А он собирался отправиться на соседский участок, имелись у него некоторые вопросы и разговор к девушке Марьяне и… и просто потому еще, что его неодолимо тянуло к ней.

Неодолимо! И он полностью отдавал себе в этом отчет.

Григорий Павлович свернул поспешно в другую сторону от гостиной, пока его не перехватили, и прошел в кухню, где хлопотали Женя и его мама Елизавета Викторовна.

– Ну, как она там? – спросила встревоженно мама.

– Да ничего, ты знаешь, держится молодцом, – поделился Григорий и попросил: – Ты присмотри за ней, ладно?

– Да присмотрю, не волнуйся, – ответила Елизавета Викторовна и поинтересовалась: – Ты куда-то собрался?

– Пойду прогуляюсь, может, кого из друзей поселковых навещу, – туманно ответил Григорий.

– Тебя там родня ждет, – улыбнулась ему мама и сообщила: – С нетерпением. Каяться намерены. Отца уже оккупировали покаяниями пьяненькими слезными, а я вот сбежать смогла.

– На фиг! – решительно отверг Вершинин возможность общения с родственниками. – Я на променад вечерний. Если задержусь, не волнуйся, значит, с кем-то встретился. Ключи от дома у меня есть.

– Иди, проветрись от страстей, – напутствовала она сына, обняв рукой за шею, он послушно наклонился, давая ей возможность поцеловать себя, чмокнул в щеку и вышел.

Вот и закончился этот суматошный и перенасыщенный событиями день, уступая место сумеркам, остужающим землю и бушевавшие человеческие страсти легкой прохладой и предвещанием черной ночи, которая покроет и успокоит все.

В призрачной сумеречной полутьме одинокая лампа над столом в летней беседке на соседском участке казалась чем-то притягивающе уютным, обещающим защиту и радость встречи, возможность спрятаться, отгородиться от всего тягостного, как маяк для измученного путника, заблудившегося в ночи.

И Григорий пошел на этот маяк, с легким сердцем отдаваясь его призыву.

В беседке Марьяны не было, лишь на столе стоял пузатый фарфоровый чайник, разрисованный диковинным рисунком, прикрытый сверху расшитым узором полотенцем. Над длинной массивной столешницей горел только один из четырех плафонов, стилизованных под жестяные абажуры уличных ламп годов сороковых, спускавшихся на длинных шнурах, но его света вполне хватало для освещения и создания именно этого неповторимого ощущения защиты и уюта, вызывавшее нечто первобытное, наверное, то чувство, что создавал в наших предках горящий костер.

И неожиданно из обступавшей тьмы, набирающей силу, в обережный круг света вошла Марьяна, как продолжение мыслей Григория о прошлом и об этом удивительном внутреннем состоянии – когда в ночи ведет, обещая защиту, спасительный для души и тела свет.

– Привет, – поздоровался он, рассматривая девушку.

Она переоделась из праздничного наряда, в котором была на банкете, в длинную юбку и широкую рубаху в русском стиле, и это одеяние делало ее тихое появление из темноты еще более загадочным и мистическим, словно она пришла из неизвестного прошлого.

– Как Глафира Сергеевна? – спросила девушка с нотками тревоги в голосе.

– Нормально, – заверил ее Григорий. – Легла отдыхать, но в общем в порядке, – и усмехнулся, напомнив ее же слова: – Сердечным приступом не баловалась.

– Это хорошо, – кивнула Марьяна и призналась: – Я очень за нее волновалась. – Затем указала на чайник, предложила: – Чай будешь? Травяной. Только заварила.

– С удовольствием, – принял предложение мужчина.

Марьяна достала из буфета большие чашки с такой же замысловатой росписью, как и на чайнике, поставила одну перед гостем, другую для себя, по другую сторону стола, и разлила в них чай из чайника, сразу же распространившего вокруг тонкий приятный аромат трав. Водрузив чайник на подставку, девушка села на свое место, взяла кружку и только тогда посмотрела на него и спросила:

– Чего ты пришел?

– Поговорить, – ответил Григорий, делая осторожный, пробный глоток чая.

– Думаю, я сегодня не самый лучший собеседник, – несколько холодно предупредила девушка.

– Вкусный чай, – похвалил Вершинин и сделал еще один глоток. – Прямо очень вкусный! – Он посмотрел на нее. – Я понимаю, ты перенервничала сильно.

– Я не столько перенервничала, сколько не смогла удержать равновесия и спокойствия и отреагировала эмоционально слишком сильно. Вон взялась морализировать, родственников твоих обвинять. А это неправильно.

– Ну, почему неправильно, – пожал он плечами. – Ты очень мягко с ними общалась, можно сказать: нежно.

– Да все это глупости, – нахмурилась Марьяна. – Какое я имею право их судить и обвинять в чем-то? «Осуждение – это роскошь для пассивного наблюдателя», – сказал кто-то из умных людей. Это всегда гордыня, ведь любой, кто осуждает другого человека за какой-то проступок, чувствует себя лучшим, более праведным, чистым. Мол, вот я какой хороший, а ты, соответственно, плохой. Я не о преступлениях против человека, таких как убийство и иные страшные гнусности говорю, а о бытовом, обыденном осуждении. Вот что я твоим родным взялась предъявлять?

