Но сейчас Ула знала, цыгане помогут ей. Вне всякого сомнения, это Господь, услышав ее молитвы, послал их.

Усевшись у костра, девушка объяснила, что ей пришлось бежать, так как ее принуждали к браку с человеком, который ей отвратителен.

— Мы направляемся в Вустершир, — сказал один из цыган. — Сначала мы будем окучивать картошку, потом собирать хмель, и только после сбора урожая слив мы двинемся дальше.

— Могу я просить вас взять меня с собой? — спросила Ула. — Только должна сразу же предупредить, что меня будут искать, так что мне придется прятаться.

— Ты поедешь в одной из кибиток, — сказала цыганка. — Моя Зокка одного с тобой роста, так что одежда тебе найдется.

— Спасибо… огромное… спасибо!

Радость и признательность захлестнули девушку, Ула почувствовала, что у нее дрогнул голос, а на глаза навернулись слезы.

* * *

Маркиз Равенторп возвратился в Лондон очень поздно, так как хотя он и сказал своей бабушке, что будет ужинать у Кавендишей, множественное число употреблять он не имел права.

Когда маркиз приехал в большой дом, расположенный неподалеку от Эпсома, его ждала там только леди Джорджина Кавендиш. Ее супруг, видный государственный деятель, как и предвидел маркиз, присутствовал на важном заседании палаты лордов.

После скачек маркиз был в приподнятом настроении. Две его лошади пришли к финишу первыми, а еще одна, заявленная впервые, также бежала очень неплохо и, хотя и не заняла призовых мест, продемонстрировала хороший потенциал на будущее.

Скачки в Эпсоме не считались главным состязанием сезона, но маркиз Равенторп предпочитал их многим другим.

Вдобавок ко всему, Эпсом находился недалеко от Лондона, и маркиз знал, что, когда он соберется наконец возвращаться, дороги будут свободны, и в яркую лунную ночь его прекрасные лошади не позволят дороге домой показаться монотонной и утомительной.

Леди Джорджина выглядела очень привлекательно. Вместо своих знаменитых рубинов она надела изумрудное ожерелье, которое подчеркивало цвет ее глаз. Слегка удлиненные, они придавали ее лицу таинственное кошачье выражение, пленившее маркиза с самой первой встречи.

И все же в этот вечер, расставаясь с Джорджиной, маркиз думал, что, как это ни невероятно, красавица разочаровала его.

Несомненно, для удовлетворения страсти мужчине большего нечего было и желать. И все же, когда маркиз выходил из будуара леди Джорджины и та прильнула к нему, сливаясь с ним теплотой своего тела, он вдруг понял, что хочет только одного: как можно скорее вернуться в Лондон.

— Когда я увижусь с тобой снова, мой прекрасный возлюбленный? — нежным вкрадчивым голосом, перед которым не могли устоять многие мужчины, прошептала Джорджина.

— Я еще не определился с моими планами, — уклончиво ответил маркиз.

— Я дам тебе знать, когда Джорджа снова не будет дома, — сказала она, — и в любом случае послезавтра я буду в Лондоне на бале в Девоншир-хаузе.

Джорджина надеялась, что маркиз скажет, с каким нетерпением он будет ждать встречи с ней, но он в этот момент думал лишь о том, как обрадуется Ула балу в одном из самых красивых дворцов Лондона.

Джорджина еще крепче прижалась к маркизу и, пригнув к себе его голову, прошептала:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя, Дрого! Если я не увижусь с тобой в самое ближайшее время, я умру!

Подобные мелодраматические фразы маркизу уже приходилось слышать не раз, и он сказал только:

— Тебе прекрасно известно, что ты слишком молода и красива, дорогая Джорджина, чтобы умирать.

— Я не могу жить без тебя.

Голос Джорджины прозвучал еще более страстно, чем прежде, но маркиз, разжав ее руки, коснулся губами гладкого лба.

— Ложись спать, Джорджина, — сказал он, — и если случится так, что я приснюсь тебе, постарайся не называть меня по имени во сне.

И прежде чем она успела остановить его, маркиз распахнул дверь и, улыбнувшись на прощание, поспешно спустился по лестнице, словно торопясь убежать от чего-то надоевшего.

Джорджина Кавендиш вернулась к себе в спальню, бросилась на мягкие шелковые подушки.

«Вечно одно и то же», — подумала Джорджина: маркиз уходит от нее, когда она еще не готова отпустить его, и остается пугающее чувство, что больше она его никогда не увидит.

— Я хочу его! О Боже, как я хочу его! — пробормотала молодая женщина.

Затем, томно закрыв глаза, она стала вспоминать все, что только что произошло.

Маркиз же, гоня свой фаэтон по пустынной ночной дороге в Лондон, размышлял о том, что Джорджина больше не интересует его, и бесполезно пытаться раздуть угасший огонь.

Он уже привык, что все его любовные связи рано или поздно заканчиваются, но еще никогда это не происходило так резко и бесповоротно.

Этого маркиз не мог себе объяснить, так как Джорджина, вне всякого сомнения, была женщина красивая, умная и очень искушенная в искусстве любви.

