Сергей, стараясь не разбудить остальных, подошёл к своей тумбочке, достал печенье, накрошил и, тихонько отворив одну створку, высыпал на подоконник. Дрозд тут же принялся клевать.

Проснулся Иван Ильич, сосед по койке. На щеке большое красное пятно. Он молча наблюдал за дроздом. На подоконник опустились две синички. Искоса погля­дывая на дрозда, тоже принялись хватать крошки.

— Что-то Танцора сегодня не видно, — зевнув, заме­тил Иван Ильич.

Танцор — это дятел, который частенько наведывался к окну. А прозвали его так за то, что не прыгал по деревьям, как все нормальные дятлы, а все время при­танцовывал. И головой тряхнет, и хвостом поддёрнет, и даже крылом прищелкнет. Весёлый такой дятел!

Зашевелились в палате и остальные. Всего здесь стоя­ли четыре койки. У самой стены лежал тяжёлый, как здесь называли тех, кто не мог самостоятельно передви­гаться. Это был черноголовый парнишка лет шестнадца­ти. Его привезли с переломом бедра. Он вообще чудом жив остался: был с ребятами на последней зимней ры­балке, неожиданно подул ветер, и тонкий лёд на озере начал трескаться. Игорь — так звали мальчишку — упал в воду, и там его ударил в бедро тяжёлый осколок. У парня все-таки хватило сил и мужества доплыть в ле­дяной воде до берега. Хорошо, что подвернулась машина и его сразу отвезли в больницу. Лежал Игорь на спине, а закованная в гипс нога была задрана в потолок. К рас­тяжке были подвешены гири. Когда мальчишка начинал вертеться на койке, тяжелые гири раскачивались.

Рядом с ним лежал Прокопыч — старик-пенсионер. Он красил в своем доме к Первомаю наличники и сва­лился с лестницы: хозяйка выпустила из хлева борова, и тот, ошалев от свободы и яркого весеннего солнца, сде­лав круг по двору, как таран налетел на жидкую лест­ницу. Прокопыч и охнуть не успел, как оказался на зем­ле. В результате — травма позвоночника. К счастью, оказалось, что перелома нет, и Прокопыч уже мог под­ниматься с постели и ходить.

Иван Ильич попал сюда с острым приступом поли­артрита. Несколько дней его кололи через каждые два часа. Он, смеясь, говорил, что его зад превратился в ре­шёто. Теперь ему стало легче, и он уже мог передвигать­ся без костылей.

Сергей тоже чувствовал себя неплохо. Шов на боку стал заживать и здорово чесался. Однако дотрагиваться до него врач строго-настрого запретил, а Сергею иногда хотелось сорвать тонкую повязку, закрепленную пласты­рем, и чесать, чесать...

Как только разрешили ходить, Сергей отправился к медсестре Альбине — он с ней был немного знаком и раньше — и упросил её показать ему какое-нибудь укром­ное местечко, где он мог бы работать. Альбина открыла ключом высокую белую дверь и провела его через зава­ленный старым медицинским оборудованием процедур­ный кабинет на застеклённую веранду. Здесь стояли пла­стиковые столы и металлические стулья, точь-в-точь та­кие, как в летних кафе.

— Кабинет в твоем полном распоряжении, — сказала Альбина, вручая ключ. — А что ты пишешь, если не се­крет?

— Пока секрет, — уклонился от ответа Сергей. О сво­ей работе он не любил говорить.

Работать здесь никто не мешал. Когда была хорошая погода, Сергей распахивал окна и сидел на веранде, как в стеклянном колоколе. Солнце заливало все ярким све­том и теплом. Прямо перед ним, за тропинкой, налива­лись весенней силой и соком огромные дубы, а дальше за парком расстилалась зеленая холмистая равнина, на которой паслось стадо. Когда над парком начинали про­носиться грозовые облака, то их лёгкие бегущие тени касались прозрачной крыши, и тогда в стеклянном колоколе становилось сумрачно.

