— Что делать? — горько шипела мне Анохина. — Ну, рожу я его, а жить где? Представляешь, в мои годы явиться к матери со свертком?! Ну, это ладно. А жить на что? На ее пенсию? Нищету плодить?

— Аборт — это детоубийство, — нерешительно высказала я где-то прочитанную фразу. Мысль моя неожиданно скакнула:

— А что в Югославии делается…

— Да подожди ты с политикой! — взвизгнула Ленка. — Я тебя спрашиваю: ты пойдешь завтра со мной в клинику?

— Завтра надо, да? — Я пыталась оттянуть неприятную миссию.

— Надо было вчера, — жестко сказала Анохина. — Неделю уж не сплю и не ем. Это Бог меня за блуд наказал!

— Бог ребенком не наказывает, а награждает, — назидательно заметила я.

— Издевайся, бей лежачего… Так я тебя жду завтра в девять, — прощально прошипела Анохина и повесила трубку.

Хорошо, что моя работа не требует ежедневного присутствия — в нашей проектной конторе явка два раза в неделю: вторник и пятница. Времени, когда фирма была НИИ и делала чертежи для серьезных объектов — горно-обогатительных комбинатов, например, я не застала. Зато сейчас мы набили руку на частных заказах — проектируем коттеджи, магазины и даже нестандартные ларьки.

На следующее утро мы с Анохиной двинулись в скорбный путь. Все происходящее казалось мне дурацкой, придуманной игрой; во мне включилась самозащита — толстокожесть, и, сколько я ни пыталась войти в трагизм ситуации, мне это не удавалось.

— Отец ребенка в курсе? — спросила я на всякий случай.

Ленка посмотрела на меня уничижительно, как на вредное насекомое.

— Понятно…

Мы надолго замолчали. Ехали в метро, привычным путем. Я подумала, что все повторяется — каких-то десять лет назад я оказалась в таком же положении. Неужели это было со мной? Но куда же делась я та, прежняя? Мы даже на фотографиях разные. И дело тут не в том, что я постарела, изменилась. Разные женщины — тогда и десять лет спустя. Старая жизнь отслоилась, отошла. Словно я змеиную шкуру сбросила. Зато у меня есть Артем. И я знаю: мне невозможно ни от чего отказаться в прошлом — иначе наша встреча с Костей не состоялась бы. Как странно: не было бы Артема — и мы бы с Костей разминулись. Непростой узор — вроде восточного ковра — линии длятся, множатся, орнамент без конца и без начала — и что-то вырисовывается в судьбе, издали кажущееся очень определенным, красивым. А вблизи — кропотливый нитяной труд… И вот мы едем… Неужели есть такая работа: убивать детей? Работа — убивать? Неужели я смогла бы полюбить Костю, если бы знала, что он убивает детей?! Или взрослых? И мой Костя, такой нежный, мог бы убить?! Хотя я за него могла бы убить кого угодно. И даже сама — умереть. Но неужели есть женщины, которые любят этих страшных врачей?! Не просто имеют с ними известные отношения, это понятно, а любят — возвышенно, светло. Любовь ведь ни с чем не перепутаешь. Допустим, вырастает цветок. Но в пустыне ему не распуститься, а на льдине не взойти. Любовь — ступенька, до которой не каждый человек допускается. И если я на ней оказалась, то не благодаря личным заслугам, конечно. Глупо так думать. Но все равно, неужели, убивая детей, не раскаявшись, можно любить?! Что-то не то, не то. Муторно мне стало, страшно.

