Лидия Сычёва - Уже и больные замуж повыходили

На воротах звякнула щеколда, дверь душераздирающе скрипнула, и после некоторой возни в сенцах в хату вошла худощавая, ладно сложенная женщина немолодых лет со следами былой яркой красоты в лице и фигуре, а также с намеком на изящество в простой, но с умыслом надетой одежде. — Ой, ды какие люди! — вскричала баба Галя и чуть подпрыгнула на диванных пружинах, как бы символизируя вставание. Нежданной гостьей оказалась несостоявшаяся невестка Алка. Лет сорок назад брат бабы Гали чуть было не женился на ней, но родня дружно воспротивилась браку — девка была хоть и красавица, но из совсем уж нищей семьи.

— Приехала к тебе специально, думаю, воскресенье, надо повидать, — певуче говорила Алка, касаясь рукой белой, чисто выстиранной косынки, и мягко ступая маленькими ногами по рубчатым половикам.

Гостья, несмотря на немолодые годы, сохраняла живость и даже изящество в движениях, а также ту особенную опрятность и точность, что всегда свойственна природной красоте. Лицо ее, с правильными чертами, было высохшим, но голубые глаза не потеряли блеска, и даже передние железные зубы не портили общего впечатления от ее чуть высокомерной улыбки. Одежда на ней, по деревенским меркам, была весьма смелой — цветные носки в полосочку, темно-серая юбка по колено, желтая кофта на пуговицах и белая, не без шика повязанная косынка, обнаруживающая безупречные линии ее головы.

— Садись, садись, — заприглашала баба Галя гостью, и та легко присела на старый стул.

— Ну че, че ты? — со стыдливым выражением на лице, бабе Гале совершенно не свойственном, спросила она.

— Да че… — задумалась на секунду посетительница, видимо, не зная, с чего начать разговор. — Что ж, Ванька-то твой, пьеть (имелся в виду сын бабы Гали, который жил в городе)?

— Пьеть, пьеть, — почему-то радостно сообщила баба Галя. — Он же, гляди, у меня здоровый, ему бутылка ничего не значит. Так что по улицам не валяется, — с гордостью заключила хозяйка.

Алка помолчала. Потом вкрадчиво продолжила:

— Ну, а твой как?

— Ниче, — баба Галя потупила взор, как бы смущаясь своей лебединой семейной песни.

— Это наши последние женихи, — вздохнула Алка, — нам уж на седьмой десяток, большого выбора теперь нету.

— Да-да, — горячо поддержала ее баба Галя. — Какие они, годы? Уже ни на чердак, ни в погреб не залезешь. Вот я и приняла в зятья Викентича. Он мне говорит: — Пропиши. А я ему: — Викентич, я ж подохну, а ты возьмешь в мой двор чужую, дети и будут меня проклинать. — Она всхлипнула, как бы заранее переживая такой поворот дела. — А с другой стороны, не прими я его, как жить?! — баба Галя возвысила голос. — Дети, и Ванька, и Валька в районе, у них семьи, я там не нужна. А он и «скорую» вызовет в случае чего, и стакан воды подаст, и все, все. Конечно, ругаемся, бывает. Он кричит: — Я тебя докормлю, такая-сякая! А я на него пру. Орем друг на друга и тут же балакаем.

— А пенсии как же? — заинтересовалась гостья.

— В общий котел, на его книжку кладем. В случае чего, если я помру (я ж купила пять метров материи на гроб у цыган, — попутно похвасталась баба Галя), ему хоть деньги достанутся; ну а я детям наказываю: вы его не прогоняйте, нехай он тут живет, если что. И хату вам посторожит.

— А где ж сам-то?

— Свиней покормил, так лег в кухне отдохнуть. — А… Тут вот какое дело, — Алка оглянулась, будто высматривая, нет ли в хате посторонних. — Я слыхала, на вашей улице баба молодая померла.

— Да-да! — Баба Галя обожала просветительскую миссию и даже заерзала в предвкушении долгого рассказа. — Оля померла от рака кишечника. Так она высохла — страсть! А брал ее Степка Вобленков с ребенком — она нагуляла по молодости. — Баба Галя снизила голос и прибавила скорбно-обличительных интонаций: — Мальчик, года четыре ему было. И вот Степка привел эту Олю в хату и говорит ей: видишь, какой порядок? (А у него мать нигде не работала, только хату наряжала.) Она говорит: вижу. А он ей: — Чтоб всегда тут так было, запомни! А она ж с дитем, и на работу устроилась телятницей, и дома хозяйство: две коровы, два телка, три свиноматки с поросятами, птица всякая. Да… — баба Галя сочувствующе охнула. — А свекрови дюже не понравилось, что Степка взял бабу с дитем чужим. Прямо поедом стала ее есть. А Оля женщина была порядочная, — баба Галя всхлипнула и перекрестилась, — ну, грех был по молодости, ну че ж, убивать ей этого мальчонку, что ли? И она страсть как старалась в семье все делать; я видала раз — сено они убирали, хватает на вилы как мужик. Потом у них со Степкой девочка родилась, а свекровь вроде хотела парня… Как будто это магазин какой — че Бог дал, с тем и живи! — баба Галя угрожающе возвысила голос до крика. — Девочке года не было, Оля вышла на телятню. А свекровь с дитем сидеть не хочет, мальчишка эту девочку нянчил. А Оля на работе надорвалась и всю зиму пролежала неподъемная. Врачи ходили, опиум кололи. А запах от нее страшный стоял… Ну и померла она, — баба Галя вытерла набежавшие слезы, — померла, а Степка через неделю машину купил легковую, пригнал с Тольятти за двести тысяч. Туда-сюда на ней, прям неудобно, вроде как рад, что с Олей развязался. Или смерти ее дожидался, чтоб машину купить?!

