– Да ничего подобного! – возмущенно перебила его Валентина. – Разумеется, ты будешь защищать сына, Паш, и это понятно. Но это полная чушь, и ты знаешь это лучше всех, потому что там работаешь, знаешь, что все записи проверены досконально службой безопасности и уже точно установлено, что никто ничего в напитки Петра Акимовича не подливал! Доказано! И, как бы вам с Лизой не было это страшно и неприятно, но вы должны признать факт того, что отравил Гриша. По какой причине, мы не знаем, но сделал!

– А ну цыц!!! – Глафира Сергеевна поднялась со своего места с разъяренным видом и повторила: – Цыц!! Это кто тут выступать и обвинять взялся, а?! Инфантильные, дурные подростки, не способные самостоятельно на горшок сходить, чтобы за ними не подтерли взрослые?! Вы что тут себе позволяете, а?! На кого решили свалить, на единственного, кто действительно за себя и свою жизнь отвечает, на того, кто зарабатывает с четырнадцати лет?! Что взъело вас, что он умней и сильней и ничего не боится, жизни не боится?! Неужели после того, как поняли, что больше за вас никто ничего делать не станет, решили того, кто сам все может и живет своим умом, наказать?! Как сявки подзаборные растявкались тут!! – И, опершись руками о край стола, подалась вперед и грозно спросила: – Ну, кто действительно думает, что Гриша убил деда?! – И тяжелым взглядом начала обводить родню.

И каждый, избегая ее взгляда, не в силах вынести его мощи, отводил глаза.

– Костя? – спросила она строго, дойдя до него.

– Я не знаю, бабуль, – просипел Костя, опуская взгляд. – Мы обсуждали все это, и… получается, действительно… что если кто… – Он совсем стушевался, кинул быстрый, чуть затравленный взгляд на Гришку и снова опустил глаза и закончил совсем понуро: – …И мог такое придумать, так…

– Кто обсуждал? – выясняла Глафира Сергеевна.

– Мы, мама, – раздраженно и громко заявила Алевтина. – Мы все, кроме, разумеется, Паши, Лизы и Гриши. И все пришли к такому выводу. Как бы ты его ни защищала и как бы ни возмущалась, но, похоже, он виновен. Понятное дело, сор из избы мы выносить не станем и следственным органам ничего сообщать не собираемся, но находиться рядом с убийцей отца не желаем. Поэтому ограничь, будь добра, присутствие Григория в этом доме. Против Паши и Лизы, мы, разумеется, ничего не имеем.

– Интересно, – вдруг почти весело спросила Глафира Сергеевна, опускаясь на свой стул, – а как вы заговорите, если я всю коллекцию подарю Грише? – И усмехнулась. – В очередь выстроитесь просить прощения и закладывать остальных, мол, это их инициатива его обвинить? Или попу ему лизать начнете?

Над столом повисла почти звенящая тишина, и только еле слышно доносился из кухни тонкий звон убираемого в буфет хрусталя.

Перспектива, озвученная Глафирой Сергеевной, потрясла всех ораторов до глубины сознания. И ведь они четко понимали, что она вполне реально может это сделать! Даже более чем реально!

А Глафира Сергеевна, перестав улыбаться, спокойно и ясно, почти по слогам, проговорила:

– Кого принимать в своем доме, а кого не пускать на порог, я, Алевтина, решу как-нибудь сама, – и распорядилась холодно и жестко: – А теперь пошли все вон. И приезжать сюда чтобы не смели. Все, кроме Паши с Лизой и Григория. Кстати, защитить меня есть кому, Иван присматривает вполне официально, так что обидеть меня, старую, он вам не даст, – и повторила более громко: – Вон пошли! – и рукой на дверь указала.

Отлученные дети-внуки заторопились, поднимаясь из-за стола, задвигали стульями и, не вступая в объяснения, заспешили покинуть усадьбу.

А когда в комнате за столом остались только Глафира Сергеевна с сыном, невесткой и внуком, в полной тишине Григорий взял графинчик с домашней водкой, звякнув пробкой, открыл, налил себе в рюмку, отставил графин, поднял рюмку, посмотрел в ее содержимое и высказался:

– Зря прогнала. Они о тебе беспокоятся и на самом деле меня подозревают. Защитить тебя и оградить хотят. Я уеду, а вам еще всем вместе жить.

– Да вернутся со временем. Этих не выгонишь, – отмахнулась устало рукой бабуля. – Только не защитить они меня хотят, а гордыня их заела. Как третьего дня я их отчитала да напомнила, что паразитировали они на отце всю жизнь, так и стыдно стало. Вспомнили, что ты-то никогда ничего не просил у деда и что он больше всех тебя любил, вот и взыграло в них. А заводилы там две – Алька да Валентина. Никогда она мне не нравилась, как только Вася ее знакомиться привел, сразу поняла, дурная девка да гнилая, – и посмотрела на внука. – А ты не обижайся на них, Гриша. Поболтают и забудут.


Не забыли. Ничего не забыли. Продолжали считать Григория убийцей Петра Акимовича и настаивали на этом, полностью вычеркнув его из своей жизни. И что самое поразительное – жалели его родителей и общались с ними, стараясь никогда не упоминать при них Григория. И, как и предвещала бабуля, постепенно вернули общение с ней – потихоньку, осторожно, по сантиметрику, но где-то через год уже спокойно наезжали в усадьбу всей родней на семейные праздники и торжества и на выходные и летние отпуска и каникулы, как и было раньше. Как и было всегда, словно ничего и не случилось.