– Да ты особо и не предъявляла, – возразил Вершинин. – Просто напомнила, что не я, а Виталий совершил преступление, и намекнула, что моя семейка вполне могла подозревать его, но предпочла свалить все на меня.

– Ну а какое отношение это имеет ко мне? – спросила она более эмоционально. – Какое право я имею их порицать и на что-то там указывать? Это их жизнь, их ответственность за все, их ошибки и их расплата за эти ошибки. Каждый взрослый, вменяемый человек знает, что хорошо, а что плохо, и каждый делает свой выбор. Я стараюсь не давать оценок людям и их поступкам, это личное дело человека, его совести и Бога. А мне достаточно того, какие решения принимаю я. И если примеривать на себя, то я далеко не всегда уверена, как поступила бы, окажись на месте другого человека. А сегодня вот не удержалась. – Она сделала несколько небольших глоточков, поставила чашку на стол, посмотрела в нее и, вздохнув, добавила: – А потом взялась и себя корить за это, что тоже не совсем правильно: сделала что-то и сделала, значит, так надо было, что потом-то сетовать: расплачивайся да исправляй.

– Мань, тебе сколько лет? – усмехнулся Григорий.

– Двадцать пять, – улыбнулась она, понимая, к чему он задал этот вопрос.

– А рассуждаешь, как старушка столетняя, ведунья-вещунья какая продвинутая, – и заверил: – Все ты правильно сделала и сказала, и нечего себя корить. Немного по мозгам им въехала тоже правильно, а то совсем уже офигели. Мы тебя благодарить обязаны и в ноги кланяться, что восстановила истину, – и, вспомнив что-то, оживился: – Ты, кстати, откуда про колледж медицинский узнала?

– Да все оттуда же, – пожала плечом она. – Иван позвонил утром, рассказал и про то, что Виталий умел уколы делать, и про колледж, и про результаты экспертизы. Я не хотела сама все объяснять, тем более выступать перед всеми эдакой мисс Марпл, но Иван и Глафира Сергеевна меня попросили, а Иван записывал на диктофон весь мой диалог и признание Виталия.

– Спасибо, – проникновенно поблагодарил Вершинин и, протянув через стол руку, пожал ее пальцы.

– Вообще-то, – тихо призналась девушка, глядя на его руку, сжимавшую осторожно ее пальцы, – я это сделала не ради тебя. Вернее, – тут же исправилась Марьяна, посмотрев на него, – ради тебя, разумеется, тоже. Но в первую очередь ради Глафиры Сергеевны. Она рассказала мне, как измучили ее за эти годы неизвестность и подозрения родных. А во вторую очередь я сделала это для Виталия. А потом уж и ради тебя.

– Виталия? – поразился Вершинин.

– Да, – подтвердила она, высвободила пальчики из-под его руки, взяла кружку и сделала несколько глоточков чая. – В среду, когда он подскочил за обедом и накинулся на тебя с обвинениями, я вдруг отчетливо почувствовала в нем отчаяние. Присмотрелась и поняла, что он специально тебя провоцирует, что он ждет и надеется на то, что ты отреагируешь и что-то сделаешь в ответ. И тогда меня осенило. Сначала я просто догадалась, что убийца это он, а потом и вспомнила про то, как видела его у лаза. И недостающие картинки пазла сложились в целое. – И разъяснила то, о чем догадалась: – Виталий хотел, чтобы ты или кто-нибудь другой его разоблачили. Он надеялся, что ты взорвешься от их постоянных нападок и обвинений, и, зная тебя, был уверен, что ты примешься за расследование. Но ты игнорировал родных и все их высказывания в твой адрес. А он уже больше был не в силах терпеть эту ношу и признаться сам тоже не мог. Деяние, что он совершил, было ему не по плечу и не по силе характера. Посмотри, во что он превратился – ему сорок один год, а выглядит он лет на десять старше, постоянно пьет, но не позволяет себе напиваться, боится проболтаться; рыхлый, обрюзгший, краснеет, видимо, от повышенного давления, всегда беспокойный. Несчастный человек, его практически раздавила ноша содеянного, не удивлюсь, если обнаружится, что у него куча каких-то болезней. И что еще тяжелее для него… – она вздохнула с жалостью и замолчала.

– Что преступление не принесло ожидаемого результата, – закончил за нее мысль Григорий. – Не просто не дало, а все еще и осложнило: оказалось, что снова надо начинать бороться за наследство.

– Да, – подхватила Марьяна. – Но кроме этого, есть еще одно немаловажное и разрушающее Виталия обстоятельство. Он собрал всю свою решимость, всю силу характера, всю, какая была в нем дерзость, вычерпав даже из будущего, и совершил дело. С его точки зрения, красиво и тонко совершил.

– И никто про это не узнал, – усмехнулся невесело Григорий. – И никому невозможно похвастаться самым великим своим деянием и достижением.

– Вот именно. И он настолько устал от необходимости молча нести в себе это преступление, что неосознанно стремился к тому, чтобы его разоблачили, вот и кидался на тебя. А я это отчего-то увидела и поняла.