— Знаешь, — сказала я Ленке, — давай вернемся! Ну будет одним ребенком больше — неужели от этого кому-то станет хуже?! Пусть Артем с ним нянчится. Эгоистом ведь растет — яблоко ел, попросила у него, так он зажидился, вот такусенькую дольку дал! Матери родной! Представляешь?! Что ты, в самом деле?! Стране нужны воины и домохозяйки. У меня бабушка — тетя отца — в Гражданскую войну осталась с шестью маленькими детьми. Представь, шесть детей! Мужа ее, белого офицера, красные зарубили. И она всех подняла, выучила. В Гражданскую войну, в голод. А ты в мирное время что делаешь?! Ну будет твой парень беднее одет, будет вместо «Пепси» молоко пить, вместо шоколадок кашами питаться. Неужто в этом счастье? Потом, матушка твоя, ну поворчит, поругается, но не проклянет же! У нее хоть забота будет на старости лет! Что ей, думаешь, лучше твой сухостой наблюдать?!

Мы вышли на улицу. Анохина молчала, болезненно морщилась. Полезла в сумку за сигаретами. Повертела пачку в руках, сунула обратно.

— Ладно, сегодня не пойдем. В конце концов, днем раньше — днем позже, это ничего не решает.

С тяжелым чувством, не разговаривая, мы разъехались по домам.

Артема я схватила за рукав, когда он устремленно, не замечая меня, выскочил из подъезда.

— Куда? Ты поел?

— Да, да, — заторопился он.

— Врешь ведь, — укорила я его.

— Ну, мам, потом!

— Нет уж, — применила я силу родительского авторитета, — пошли домой. Нечего желудок портить!

— Ты «Бородино» выучил? — напомнила я ему за обедом. — Завтра в школу.

Артем промолчал.

Стыдно мне стало. Неизвестно ведь, от чего желудок больше портится: от того, что питаешься как попало, или от того, что тебе настроение портят во время обеда.

— Артем! — Он поднял на меня тоскливые глаза. — Артем, я тебя люблю. Очень, очень! — я мысленно просила у него прощения. — Тебе тяжело со мной?

— Да нет. — Сын щедро меня простил. — Знаешь, — вдруг поделилась я, — хочу выйти замуж. Чтобы у тебя отец был, как у всех детей. Ты ведь тоже этого хочешь?

Он уклонился:

— Лучше ролики новые купить… Так я пойду? — Кое-как ополоснул тарелку под краном. — Пойду, ладно?

— А «Бородино»?

— Вечером…

— Недолго…

Входная дверь хлопнула. Может, права Костина мама, Екатерина Евгеньевна, совсем не пара я ее сыну? Все в моей жизни растрепано, раскурочено, нигде нет ясности. Все наперекосяк. Но разве я не имею права на счастье? Начать все с чистого листа. И если я счастлива, не может же быть несчастлив тот, в ком мое счастье? Счастье — парная категория. Вроде как ножницы, брюки, шасси. Только это не вещественно, а духовно. Неужели со стороны виднее? Но разве может сердце врать? Я затосковала по Косте, по его словам, молчанию, по объятиям, по частой, непонятной мне печали. Выгляжу я даже моложе, чем он. Да и главное в любви то, чего не объяснишь словами даже самой себе.

Ночью мне снилось, что я плыву, барахтаюсь в красной кровавой жиже, липкой, тяжелой; сны бывают цветными, это правда, но кроме цвета был еще и запах крови, я задыхалась; море было непереплываемым, без берегов, вдали копошились другие люди, видны были только их страшные, подсвеченные снизу красным головы; мне навстречу плыл старый допотопный чемодан, полураскрытый, пустой, я бросилась к нему словно за спасением; а над чемоданом, в дымном розовом небе мигал красный воспаленный глаз; зрачок его медленно вращался, словно планета Марс в астрономической съемке.

Тысячи красных марсов сейчас вокруг меня — я стою на ночном военном аэродроме в Раменском. Зябко. Ветер наполнил полосатые коконы, которые колом стоят на флагштоках. Кругом металл, асфальт, темные рыбины самолетов. И красные огоньки. Ими размечены взлетные полосы, контуры приземистых зданий. Серая тревога в душе, серая, наглая, как помоечная крыса. Кажется, что мне никогда не справиться с ней. Не потому, что я слабее, а потому, что мне не хватает мужества и хладнокровия. Я просто женщина — никогда я так остро не ощущала свою «вторичность» — и потому мне надо быть рядом со своим мужчиной. Вот и все.