Все. Кроме него.

Для него мир перевернулся окончательно и бесповоротно.

Гибель деда стала для Григория сильнейшим потрясением, самой дикой и чудовищной потерей – ведь он и на самом деле любил Петра Акимовича больше всех, даже больше родителей. Любил, почитал, уважал и… И дружил. Помимо того, что они оба глубоко и нежно любили друг друга, они по-настоящему дружили. Он переживал горе. Тяжелое, невероятное горе.

И вдруг люди, которых он считал самыми близкими, за которых реально готов был отдать жизнь, – вот так, в самый страшный момент его жизни, предают, и как-то очень расчетливо, чем-то совсем нехорошим пахнет от этого их согласованного, обдуманного и взвешенного обвинения. Что, лишнего претендента на наследство хотят удалить?

Как там кто-то умный сказал? «Чтобы закончить с пережитками нашей счастливой жизни».

Вот-вот. Они и закончили. С пережитками его счастливой жизни.

Что-то переклинило у него в голове, и в один момент он понял, что не может находиться в усадьбе. Вот так лег ночью спать, и все вроде было в порядке, а утром проснулся и понял, что дышать не может от прошлого, жившего здесь и придавившего его своим тяжелым трупом. Понял, что для него все то, что было прекрасного в его детстве и в усадьбе, – умерло, оставив только боль воспоминаний.

Григорий уехал на Камчатку, как и собирался до случившейся трагедии.

Полтора года проработал там с Дмитрием Михайловичем над экспериментальным проектом гейзеровой и термальной тепловой станции, ездил перенимать опыт в Исландию, давно уже освоившую эту область промышленности, а потом еще и работал на Курилах, участвовал в разработке новой турбины.

На Камчатке пристрастился к туризму, уж больно места там потрясающей красоты, а девать себя куда-то требовалось и от мыслей нелегких сбегать. Сначала легким туризмом занимался, «паркетным», как с неким налетом пренебрежения называют его профессионалы, то есть однодневные пешие походы. А потом познакомился с группой настоящих профессионалов и втянулся в серьезные походы с тяжелой нагрузкой и на несколько дней: на все выходные и праздники, по маршрутам разной степени сложности, вплоть до самых высоких.

И еще увлекся фотографированием. Не профессионально, поскольку по-настоящему отдаваться такому занятию требуется целиком и полностью, а он уже отдан в этой жизни главной страсти – инженерии и технической науке. Вот и снимал исключительно для себя, но, поскольку не терпел дилетантства ни в чем, купил и освоил серьезную аппаратуру, немного подучился у специалистов.

После Камчатки был Сахалин и тоже интереснейший технический проект, разрабатываемый Академией наук, – приливные гидростанции. Гриша обошел и весь Сахалин с группой таких же увлеченных туристов. Работу над экспериментальным оборудованием для приливных гидростанций продолжил под Владивостоком и на Чукотке. А после влился еще в один коллектив инженеров, разрабатывавших двигатели для сверхглубинного бурения скважин в арктических условиях.

Собственно, ничего особо нового, тот же принцип, как и обычного бурения, та же техническая база, только буры особые, мощности иные, и пришлось проектировать несколько новых агрегатов и деталей к двигателям. А полез в эту сферу деятельности потому, что ему интересно было очень.

Вообще Вершинину многое было невероятно интересно – проекты, разработки, новые аппараты, механизмы и двигатели – главное, чтобы «в поле». Вот и мотался с места на место.

Он проработал практически везде на Дальнем Востоке. Если кто не помнит, то это не только Камчатка, Сахалин и Владивосток, а и Магаданский край, Хабаровский край, Еврейская область и Чукотский автономный округ и Якутия и, разумеется, великий Амур. До фига, одним словом, – треть страны. И везде, где приходилось жить и работать Вершинину, он находил соратников, продолжал увлеченно заниматься разного рода туризмом и очень много фотографировал. А еще стал заядлым рыбаком и таежником. Не вот тебе прямо человек леса, без понтов, закручиваний пальчиков и баек бывалого лесовика, но знающие люди его уважать и слушать тайгу и природу научили всерьез.

Словом, жизнь Григория Павловича в эти годы шла разнообразно, насыщенно до предела, интересно и напряженно – работа, хоть любимая и захватывающая, но тяжелая, порой сверх всякой меры. Частенько в такие экстремальные условия приходилось попадать, в которых нормальному человеку и находиться-то невозможно и выжить непросто.

И чего только с ним не случалось за эти годы! Но ему нравилось – вот так, на пределе физических, психологических и моральных сил – вот так! На всю катушку! До края, испытывая себя вместе с техникой на прочность и выносливость.

Заматерел за эти годы, возмужал, перевидел многое, многое постиг, о чем и не мыслил раньше, и многое испытал, может, и лишнее. Переборол что-то в себе, того себя прежнего – безмятежно уверенного в своей жизни. И вопреки известной житейской мудрости, гласившей, что «обретенная свобода чаще всего бывает голодной», зарабатывал все эти годы очень даже прилично, а потому что никакой работы не боялся и вкалывал за троих, да еще и наукой всерьез занимался. Прикладной, разумеется.