Наталия Орбенина - Увядание розы

Румянец, загоревшийся на ее щеках, придал ей еще больше трогательной прелести.

Вениамин Александрович окинул девушку опытным взглядом. Она почувствовала этот оценивающий взгляд взрослого мужчины всем телом и сжалась еще сильней.

Извеков протянул руку и чуть дотронулся до ее щеки. Оля замерла, ей почему-то почудилось, что он хотел ее поцеловать…

Извеков вздохнул и отошел прочь. Вера неподвижно наблюдала за этой сценой, а потом бесшумно исчезла.

Какое-то время они оставались вдвоем в гостиной. Оля так растерялась, что потом не могла припомнить, о чем шел разговор да и был ли он вообще? Вероятно, был, только она не могла и слова вымолвить. Дома Оля долго не могла заснуть, перебирая в мыслях новые впечатления.

В голове образовалась невообразимая каша. Вениамин Александрович сочетал в себе прежний образ, почерпнутый из портретов и романтических мечтаний, разнообразных черт благородных и пылких героев его собственных книг, а также свою живую, подлинную сущность, явившуюся неискушенной барышне во всей красе. Завораживающий голос, проникающий в самые глубины ее души. А глаза, Боже, какие глаза! Они и ласкают, и насмехаются, и зовут, и манят, и дразнят! Она не претендует ни на что. Она просто хочет любоваться Извековым и его женой. Все время находиться рядом. Угождать им, прислуживать. Ничто не может унизить ее, ничто не умалит ее любовь и преклонение перед божествами.

Прошло два дня, и в воспитательный процесс пришлось вносить стремительные изменения. Режиссер Огарков, да, да, тот самый, талантливый, гениальный, великий и прочее, прочее, смилостивился над Горской. Ей были позволены все прежние вольности, подобающие великой актрисе.

Тем более что часть съемок, как выяснилось, решено было провести совсем недалеко от их дачи, и шумное семейство отправилось в свои загородные владения.

Николай Алексеевич явно не одобрял продолжения этой затеи, но делать было нечего.

– Что ж, – буркнул он напоследок, – буду с утроенным усердием лечить мисс Томпсон!

Ольга трепетала от предвкушения встречи с таинственным миром кино. Но поначалу пришлось пережить суматоху сборов, долгий переезд на поезде, бесконечное баловство мальчиков в пути, духоту вагона.

Нет, мисс Томпсон героическая женщина!

Тамара Георгиевна встретила Олю новым потоком извинений. За хлопоты девушке была обещана полная картина съемок фильма. Однако радость ожидания была омрачена появлением крайне неприятной особы. Ею оказалась матушка госпожи Горской. Высокая плотная старуха с крючковатым носом, пучком седых волос, в которых отдаленно угадывалась некогда богатая шевелюра, и голосом кавалерийского полковника – такой оказалась Агриппина Марковна. Глядя на нее, невозможно было представить себе даже отдаленное родство с божественно прекрасной и нежной Тамарой Горской. Она шумно отдувалась, подгоняя прислугу, таскавшую вещи из тарантаса.

– Приехала помочь тебе, моя дорогая!

Кто же, кроме матери, бросит все и помчится на подмогу! Вот ведь опять твое ненаглядное сокровище, Вениамин, остался в городе! И черт знает, что он там делает, один, без должного догляду! Кобелина!

– Маман, прошу вас! – Тамару Георгиевну покоробило от материной грубости, которая, впрочем, была привычным делом. – В доме посторонний человек!

– Это еще кто? – Старуха сердито оглянулась на оторопевшую Ольгу.

– Позвольте представить барышню Миронову Ольгу Николаевну…

Но Тамара Георгиевна не успела закончить фразы, как Агриппина Марковна перебила ее.

– Так что же у этой барышни Мироновой дети носятся как очумелые и чумазые, подобно простолюдинам?!

– Мама! – покраснела от смущения Горская. – Ольга Николаевна не гувернантка! Она моя гостья, дочь доктора Миронова!

Она была очень любезна и согласилась присмотреть за детьми во время съемок.

– Так, стало быть, вы не новая гувернантка? – удивилась старуха. – А я-то решила, что моя дочь наконец выставила вон это самодовольное английское чучело!

Оля почувствовала, как стали предательски подергиваться губы. Ну нет! Не плакать! Хотя очень обидно!

Девушка потом, вечером, оставшись одна, долго смотрела на себя в зеркало. Неужели она имеет такой же бесцветный и засушенный лик, как бедная мисс Томпсон? Хотя за англичанку ей тоже стало досадно, в целом она Оле была даже симпатична.

Как девушка поняла из разговоров, отдельных брошенных реплик, взглядов, жестов и вздохов, Агриппина Марковна слыла грозой семьи. Дети ее боялись, особенно мальчики. С ними она была строга и непреклонна. На другой же день оба получили порцию подзатыльников и нравоучений. Так же сурова старая женщина оказалась по отношению к своему знаменитому зятю. Слыша, как она в другом конце дома его поносит и корит за глаза, можно было подумать, что речь идет об убогом ничтожестве, пьянице и бабнике.

Оля не верила своим ушам. Она была бы и рада не слышать этой злобной напраслины, но громогласные рассуждения старшей Горской достигали ее слуха отовсюду.

Правда, к Вере она относилась со странным терпением, девочка боялась капризничать в ее присутствии.

