— Красивая вещичка, — сказала сидевшая рядом со мной дама. — И очень дорогая. — Она окинула меня оценивающим взглядом и вдруг улыбнулась. — Значит, не перевелись еще на свете настоящие мужчины.

* * *

— Нужно поговорить, — услыхала я в трубке мягкий баритон. — Могу поспорить, ты меня не узнала.

— Не люблю спорить. Но голос очень знакомый. — Я изо всех сил напрягла память. — Сдаюсь на милость победителя.

Смех был таким же обольстительно мягким.

— Для начала хочу пригласить тебя на открытие моей выставки. Возражений не принимаю. Через час буду у тебя, Чайка.

— Боб? Роберт Самохвалов? Неужели это на самом деле ты?

— Да, моя прелесть. Советую облачиться во все самое лучшее. Моя женщина должна быть царицей бала. До встречи.

Я бросилась под душ — мои волосы, не мытые дней десять, напоминали стог перепревшего сена. Попутно я соображала, под каким соусом подам себя столичному бомонду, который наверняка соберется в полном составе на открытии выставки Роберта Самохвалова, друга моего детства, а ныне попавшего в фокус общественного внимания художника. Ради такого случая, пожалуй, стоит надеть аметистовый кулон, который валяется годами в старой лакированной шкатулке в качестве напоминания о том, что фамильные драгоценности могут принадлежать не только дворянам.

Роберт Самохвалов был старшим братом моей подружки Нонны. Нас спокойно отпускали с ним на каток, в кино, в парк культуры. Дело в том, что он был серьезным малым, из тех старших братьев, о которых можно лишь мечтать — терпеливым, заботливым, с мудрой снисходительностью к детским, в особенности к девчоночьим, капризам. Потом Боб поступил в Суриковский, и отныне мы виделись на днях рождения и прочих семейных торжествах. В нашей с Нонкой жизни он уже не занимал такого места, как когда-то. После школы мы с Нонкой разошлись по разным институтам и практически перестали общаться. Она позвала меня на день своего двадцатипятилетия. Боб оказался на нем главным праздничным блюдом — к тому времени он стал известен и выглядел по-европейски блистательно в своем белоснежном костюме из какой-то поблескивающей материи и с черными локонами до плеч. Рядом с ним сияла бриллиантами и переливалась жемчугами его парижская жена. Помню, Нонка сказала, когда мы с ней очутились вдвоем на кухне:

— Дорогую штучку отхватил мой братец, а? Вилла на Капри, шестизначный счет в банке, и так далее. — Я ощутила в ее голосе зависть, и это меня неприятно поразило — Нонка всегда была добрейшей душой. Словно угадав мое состояние, она пояснила: — Не думай, что я полыхаю черной завистью, но согласись, Бобику подфартило как в кино: богатство, слава, любовь. Спрашивается, чего еще нужно в жизни?..

Дальнейшую судьбу Роберта Самохвалова я наблюдала издали — не люблю участвовать в тусовках, изображая из себя друзей знаменитостей. Но в данный момент звонок Роберта оказался более чем кстати — я переживала нелегкий и затянувшийся период переоценки некоторых ценностей и низвержения авторитетов. Образно выражаясь, мой чулан был доверху набит любимыми игрушками, а детская своей пустотой напоминала вестибюль казенного дома.

Я красила в ванной ресницы, когда раздался звонок в дверь. Боб кружил меня по комнате совсем как в детстве. Мне сделалось легко и беззаботно.

— Дай-ка взглянуть на тебя. О, да ты хороша без натяжек. А Нонка расплылась и совсем обабилась. — Боб снова схватил меня в охапку и поцеловал в губы, нежно и по-братски, ни к чему не обязывающе. Такие поцелуи нравятся мне больше всего. Разумеется, если целующий мне симпатичен или приятен. Боб был и то, и другое. И даже очень.

— Сперва откроем эту чертову выставку, а уж потом займемся делами. — Боб усмехнулся. — Знаешь, я недавно поймал себя на том, что начинаю постепенно забывать родной язык. И это происходит так незаметно. Сперва забудешь язык, потом то, что русский. Хотя для них ты все равно всегда останешься чужаком. Согласись, не слишком приятное ощущение жить среди чужих.

Он вышел на балкон и закурил. Я видела через оконное стекло его классический профиль и думала о том, что по своей натуре очень влюбчива и доверчива, но, как правило, боюсь проявлять эти качества, используя вместо них какие-то суррогаты. Словом, страдаю комплексами независимой, а следовательно, одинокой женщины.

— Ты не замужем? — Боб посмотрел на меня внимательно и долго. Его «девятка» двигалась по Садовому черепашьим шагом.

— Нет. — Я тряхнула еще не совсем просохшими волосами и усмехнулась. — И никогда не была.

— Так я и думал. Не знаю почему, но я довольно часто вспоминал тебя там. Как ты думаешь — почему?

— Ну, я типичная представительница русского бабства, его капризная квинтэссенция, настоянная на евро-азиатской глупости.

— Угадала.

Мы оба весело рассмеялись. Нас это сблизило.

— Как бы там ни было, но я рада, что ты мне позвонил. Серьезно, понимаешь?

— Кажется. — Он протянул руку и осторожно погладил меня по плечу. — Смею надеяться, что это не светская болтовня.

