– Я себя не искала, – усмехнулась Марьяна, – потому что не терялась. Когда я в первый раз столкнулась с этой темой, у меня возникло удивительное чувство, словно я вернулась домой после долгой разлуки. И чем глубже я в нее погружалась, тем больше во мне крепло ощущение, что я это все знаю, только забыла отчего-то, что это мое родное и я так когда-то уже жила. Кстати, многие из тех, кто живет в Красивом, говорили, что переживали подобные чувства. Наши предки, знаешь, очень мудро жили. Духовно красиво и физически. Но это непростая тема, явно не для утреннего пробуждения в объятиях, – задорно улыбнулась она. – Если захочешь, я когда-нибудь тебе расскажу.

– Я уже хочу, – многозначительно уверил ее Вершинин и усмехнулся, заметив, что она слегка порозовела от его намека, притянул девушку к себе, поцеловал в лоб и весело поинтересовался: – Что, в темноте было легче?

– Да уж, темнота раскрепощает.

А он, чуть отодвинувшись, посмотрел ей в лицо, посмеиваясь этой ее неожиданной скромности. И обратил внимание, что у нее уставший вид, даже круги под глазами наметились. Вершинин вспомнил, насколько трудным и тяжелым выдался для нее день, и как Марьяна корила себя за несдержанность, а после была еще полная переживаний и яростной любви ночь.

Он рассматривал девушку и поражался – она казалась такой легкой, прелестной, радостной. Такая моцартовская девочка: с рыжиной волос, белой кожей, голубыми глазищами, всегда улыбающаяся, ироничная с небольшим добавлением сарказма и звонкого серебристого смеха – гибкая, подвижная, летящая, свободная. А выходило, что в ней сокрыты такие глубины и мощь душевная, сила духа поразительная и истинное милосердие. И загадочности в ней более чем предостаточно. Он как-то не принял во внимание, что у Моцарта, помимо его кружевных великолепных сонат, был еще и Реквием.

И вдруг из памяти неожиданно всплыли строки из стихотворения Коржавина:

…Ей жить бы хотелось иначе,

Носить драгоценный наряд…

Но кони – все скачут и скачут.

А избы – горят и горят.

И его вновь накрыло уже знакомым чувством глубочайшей нежности к ней, такой пронзительной, что перехватило горло. Чтобы скрыть это нежданное состояние, Вершинин снова притянул девушку к себе, обнял, поцеловал в макушку и прошептал:

– Тебе надо выспаться и отдохнуть как следует. А я пойду.

– Почему? – тихо спросила она.

– Во-первых, чтобы не мешать тебе спать: руки у меня шаловливые, а желания горячие. А во-вторых, чтобы не компрометировать тебя перед моей родней. Ну их с их тупым снобизмом.

– Иди, – не стала возражать она.

– Зайду днем и починю твой станок, гайку я уже выточил.

– Спасибо, – прошептала Марьяна, явно засыпая.

– Спи, – усмехнулся Вершинин, – «женщина в русском селении».

Поцеловал ее нежно в лоб и осторожно выбрался из постели, чтобы не потревожить уже заснувшую Марьяну. Действительно же устала сильно.

Вспомнилось, что одежда его так и осталась в бане, пришлось в простынной «тоге» идти сначала туда. Григорий решил не пользоваться калиткой между их участками – не стоит давать повода родственникам для пересудов и возможности как-то обидеть Марьяну – он уедет, а она останется тут жить.

Поэтому Вершинин тихо вышел через основные ворота добродеевского участка, прошел по дороге и зашел на свой участок так же через калитку в воротах. Проскользнул через заднюю кухонную дверь, поднялся к себе на третий этаж, разделся и забрался в кровать – все-таки было еще совсем рано.

Григорий лег на спину, закинул одну руку за голову и вспомнил в подробностях, как у них все было с Марьяной. Как было!! И тут же запретил себе об этом думать, поймав мгновенную эрекцию, отозвавшуюся на мощное желание.

Та-ак! Отдыхаем! Можно попробовать поспать, он-то тоже прикорнул всего-то пару часиков. Перевернувшись на бок, Григорий закрыл глаза, чувствуя, как усталость берет свое, наваливается дрема… и вдруг перед его мысленным взором всплыло лицо Марьяны, в тот момент, когда она сидела перед ним на коленях и мыла ему ноги, даже вспомнились те ощущения… и он поплыл, поплыл, растворяясь в потрясающей чувственности того незабываемого почти магического момента.

– Гриш! – тряс кто-то его за плечо. – Гри-иш, – потрясли более сильно и позвали более настойчиво.

– А? – не открывая глаз, отозвался он.

– Вставай, – распорядился родной голос. – Давно уже пора.

– Зачем? – не меняя позы и все так же не открывая глаз, спросил он.

– Затем, что уже гости приезжать начали, а у нас еще не все столы поставлены и не все мангалы. Дел полно, – объяснил ему отец.

– Который час? – соизволил проснуться Григорий Павлович и перевернулся на спину.

– Первый, – усмехнулся Павел Петрович. – Что, вчера загулялся?

– Да, засиделись, – неопределенно подтвердил он факт своего позднего возвращения.

– Ну, ладно, вставай, – отдал распоряжения отец. – Приводи себя в порядок, поешь и подключайся к нам в помощь.

– Угу! – кивнул Григорий и, коротко зевнув, спросил: – А что с Виталием решили?