Но особенно поражала Миронову Тамара Георгиевна. В ответ на обидные или злобные замечания она или махнет легонько рукой, мол, пустое говорите, мамаша, или головой покачает, улыбнется мягкой светлой улыбкой. И ничего более! Плохое и неприятное пролетает мимо, не касаясь ее души. Старая, сердитая на весь мир мать и ее гениальная, добрейшая, прекраснейшая дочь. Как это странно!

– Стало быть, вы дочка Николая Алексеевича? – вновь спросила Агриппина Марковна за вечерним чаем, вонзив в девушку острый взор.

Оля поежилась. Так, наверное, рассматривают какое-нибудь насекомое. Внимательно, настороженно, враждебно. Чего спрашивать снова, разве за день мог образоваться другой родитель?

– Да, мой отец – доктор Миронов.

Очень известный в Петербурге врач, – набравшись смелости, почти с вызовом произнесла девушка.

Тамара Георгиевна ободряюще улыбнулась ей со своего места за самоваром.

– Да, да, знаем, знаем, Тамарочка говорила мне. – Старуха отхлебнула чаю. – Уф, горячий! – И стала обмахивать себя батистовым платком.

– А что, и вы, верно, за врача замуж пойдете?

– Не знаю, не думала об этом", – смутилась Оля.

– Напрасно не думали! – наставительно произнесла Агриппина Марковна. – В жизни женщины все зависит от того, как она замуж выйдет. Выйдет за дурака, пьяницу, фитюльку никудышную – и все, пропала моя душечка! Будь ты хоть трижды красавица, умница-разумница, талант. Все насмарку! – Она выразительно поглядела на дочь.

Горская, не поднимая головы, раскладывала по блюдечкам вишневое варенье для детей. Оля же, понимая, что сказанное предназначено вовсе не для нее, покраснела.

– Выйти за доктора очень хорошо! – продолжала свои разглагольствования старуха. – Чуть какая болезнь – спасение при тебе. Опять же жалеть жену, понимать… Нет, за доктором лучше, чем за писателем!

Вот оно куда клонилось-то все! Оле стало так неловко, – что она готова была бежать из-за стола. Девушка даже боялась посмотреть на Тамару Георгиевну. Но судя по тому, что сии неприятные сентенции остались без должного ответа, можно было предположить, что подобное происходило часто и к этому в семье привыкли.

– Но Вениамин Александрович чудесный писатель! – робко вступилась за кумира Миронова.

– Вздор! – фыркнула Агриппина Марковна.

– Но, бабушка! – встряла в беседу Вера. – Я же приносила вам последний папин роман, вам понравилось, вы сами говорили, что даже плакали в конце.

– Чудесный писатель вовсе не означает чудесный муж или отец! – резко изрекла Агриппина Марковна.

Повисла неприятная тишина. Тамара Георгиевна без улыбки смотрела на мать.

– Талант имеет право на снисходительное отношение со стороны тех, кто его любит, – тихо произнесла она мелодичным голосом.

Оля чуть не бросилась к ней на шею от восторженных чувств, которые вспыхнули в ее душе от этих слов.

– Слишком много снисходительности, слишком много! – бубнила старая ведьма, но ее злобное бормотанье не пугало Олю.

Она увидела воочию, как велика сила подлинной любви!

А на следующий день перед Олей открылся великий и таинственный мир синематографа.

Покуда тряслись в коляске по ухабистой дороге к месту съемок, Оля, по своему обыкновению, нарисовала мысленно чудесную картину. И, как это случалось с ней не раз, действительность оказалась совершенной иной. Во-первых, что поразило ее с первого взгляда – это множество каких-то крикливых, мельтешащих людей. Кто-то куда-то бежал, что-то жужжало, что-то перетаскивали. Словом, никакой романтики, таинственности и поэзии.

– А, Горская, слава тебе, Господи! Я уж думал посылать за вами! Опять припозднились, голубушка! – сердито вскричал всклокоченный мужчина непонятного возраста и звания.

– Отчего же поздно? Леонтий Михайлович, вы ко мне несправедливы, еще и полудня нет! – пропела Тамара Георгиевна, плавно спускаясь с подножки коляски и опираясь на услужливо подставленную руку одного из ассистентов.

– Полудня нет, а спешка уже есть! – продолжал кипеть режиссер. – А это кто еще с вами? Я же просил, минимум посторонних людей на площадке, минимум! А то скоро сюда за вами весь Петербург приедет.

– Ольга Николаевна Миронова, мой друг и помощница, – последовал краткий ответ.

Огарков еще что-то хотел сказать, но Тамара Георгиевна, махнув царственной ручкой, двинулась гримироваться. Дети, к удивлению Мироновой, попритихли. Видно было, что их тут знают и относятся к ним вполне дружелюбно. Оля принялась осматриваться вокруг и с удивлением поняла, что нагромождение невзрачных пыльных предметов, разбросанных тут и там, – это декорации. Потом в течение дня на ее глазах они превращались то в роскошные апартаменты героя-любовника, то в заброшенный замок, то в лесную избушку. Оля только диву давалась, вспоминая, как все выглядят на экране. Наконец появилась Тамара Георгиевна. Она была укутана в темный плащ с капюшоном, из-под которого выбивались спутанные волосы. Бледное лицо с лихорадочным румянцем неприятно поразило Олю. Но Горская не видела никого, она была в роли, в своих переживаниях. По сценарию, ее героиня бежит, спасается от погони, навстречу неизбежной гибели. Оля накануне поздно вечером украдкой заглянула в сценарий, который Горская читала целый день, украшая поля многочисленными пометками. По-видимому, в гримерной она высказала свои суждения, потому как следом шел сценарист в безукоризненном чесучовом костюме, соломенной шляпе и с неприязненным выражением лица.