Я не слишком большой знаток живописи, а потому не стала присоединять свой голос ко всеобщему гулу восхищения. К тому же я всегда предпочитаю быть с искусством наедине. Мне понравилась необычная игра света на картинах Боба. Это были сплошь пейзажи и, похоже, исключительно русские. Сие меня удивило — насколько я знала, последние пять-шесть лет Боб бывал в России короткими наездами.

Он не отпускал меня ни на шаг и проявлял столько внимания, что некоторые дамы косились на меня с нескрываемой неприязнью — публика, особенно женская ее половина, любит, чтоб знаменитость принадлежала ей безраздельно. Боб шепнул мне, стиснув по-дружески локоть:

— Ты просто великолепна. Мне кажется, я уже влюблен в тебя. Сейчас этот лысый болван из министерства культуры закончит свою болтовню, и мы слиняем. Не возражаешь? Я проголодался, как шакал. Понравилось быть подружкой знаменитости?

— Пока не распробовала. Хотя мне очень весело.

— Нас снимает телевидение. — Он вдруг впился в мои губы. Это был уже не слишком дружеский поцелуй, но и страстным его нельзя было назвать — это был киношный поцелуй. И я вдруг почувствовала себя почти что Деми Мур, хоть никогда не была на ее месте.

Он схватил меня за руку и потащил к выходу. Перед нами расступались нарядные женщины, чьи лица были знакомы мне, главным образом, благодаря телеэкрану. И недобро поблескивали фальшивыми зубами и настоящими драгоценностями.


— Ты всегда жила так, как хотела. Даже в детстве. Хочу выпить за твою удивительную особенность противостоять толпе и обстоятельствам и оставаться самой собой.

Боб поднял бокал с шампанским и подмигнул мне заговорщицки весело. Я подмигнула ему в ответ. Шампанское оказалось крепким. Я поняла это уже, когда выпила бокал до дна.

— Мне кажется, ты тоже не привык ходить на поводке.

— Ошибаешься. — Его лицо погрустнело. — Бывает, меня выводят даже в строгом ошейнике.

— Твоя Франсуаза не похожа на рабовладельца — помню, на дне рождения Нонки ты перецеловал всех женщин. Уверена, ты не ограничиваешь себя рамками семейного ложа.

— Ты тоже считаешь меня Казановой. — Боб взял мою руку и поднес к губам. Этот жест всегда казался мне дешевым и пошлым. Бобу удалось избежать и того, и другого. В который раз я почувствовала, что рядом со мной друг. Признаться, это согревало. — Надеюсь, ты меня за это не осуждаешь? — серьезно спросил он.

— С твоей внешностью и обаянием невозможно остаться верным мужем. Я бы даже сказала, грех им остаться.

Он вздохнул, прижал на короткое мгновение мою руку к своей гладко выбритой щеке и словно нехотя вернул ее на место.

— Но я бы очень хотел побыть им хотя бы какое-то время. И всецело отдаться творчеству. Именно по этому поводу я и собирался поговорить с тобой. Надеюсь, это не помешает тебе наслаждаться рябчиком и твоим отражением в зеркале.

Я повернула голову вправо. Высокое старинное зеркало в раме из бронзовых листьев и ягод отражало две длинные свечи на нашем столе и сияющий ореол моих взлохмаченных феном волос. В этой картине было что-то загадочное и потустороннее. По моей спине пробежал холодок, и я зябко подернула плечами.

— Как интересно, — сказала я, все еще думая о женщине в зеркале. — Говори. Внимаю тебе…

— Я буду краток и предельно откровенен. Я должен доказать себе в самое ближайшее время, что я это я, Роберт Самохвалов, или пускай старушка Земля остановит свое вращение и небеса станут твердью. — Боб резко повел рукой и опрокинул в тарелку с осетриной свой бокал. — Пардон. Это уже по-русски. Черт побери, это замечательная примета, верно?

Боб откинулся на спинку и зашелся своим мягким бархатным смехом.

Я кивнула, и мы выпили еще по бокалу шампанского. Меня развезло до неприличия. То и дело я поглядывала вправо, на таинственное изображение в зеркале. Мне казалось, та женщина меня осуждала.

— Похоже, будет очень трудно жить с тобой под одной крышей и оставаться, как ты выразилась, девственником.

Он поглядывал на меня испытующе.

— А я и не догадалась, что ты собираешься переехать ко мне. — Я почувствовала смущение. Боб мне нравился. В моей опустевшей было детской, похоже, стали появляться интересные новые игрушки. — Тахту я тебе не уступлю, а вот раскладушку смогу предложить. Даже с матрацем из натуральной хлопковой ваты, — сказала я, из последних сил сопротивляясь его шарму или, как выражаются нынче, харизме.

У Боба были очень серьезные глаза.

— Дело в том, что я должен уединиться, спрятаться от всей этой бестолковщины, погрузиться в себя. Там, где я живу последнее время, это невозможно сделать. Там у них иная психология, то есть менталитет, — все по расписанию, в определенный час. Я не умею работать и отдыхать по часам. Потом эти бесконечные разговоры о деньгах… — Боб поморщился. — Словно вокруг них все вертится и пляшет. Нет, в России совсем иной воздух.