– Как и ожидалось, большинством голосов постановили гостей в его арест и вчерашнее разоблачение пока не посвящать, чтобы не портить праздник.

– Понятно.

В себя Вершинин пришел быстро – постоял под контрастным душем, сделал парочку торопливых упражнений, спустился в кухню, где суетились аж четыре женщины: Женя-Женуария, его мама, нанятая на сегодня еще одна помощница и Ольга, жена Кости.

Работа стояла до небес, «дым коромыслом», и Григорий тут всем откровенно мешал. Но Елизавета Викторовна быстренько приготовила сыну завтрак, больше подходящий по времени на ранний обед – бутерброды с сыром и яйцом на Марьянином хлебе, вручила ему вместе с кружкой еще горячего морса и выпроводила из кухни.

Далеко он не ушел – устроился за небольшим столиком на малой веранде возле кухни и принялся с удовольствием есть. День обещал быть жарким, долгим. Но сюда, на заднюю часть участка, солнце еще не дошло, и было относительно не жарко из-за легкого дуновения ветерка, а вокруг открывалась замечательная панорама на сам участок и дальше за забор, на высокие верхушки деревьев. Пели птички, доносились привычные дачные звуки, и Вершинин расслабился, получая истинное удовольствие от природы и завтрака и… И был найден кузиной Мариной, которая сразу же присела рядом и собралась выяснять отношения. Ну, как выяснять – требовать в режиме наезда, чтобы он поклялся, что ее простил.

– Марин, – выслушав все требования, что она изложила ему капризным голосом, сказал Вершинин, – иди на хрен. Дай поесть спокойно.

– Обалдел вообще! – возмутилась Марина.

– Кратко, но емко, – раздался у него за спиной веселый одобрительный голос Глафиры Сергеевны.

Она, жестом согнав внучку со стула, села за стол и наставительно сказала:

– Иди, Марин. Высказалась и иди.

– Ба, он же хамит! Это вообще… – возмущалась Марина.

– Вот он сказал куда, вот туда и иди, – посоветовала Глафира Сергеевна.

Марина фыркнула презрительно, развернулась и ушла на поляну, откуда доносились громкие голоса и звуки хозяйственной деятельности.

– Привет, – улыбнулся бабуле Гриша. – Ты как?

– В полном порядке, – отрапортовала та и весело хмыкнула: – А ты, я вижу, начал принимать «пардоны» родни?

– Я от этого как раз вчера и сбежал, – кивнул Вершинин.

– Да, я заметила, – хитро улыбнувшись, кивнула она, но уточнять, что именно заметила и о чем догадалась, не стала. – Сегодня сбежать не получится. Они решительно настроены.

– Охо-хо! – тяжко повздыхал Вершинин и безнадежным тоном предложил: – Глаш, может, скажем им, что ты коллекцию отдала в музей, а? Они тогда точно освободят меня от своих извинений.

– Нет, Гришенька, – рассмеялась Глафира Сергеевна, – мы не ищем легких путей! С удовольствием понаблюдаю, как им приходится просить у тебя прощения.

– Да, Глафира Сергеевна, – протянул Вершинин весело, – старая вы интриганка!

– Должна же я как-то развлекаться! – засмеялась она в ответ.

Припрягли Григория плотно – расставлять столы: одного большого не хватало на всех, доставать из мастерской и устанавливать дополнительные мангалы и барбекюшницы, стулья, и что-то все время носить-уносить. Да еще родня донимала попытками побеседовать по душам, которые он пресекал на корню, отправляя их приблизительно в тот же поход, что и Марину, но в более приемлемых выражениях.

Среди этой суматохи Григорий все-таки улучил немного времени и, захватив выточенную гайку, отправился на соседский участок. Если честно, то откровенно сбежал!

– О, Гриша! – от всей души обрадовалась ему мама Марьяны Василиса Андреевна.

Шагнула навстречу, обняла и отодвинулась, внимательно разглядывая.

– Изменился! – довольным тоном вынесла вердикт она. – Возмужал, несомненно! Заматерел. Такой стал интересный мужчина, видно, что серьезный и начальник, – и неожиданно крикнула: – Сева!! Смотри, кто к нам тут пришел!!

– Кто? – вышел из распахнутой двери дома Всеволод Игнатьевич и развел приветственно руки в стороны. – Гриша, никак ты?! Вот это здорово, вот это сюрприз!

И поспешил присоединиться к ним. Обнялись, он похлопал Вершинина по спине, так же как жена, отодвинул, не отпуская, и присмотрелся.

– Сколько ж мы не виделись? – спросил весело. – Лет десять, не меньше. Ты посмотри, Васена, какой мужик стал, а? Раньше-то был молодец отменный, а сейчас так материще прямо! Красавец! – И заспешил: – Ну давай присядем, по рюмочке за встречу!

– Мы к вам сейчас придем, – поддержала мужа Василиса Андреевна, – но Сева прав, за такую встречу надо отдельно принять по чуть-чуть, а то у вас и поговорить не получится толком.

– Не могу, – отказался Вершинин с сожалением, приложив руку к груди и покаянно склонив голову. – Я к вам по делу, Марьяна попросила починить ее станок, вот деталь принес, надо поставить. А поговорить мы сможем, даю слово: отсядем ото всех в уголочек, поговорим и примем за встречу. Ладно?