Он поймал себя на том, что вспоминает нежное, подобно раскрывшемуся под первыми утренними лучами солнца цветку лицо Улы, ее сияющие глаза, делающие девушку похожей на ангела, — сравнение, совершенно не подходящее пылкой Джорджине Кавендиш.

Маркиз с удовлетворением подумал, что, так как в Эпсоме в ближайшее время никаких скачек не намечается, ему не придется объяснять прекрасной Джорджине, почему он не приезжает к ней ужинать, а избегать ее в Лондоне не составит особого труда.

И снова он вспомнил Улу, ту сенсацию, которую произвела девушка, появившись на устроенном им балу.

Маркиз был уверен, что в особняке на Беркли-сквер ее уже ждет гора приглашений. Скоро о ней заговорит весь город, и Саре Чессингтон придется отступить на задний план.

Он ждал, что испытает огромную радость от этой мысли, но тут вспомнил слова Улы, что мстительность портит его.

— Она права — ну конечно, она права, — вполголоса сказал он себе.

Но как странно, что такая юная девушка не только подумала об этом, но и имела смелость высказать свои мысли.

Маркиз пожалел о том, что не уехал от Джорджины Кавендиш сразу же после ужина; тогда он успел бы повидаться с Улой, прежде чем та ляжет спать.

Но к тому времени, как он доберется до Беркли-сквер, девушка и его бабушка уже давно будут у себя в постелях, и придется ждать утра.

Маркиз остановил фаэтон прямо у подъезда дома, решив, что преодолел этот путь в рекордно короткое время, и укрепившись в мысли, что его лошадям в Лондоне нет равных.

У двери ждали наготове два конюха. Они поспешили к лошадям, и маркиз, бросив поводья, соскочил с фаэтона и по красному ковру прошел в ярко освещенный холл особняка.

Он сразу же заметил, что там толпится необычно много, учитывая позднее время, слуг, а когда навстречу ему поспешил Далтон, дворецкий, маркиз понял: что-то случилось.

— Слава Богу, вы вернулись, милорд! — воскликнул дворецкий.

Маркиз, протянув цилиндр лакею, спросил:

— В чем дело? Что стряслось?

— Полагаю, милорд, мне лучше переговорить с вашей светлостью наедине.

Маркиз заметил озабоченные лица слуг и увидел свешивающихся через перила второго этажа горничных.

Понимая, что начинать расспросы при слугах не стоило, он быстро прошел в библиотеку, и Далтон проследовал за ним. — Что произошло?

— Мисс Ула покинула Равенторп-хауз, милорд. Ее забрали!

При этих словах дворецкого маркиз вдруг подумал, что нечто подобное следовало предположить, и мрачно спросил:

— Что случилось? Расскажите подробно!

— Граф Чессингтон-Крю, милорд, прибыл сюда в одиннадцать часов утра в сопровождении судебного исполнителя.

— Судебного исполнителя? — воскликнул маркиз. — Какого черта ему было надо в моем доме?

— Полагаю, милорд… — начал было Далтон, но тут же поправился, считая, что дело слишком серьезное, чтобы врать: — Так получилось, милорд, что я услышал, о чем его светлость говорил с мисс Улой.

Маркиз понял, что дворецкий специально подслушивал, но не стал упрекать его за это, и Далтон продолжал:

— Его милость граф сообщил мисс Уле, что она должна без промедления вернуться с ним в Чессингтон-холл, а если она откажется, судебный исполнитель отведет ее в суд, где ей скажут, что она обязана во всем слушаться своего опекуна.

Маркиз издал нечленораздельное восклицание, а Далтон продолжал:

— Далее его милость сообщил мисс Уле, милорд, что в этом случае он также выдвинет обвинение против вашей светлости в совращении несовершеннолетней, наказанием за что, по его словам, будет высылка из страны.

— Боже милосердный! — в негодовании воскликнул маркиз. — Неужели нет предела низости, до которой способен опуститься этот человек?

Помявшись немного, Далтон сказал:

— Это еще не все, милорд.

— Что еще?

— Пока граф находился здесь с мисс Улой, милорд, форейтор, прибывший вместе с ним, сказал Генри и Джону, дежурившим при входе, что мисс Улу по специальному разрешению должны выдать замуж за иностранного принца. Имя его они не запомнили, милорд.

Маркиз на мгновение лишился дара речи. Затем сказал:

— Значит, вот что он задумал! Не могу поверить в это! Ведь Ула — его единственная племянница!

— Форейтор графа, милорд, полагает, что бракосочетание должно состояться завтра.

— Я ни в коем случае не допущу этого!

— Если позволите, милорд, — сказал Далтон, — мне почему-то кажется, что этот иностранный принц — тот господин, который приезжал к вам на следующий день после бала.

Помолчав, он продолжал:

— Поскольку я знаком с дворецким в турецком посольстве — точнее, он мой дальний родственник, — я считаю своим долгом предостеречь вашу светлость, что принца Хасина нельзя считать достойным женихом для любой девушки, особенно такой нежной и доброй, как мисс Ула.