Утром, когда, проснувшись, Артем отбарабанил мне «Бородино», ни разу не запнувшись, когда, приготовив ему завтрак, я привычно щелкнула пультом телевизора, чтобы посмотреть новости, когда зазвонил телефон и ликующая Анохина поспешила мне сказать, что все обошлось, что тревога ложная, что у нее камень с души… Она пустилась в философствования, что намерение есть почти свершенное дело, что ничего не стоит счастье, построенное на слезе ребенка, что жизнь надо менять после таких предупреждений, я рассеянно смотрела на картинку из Югославии: антинатовский митинг в центре Белграда, молодежь с мишенями на футболках, огромная толпа; попутно заметила Артему: «Ешь аккуратней»; камера поехала вправо, вывернула на тихую улицу, машин не было; по тротуару шел бородатый серб с автоматом, в камуфляже, рядом… Костя. Камера показала его сбоку, крупным планом, так что видна была мелкая родинка на шее, мальчишеский, столько раз целованный мной затылок с коротко стриженными волосами, на лице — усталость, отрешенность. Он был в сорочке, которую я ему подарила прошлым летом, и почему-то я стала смотреть именно на сорочку, на свежий ее воротничок.

— Да ты слушаешь меня? — рассердилась Анохина.

— Мам, я пошел. — Артем схватил школьный рюкзак.

— Это был сюжет нашего специального корреспондента в Белграде, — сообщила дикторша. — Натовские бомбардировки Югославии продолжаются. Следите за нашими информационными выпусками.

— Лена, — сказала я тихо, замедленно, — приезжай ко мне вечером. Посиди с Артемом. Мне нужно срочно уехать. Я не знаю на сколько. Позвони Артему после школы, успокой. Я напишу ему записку.

Все во мне сжалось, заморозилось. Жизнь — оказывается, она размером с ученический ластик. Моя жизнь. А жизнь вообще? Смерть традиционно представляют в образе седой старухи с косой. Но вот говорят: «Жизнь ее била». Меня сейчас ударила жизнь. Смерть не бьет, а забирает с собой. И все дела. Какой же должна быть жизнь, чтобы так бить? В чьем образе? В образе натовского солдата в кованых ботинках? Но почему он лезет в нашу жизнь, мою и Кости? Разве нам мало собственных бед? Костя, Костя! — приговаривала я в горе. Пароль беды.

И вдруг я усомнилась в увиденном. Костя никак не мог быть там, в Югославии! Бывают же похожие люди! Неужели бы он мне ничего не сказал, если бы туда летел?! Но вспомнился аэропорт, и его неожиданно резкое: «Не провожай, не оглядывайся!» Почему он так решил? Берег меня? Но Костина мама, Екатерина Евгеньевна, неужели она ничего не знает? Взгляд мой упал на телефон. Позвонить? Спросить? Вдруг, на мгновение, она стала мне самым родным человеком, самым дорогим. Ведь я почти жена ее сына! Я люблю Костю, у нас с ним общие ночи, общая тайна; и она никак не меньше тайны рождения. Я люблю его в муках и радости, я из тысяч мужских затылков могу узнать его, такой родной, стриженый, его профиль, родинку на шее… Но как, почему он там? Почему именно Костя? Почему операторы показывают своих, они что, не понимают? Все, все было против его присутствия, пребывания там, но было и какое-то внутреннее, жестокое видение, объективное, как бы независимое от меня, и оно мне говорило: первое впечатление верное, безошибочное. И решение мое, импульсивное, инстинктивное, то, что я приняла сразу, увы, единственное. Настало время, когда никто мне не поможет, даже Екатерина Евгеньевна. Костя, Костя, шептала я, жалея себя, его, бестолковую жизнь нашу. А перед глазами все стоял бородатый серб с автоматом, усталый Костя, молодежь с мишенями на футболках… Я, конечно, с первой секунды знала, что буду делать.