Наступила скорбная пауза. Наконец гостья задумчиво спросила:

— А хозяйство как же?

— Так сдал же хозяйство, машину купил, а за мелочью всякой мать ходит да сестра его тут, в проулке, живет, корову доит да за дитем приглядывает.

— А мальчик где ж? — продолжала выпытывать Алка.

— Ой, соседи бают, — баба Галя снизила голос, почти зашептала, — мальчик походил-походил по двору, по огороду и говорит: не, чужой я тут, пойду к бабе. Забрали его Олины родители на воспитание.

— Ну а че ж, эта свекровь дюже строгая? В годах или нет? — не унималась гостья.

Баба Галя учуяла в этом вопросе какую-то особенную важность для Алки, но учуяла не умом, а интуицией. Глазки ее блеснули:

— Ды че ж, все мы не вечные… Она женщина пожилая. Строгая, конечно, это да.

— А так мужик справный, говоришь? — клонила свою линию Алка.

— Справный, не пьеть, и богатый — страсть. На нашей улице, считай, первый кулак, — затряслась в мелком смехе от удачной шутки баба Галя.

Наступило задумчивое молчание.

— А я вот что, Галь, приехала, — наконец решительно заявила Алка. — И у нас на хуторе разговор, что Степка — мужик серьезный. А у меня ж зять, ты знаешь, забег аж в Серпухов с проституткой, и ни слуху ни духу от него уж второй год. А Ленка (дочь) у меня девка хорошая, ты знаешь, — баба Галя согласно кивнула, — и работящая, и хозяйственная. Он — тоже не парень, с дитем, ну я и подумала, если б ты, Галь, переговорила с ним: мол, взял бы он мою Ленку.

Баба Галя воспламенилась заревым румянцем от столь ответственного поручения:

— Я всегда пожалуйста… Спросить можно. Оля, правда, недавно померла, вроде и неудобно еще?

— Как сорок дней прошло, так уже можно пытать, — решительно заявила Алка. — А сорок дней когда? На той неделе?

— Ну да, вроде…

— Вот я и приехала тебе сказать. Потому что ты — баба честная, не подведешь, — баба Галя расплылась в улыбке и закивала головой, — и опять же, будем копошиться — перехватют, сама говоришь, что мужик он справный.

— Справный, да.

— Ну так гляди, Галь, я на тебя надеюсь, — Алка поднялась с дивана, — а я поеду, к вечеру и свиньям надо надергать, и куры у меня голодные.

— Надо, надо, — поддержала баба Галя.

Она, охая, поднялась, вывела гостью на крыльцо.

Алка была на стареньком, но свежевыкрашенном в кричащий желтый цвет велосипеде (ее кофта была в тон «транспорту»). Баба Галя громогласно передавала приветы на хутор Трибунский, где жила теперь Алка, та согласно кивала головой. Гостья вывела велосипед за ворота, щеколда звякнула, и стало тихо-тихо, будто жизнь на время остановилась…

Баба Настя Назарова — человек правильных убеждений. И о жизни, и о любви она рассуждает разумно — всякому овощу свое время. А уклонения разные — это распущенность. Взять хотя бы Дуньку Лантюкову.

Первый мужик у Дуньки помер в молодости. А у нее с ним уже трое детей было. Девки. Дунька и говорит:

— Я с мужиками не тягалась, крепкая была. Петька меня и взял.

А Петька — не вдовец, не разведенец, парень молодой. И на вид хороший. Родня, соседи, все ему толковали: куда ты идешь на троих детей?! Рази ты их прокормишь?! Возьми девку, такая ж любовь, аж слаже. Не, пошел.

Пожили-пожили, Дунька и заболела. Вот тебе и крепкая! Ноги распухли, почки отказывают, встать не может. Девки ее выросли, а забирать мать не хотят — за ней же уход нужен, а работать когда?! И Петьке Дунька не нужна — мужику здоровую бабу подавай, а женскую немощь они не осознают. Как это: баба — и хворая? Это не баба, а гиря на шее… Она валялась, валялась по больницам, врачи на ней опыты разные ставили (им тоже ведь надо на ком-то тренироваться!), а она возьми и выживи. И — вышла. А Петька — возьми и помри! В голову его что-то ударило.

Ну она и осталась одна. Баб наймет: Надю Брень, Котову, Римму Крайневу — огород полоть, потом поставит им бутылку, гульба — дым коромыслом. И песни поют, и посуду бьют — умеют жить.

Весной прибегает Дунька к Насте Назаровой — Бабушк, дай рассады!

Настя даже опешила и с ответом замедлилась: «Я с тридцать второго года, а она — с тридцать шестого. И я, значит, для нее „бабушка“. Во как она себя ставит!»

Пока хозяйка с крыльца слазила, Дунька уже на парник сбегала и все обглядела. А Настя Назарова прям обиделась на «бабушку» (хоть бы теткой уж назвала, что ли) и говорит:

— Ты, Дуньк, бралась бы да сама и сажала!