Уже в девятом классе Наташа стала избегать Мишу: в то время ей понравился десятиклассник Слава Пету­хов — чемпион школы по лыжам. Миша мучительно переживал Наташино увлечение, оказавшееся весьма непро­должительным. Слава, в отличие от Миши, был весьма энергичным молодым человеком: в новогодний вечер затащил Наташу в прихожую — они праздновали Новый год у Вари Мальчишкиной — и принялся тискать и цело­вать. Ошеломленная Наташа, не привыкшая к такому обращению, даже не сопротивлялась, но тут в прихожую ввалился Слон, брат Вари, и, сграбастав чемпиона по лыжам за шиворот, выбросил на лестничную площадку. Так и пришлось ему в новогоднюю ночь шагать домой в помятом костюме и белой рубашке с галстуком.

После этого инцидента отношения Наташи и Славы прекратились. Наверное, он не мог простить ей испорчен­ный новогодний вечер, а она ему — позорный щенячий визг, когда он извивался в могучих Женькиных лапах.

И вот уже два года постоянно преследует Наташу укоризненный и печальный взгляд Миши Тарасова. Этот взгляд она ловила и в классе, и на переменах в школьном коридоре, и на экзаменах, и вот теперь, когда распроща­лась со школой, на улицах города. Миша закончил школу в числе лучших учеников и поступил на физмат в Ленин­градский университет. Его целеустремленности и усидчи­вости можно позавидовать. Он был очень расстроен, что Наташа провалила экзамен на факультет журналистики.

Миша приехал на летние каникулы. Раза два они мельком встречались, а нынче, видно, не избежать серь­езного разговора.

Он осунулся и совсем не загорел. Хотя черты лица у него правильные, в них есть какая-то унылость. То ли оттого, что внимательные голубые глаза близко посаже­ны, а прямой нос удлинен, то ли оттого, что Миша посто­янно сосредоточен и редко улыбается.

Они уселись на свежепокрашенную скамью. Сначала Миша предусмотрительно провел пальцем по лоснящим­ся зеленым рейкам и лишь потом сел. Казалось бы, со­вершенно естественное движение, но у Наташи этот жест вызвал раздражение. «Лучше бы ты, Миша, сел на невы­сохшую скамейку в своих бумажных брюках и при­лип.» — подумала она.

— Жарко, — сказал он, сосредоточенно разглядывая носки своих остроносых туфель.

Порыв ветра, всколыхнувший разомлевшую листву на деревьях, взметнул подол сарафана, открыв загорелые стройные бедра. Миша, краем глаза видевший это, дели­катно отвернулся, пока Наташа натягивала сарафан на колени.

«Вот оно что, — подумала она, — да он сухарь! Самый настоящий сухарь!» И почему-то от этой мысли ей вдруг стало сразу легче. Раньше Миша казался ей идеальным парнем, лишенным недостатков, а вот сейчас она совер­шенно неожиданно открыла один. Исчезло чувство вины, которое всегда возникало при встречах с Мишей. Он стал как-то яснее и понятнее. А скорее всего — безраз­личнее.

— Я заходил к тебе, мать сказала, ты ушла на реч­ку,— сказал он, а Наташа подумала: «До чего пустые слова!» — Пришел на речку, и там тебя нет.

— Наверное, нужно было мелом стрелки рисовать на стенах, — сказала она. — Тебе легче было бы меня найти.

— Ты всё шутишь.

— Наоборот, я серьёзна, как никогда. Ну, ты меня на­шёл, что дальше?

— С тобой сегодня трудно разговаривать, — с доса­дой сказал он.

— Нам всегда было трудно разговаривать, Миша, — ответила она. — Просто мы этого не замечали.

Миша мельком взглянул на неё и снова уставился на свои новые туфли. Лицо его было очень серьезным.

— Через две недели я уезжаю в Ленинград. Месяц будем работать в колхозе. Жаль, конечно, терять дра­гоценное время, но и колхозникам помочь надо. Не успевают они.

— Что бы бедные колхозники без вас, студентов, делали...

— Мы — настоящая армия, — продолжал Миша.— Ты знаешь, сколько в стране сотен тысяч студентов?

— Я знаю, что ты больше меня знаешь, — скрывая раздражение, сказала она и отвернулась.

От большой липы веяло сладковатым острым арома­том. Липа буйно цвела. Рядом на лиственнице юркие кле­сты уже шелушили созревшие шишки, а огромная липа еще не отцвела. Гудели пчелы, перелетая с цветка на цветок, бесшумно махали крыльями белые и красные ба­бочки, ныряя в густую листву. Липовый цвет падал в ка­менную чашу фонтана и вместе с листьями и трухой скапливался по окраинам. Тенькали синицы, цвикали клесты, а на садовых тропинках копошились воробьи и голуби.

Миша, как-то весь напрягшись, взял Наташину руку и деревянным голосом произнес:

— Я тебе никогда этого не говорил, но ты и так зна­ешь: я тебя люблю. Люблю с тех самых пор, когда... — Он запнулся и замолчал. Наташа могла бы ему помочь, но не захотела. Наверное, он собирался сказать: когда он в восьмом классе написал ей эту глупую записку, а она ему ответила такой же глупой запиской, — но ведь с тех пор прошло три года и они оба стали взрослыми, поэтому стоит ли вспоминать о детских глупостях? Впро­чем, для неё теперь всё это кажется глупостью, а для Миши Тарасова наоборот.

— Я хотел тебя спросить: будешь ли ты меня ждать, пока я закончу университет?