Вносил разнообразие и летний дождь. Сергей смо­трел, как капли разбиваются о стеклянную крышу и ска­тываются вниз. Ветер со свистом ударял в стёкла, за­ставлял их вздрагивать и звенеть. Смутно вырисовыва­лись в шелестящем тумане мокрые блестящие стволы, матово поблескивающая листва, а равнина растворялась, сливаясь с низко опустившимся небом.

И стук дождя о стекло был совсем не такой, как о крышу. Здесь каждая капля извлекала свой тонкий, чуть слышный звон. Крыша не шумела, как, например, на сеновале, а мелодично звенела. Стеклянный колокол нежно гудел. И стоило близко сверкнуть молнии, веран­да наполнялась мягким зеленоватым светом, который, угасая, вбирал в себя все цвета радуги. А когда на про­зрачную крышу обрушивались потоки воды, Сергею каза­лось, что веранда — это одна огромная капля, а он — соринка, очутившаяся внутри неё.

В последние дни Сергей ощущал какую-то смутную тревогу. Что-то непонятное и пока необъяснимое проис­ходило с ним. Об этом он думал в своей стеклянной колбе, отрываясь от работы, и в палате в бессонные ночи.

Когда Лиля принесла рукопись, он сразу по её гла­зам понял: что-то произошло. И уж самое удивительное: когда пришла Лена, он ещё сильнее ощутил тревогу и беспокойство. Так, наверное, чувствует себя обреченный больной, читая в глазах своих родных и близких жесто­кий приговор, который никто не может скрыть. Конечно, тут дело было не в здоровье, он явно выздоравливал. Дело было в другом. Его нисколько не пугала мысль, что Лиля узнала о его любви к Лене. Сергею давно уже было ясно, что у них с женой всё кончено. Даже, наобо­рот, скорая развязка лишь облегчила бы их пустую, тя­гучую жизнь.

Он чувствовал, что уже никогда не будет прежним Сергеем Волковым: соприкосновение со смертью, боль­ница, перенесённые мучения — все это оставило в нём свой неизгладимый след. Он знал, что, выйдя отсюда, начнет другую, новую жизнь, но какую именно — ещё не знал. А сейчас он чувствовал себя облезлым осенним зайцем, с которого клочьями сползла старая шерсть, а новая ещё не отросла.

Пока Сергей был лежачим больным, он вёл долгие беседы с Иваном Ильичом Вологжаниным. Его сосед по койке был начальником областной инспекции Главрыбвода. Другой бы на его месте сидел в уютном кабинете и издавал приказы, а Вологжанин неделями мотался по рекам и озёрам этого края. Несколько раз тонул, прова­ливался под лед, дважды браконьеры стреляли в него из дробовиков. На этой беспокойной работе его и при­хватил ревматизм, который нет-нет да и давал о себе знать острыми приступами.

Вологжанин был рослый, крепкий мужчина лет соро­ка пяти. На его крупном, с большим прямым носом лице Выделялись кустистые, широкие и очень подвижные бро­ви. Короткие тёмные волосы на лобастой голове сильно тронула седина — теперь и цвет-то их определить невоз­можно, — а брови были чёрными. На левой руке у него отсутствовал указательный палец. Иван Ильич говорил, что палец ещё в детстве отхватила матёрая щука.

Глуховатый Прокопыч, как-то услышав разговор про рыбу, похвастался, что он тоже заядлый рыбак. И тут же рассказал, как в прошлом году, в нерест, перегородил сетью Дятлинку в узком месте и взял с полсотни икряных лещей. Несколько штук потянули за три килограмма.

Иван Ильич даже лицом изменился, однако сдержал себя и вкрадчиво спросил:

— И в каком же ты, Прокопыч, месте речку перего­родил?

— А прямо за старым мостом, в аккурат напротив промкомбината, — словоохотливо ответил старик. — Я кажну весну там сетку ставлю. И в этом бы году поставил, да вишь угораздило с лестницы кувырнуться. Будь он проклят, этот боров!