— Я бы на твоем месте сначала спросила бы: любишь ли ты меня? Ведь можно ждать лишь того, кого любишь.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— А я тебя нет, — ответила она. — Когда-то ты мне нравился, но я тебя никогда не любила.

Он помолчал, царапая носком посыпанную красным гравием дорожку. От этого негромкого наждачного скри­па девушку передёрнуло, однако Миша, ничего не заме­тив, продолжал царапать кожаной подошвой красную до­рожку. Наташа сбоку взглянула на него: на щеке алело пятно, нос уныло смотрел вниз, подбородок выдвинулся вперёд. И снова ей подумалось, что Миша в профиль на­поминает белый поджаренный сухарь. От этой мысли ей стало смешно. Она попыталась думать о чем-либо другом, но, как это часто бывает, разыгравшееся воображение еще усерднее стало сравнивать Мишу с обиженным сухарем. Наташа закусила губу, чтобы не рассмеяться, и... громко прыснула.

Миша ошеломленно уставился на неё. Глаза у него стали круглыми и часто-часто моргали.

— Тебе смешно? — спросил он.

— Ага, — кивнула Наташа. — Ты… ты в профиль похож на белый поджаренный сухарь. Он стремительно поднялся со скамейки и почти бегом побежал прочь, но у фонтана остановился и отрывисто бросил:

— Дура!

Наташа даже не обиделась, потому что это были пер­вые слова за сегодняшний день, которые Миша произнес человеческим голосом. И сейчас он уже не был похож на сухарь — обыкновенный рассерженный мальчишка. Руки он засунул в карманы светлых брюк, и в них обо­значились его сжатые кулаки.

Наташа поднялась со скамейки и подошла к нему. Он нагнул голову, стараясь не смотреть ей в глаза. Губы его были крепко сжаты.

— Не сердись, Миша, — мягко сказала Наташа. — Ты был мне всегда хорошим другом, и я не хочу, чтобы ты уехал вот с таким настроением. Ну, хочешь, я тебя по­целую?

Он презрительно дёрнул плечом: — Поцелуй милосердия?

— Ну, что мне сделать, чтобы ты не сердился?

— У тебя кто-то есть? — не глядя на нее, спросил Миша.

— У меня нет никого, но это ничего не меняет.

— Я буду тебе писать.

— Пиши, — сказала Наташа.

Миша повернулся и зашагал по красной дорожке. У клёна остановился и бросил через плечо:

— Прощай.

— До свиданья, — сказала Наташа, не двигаясь с ме­ста.

Он ушел, так ни разу и не оглянувшись. И походка и фигура были, у него деревянными. Подошвы чиркали по гравию. Плечи сутулились, а на затылке топорщилась светлая прядь. Наташа вдруг подумала, что видит его в последний раз, и эта мысль совсем не огорчила её. Рано или поздно детские отношения мальчишек и дев­чонок обрываются. Вот так, как сегодня, или как-нибудь иначе. Грустно, но что поделаешь? Возможно, потом, ко­гда пройдут годы, она и пожалеет, что была по-девчоно­чьи жестока с человеком, который говорил, что ее любит, а может быть, и не вспомнит?

На красную тропинку откуда-то из-за кустов призем­лилась трясогузка. Повертела длинным хвостом, покло­нилась несколько раз на все четыре стороны света и гра­циозно зашагала вдоль газона. Каждый ее шаг сопро­вождался изящным движением точёной головки. На ходу пёстрая птичка что-то схватывала с земли и важно ше­ствовала дальше. Где-то совсем близко шумели машины, хлопали двери автобусов, а здесь, в сквере, гудели над липой пчёлы, летали бабочки, пели птицы. С тихим равномерным шумом падала в чашу фонтана прозрачная струя воды.

Наташа приподнялась на цыпочки и сорвала у цвету­щей липы лист. Глянцевый лист прилипал к пальцам. Почему-то его запах напомнил больничный парк, уны­лые фигуры людей в серых халатах, бледного со вспых­нувшими светлыми глазами Сергея, когда он стал было говорить о каких-то больших переменах в своей жиз­ни. Но пришла Лиля, и глаза его погасли, стали не­счастными.

Послышался скрип шагов. Два парня в белых рубаш­ках с закатанными рукавами, взглянув на неё, уселись на скамейку напротив. Один из них раскрыл небольшой чёрный ящичек и нажал клавишу: завертелись две бо­бины, и послышалась джазовая музыка. Наташа ещё не видела портативных магнитофонов: заграничная новин­ка! И музыка была модная. Какой-то твист или рок-н-ролл. Наташа в этом не разбиралась. В отличие от Вари Мальчишкиной, она редко ходила на танцы.

Один из парней, тот, что повыше, поднялся со ска­мейки и принялся сосредоточенно отплясывать на тропинке. Он высокий, стройный, и у него это здорово по­лучалось. Наверное, приезжие, местные так танцевать не умеют. Парни, улыбаясь, посматривали в её сторону. Сейчас один из них скажет какую-нибудь банальность вроде: «Девушка, вам не скучно одной?», а потом они переберутся на её скамейку и начнут состязаться в остро­умии. Наташа давно заметила, что компанией парни гораздо легче завязывают уличные знакомства, чем в оди­ночку.

Музыка, громкие голоса парней развеяли в пух и прах всю прелесть этого тенистого уголка. Умолкли птицы, куда-то улетела трясогузка, даже воробьи перекочевали на другой куст. Наташа поднялась и пошла прочь из скве­ра. Парни что-то сказали вслед, но она даже не оберну­лась.