— Умный у тебя боров, Прокопыч, — громко сказал Иван Ильич. — А свинья ты сам. Прости, что на старости лет говорю тебе такое. Дожил до семидесяти лет, а, вы­ходит, ума не нажил. Что же ты рыбу-то губишь? Сколь­ко мальков бы выросло из той икры, которую ты, навер­ное, и есть-то не стал. Ну куда тебе полсотни лещей? Это, считай, три-четыре пуда. На базаре продал?

Прокопыч завертелся на койке, закряхтел — не ожи­дал он такого оборота — и наконец выдавил из себя:

— Я рыбой не торгую.

— Всё сам съел?

— Соседям роздал, знакомым. И тому же борову. Да разве я один ловлю? Почитай, второй на нашем заводе рыбак. А без сетки теперь какой улов? Курам на смех! У каждого сетёнка, да и не одна.

— Отец твой и дед тоже так поступали? — спросил Иван Ильич.

— Тогда рыбы было много, не то что теперь!

— Люди тогда поумнее были да похозяйственнее. И не только о себе думали, а и о других, которые после них останутся. А вот такие дикари, как ты, и порешили всю рыбу. Неужели непонятно: если ловить рыбу в не­рест, то она икру не вымечет. Не вымечет икру — маль­ков не будет. А значит, и рыбы в реках-озёрах не будет, да уже во многих и нет. А нет рыбы — водоросли разра­стаются и высасывают целые озера, превращая их в бо­лота. Да что я говорю! Не желторотый ведь ты юнец. Оказывается, мудрость и с годами не к каждому при­ходит.

— Да ежели бы я один, а то ведь все? — только и нашелся что сказать Прокопыч.

Иван Ильич несколько дней с ним не разговаривал. Смотрел как на пустое место. Старик сильно переживал. То и дело с его койки доносились тяжкие вздохи. Он поворачивал бородатое лицо к Вологжанину и, оттопы­рив ладонью ухо, не пропускал ни одного его слова. А потом как-то утром, когда Альбина сунула всем под мышку пахнущие дезинфицирующим раствором градус­ники, сказал:

— Правда твоя, Ильич. Не бережём мы свое добро. И как так вышло, что мы перестали и землю и воду своим добром считать? Вот то, что вокруг дома огоро­жено палисадником, — это моё добро. Тут я хозяйствую как надо. И навоз подвезу, и вскопаю, и лишние ветки у яблоньки подрежу, а что за забором — мне до того де­ла нет. Так и на озере: забросил сеть, что вытащил — и рад, а что там осталось, об этом не думаешь. Вот ты назвал меня нехорошо.

— Свиньей, — подал голос Игорь. Старик сделал вид, что не расслышал.

— А ить это не моя вина, что народ стал такой. Тут надо корень где-то поглубже искать. Я вот думаю, что, ежели бы с каждым в свое время поговорили, как ты со мной, может, человек и понял бы. И потом, раньше столь­ко рыбаков не было. Помню, жил я в деревне на берегу Горелого озера, так у нас все снасти были, а ловили ры­бу раз в две недели, когда к столу требовалось. И озеро-то небольшое, а рыба испокон веку там водилась. И та­ких упорных с удочками отродясь в нашей деревне не было. Несурьезным это дело считалось, прогуливаться днём по бережку с удочкой. А теперя что деется? Как пятница, так цельная армия кто на чем горазд чешет на реки да на озёра. А в газетах пишут, что рыбалка — лучший отдых! Вали, народ, на озера, лови рыбу! Еще премии отваливают, кто больше натягает. А ежели их тыщи понаехало-понабежало? И, уж конечно, найдутся такие, что и сетки припасли. Что-то тут не так, Ильич. В чём-то промашка допущена. Ну, а уж коли все чер­пают ложками да поварёшками из реки да из озера, то и кто законы уважает, а не браконьер какой-нибудь, не утерпит и побежит за своей долей. Ежели бы никто сетки в нерест не ставил, разве я решился бы? Ни в жизнь!