— Понятно. — Сара по-прежнему не смотрела на него. — Значит, я доставляю тебе большее удовольствие, чем все твои прежние женщины?

— Конечно. В миллион раз сильнее!

Она резко повернулась:

— Должна ли я понять это заявление так, что ты любишь меня больше всех в мире?

Арман величественным жестом простер к ней руки.

— Конечно!

Огромные глаза пристально вглядывались в его лицо. Настороженное выражение Сары постепенно менялось радостным и умиротворенным.

— И я люблю тебя, дорогой. Так сильно, что не могу больше жить в такой отвратительной лжи.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что наша любовь сделала невозможной дальнейшую жизнь с сэром Чарльзом. При этом я бы постоянно испытывала угрызения совести. Следовательно, месье, я прошу доказать ваши слова делом. Ради любви к Саре Банбери я хочу, чтобы вы забыли все и вся и бежали со мной на Ямайку.

Лозан изумленно уставился на нее.

— На Ямайку? — недоверчиво повторил он. — Но почему именно туда?

— Потому что на этом острове живет один из моих богатых родственников. Он бездетен и, я уверена, даст нам убежище. Я могу надеяться на его дружбу и заступничество даже при самом огромном скандале. Герцог едва заметно покачал головой.

— Ямайка… — пробормотал он.

Сара поднялась:

— Не пытайся дать ответ сразу, любимый. Подумай хорошенько и через неделю сообщи свое решение.

С этими словами она взобралась в седло, подобрала поводья и галопом погнала коня прочь, прежде чем герцог де Лозан успел что-либо ответить.


Ленч с Родом прошел шумно и весело. Они перекусили в ресторанчике на Мейден-Лейн, который агент Сидонии обожал за традиционную английскую еду.

— Гораздо лучше всей этой итальянской стряпни, — утверждал он, просматривая меню, вращая своими маслянистыми глазами и поднимая плечи жестом, несомненно, достойным оперных певцов старой школы. — А теперь расскажи мне, крошка Сид, правда ли все то, что я слышал — что ты играешь так, как играли в восемнадцатом веке? Во французских газетах сказано, что с тобой произошла настоящая метаморфоза.

Сидония нерешительно взглянула на него, не зная, поверит ли агент ее словам:

— Если ты желаешь знать правду… В общем, со мной произошло нечто вроде психического потрясения. Я жила в шато близ Шамбора, там, где в музыкальной гостиной появляется призрак, и видела удивительный сон.

— Какой?

— Я слышала как наяву, как граф Келли играет свои пьесы.

— Чтоб мне провалиться!

— Сам стиль его игры был совершенно иным, новым — или, скорее, старым. Он производил сверхъестественное впечатление. Чтобы не вдаваться в подробности, скажу только, что, когда я играла на благотворительном концерте, я попыталась воспроизвести его манеру, услышанную во сне. И вот тогда появились эти статьи.

— Ну, значит, это было действительно здорово, если они появились. Только будь осторожна. Ты же знаешь, какими строгими ценителями музыки могут быть англичане.

— Кстати, как продаются билеты на концерт в зале Перселла?

— Совсем недурно, — довольно прищелкнул языком Род. — Слушай, что касается музыкальной гостиной с призраком… ты помнишь свою грустную леди?

— Я не разглядела ее, хотя Финнан потом рассказывал, что все видел.

— Определенно на пороге твоей комнаты стояла женщина — никогда не забуду этого зрелища. Она поразила меня в самое сердце!

— Не надо смеяться над этим.

Агент весело усмехнулся:

— Кстати, как поживает наш ирландский друг, коль уж ты упомянула о нем? Вскоре он должен вернуться.

— Да, надеюсь, через месяц.

— Ты надеешься?! Черт побери, разве ты не знаешь точно? — На лице Рода появилось подозрительное выражение. — Эй, что происходит? Сидония, неужели ты развлекалась с этим секси-боем, Алексеем Орловым?

Она укоризненно взглянула на него:

— Что же мне делать, если на свете нет второго человека, похожего на тебя?

— Конечно, конечно, все они только того и ждут. Кончай с этим, Сид. Я знаю таких ребят.

— Ну, значит, все в порядке. Я всего лишь немного развлеклась с ним.

— Расскажи это своей бабушке после двенадцати часов ночи!

— Тебе незачем проявлять такую подозрительность. К тому же у Финнана есть женщина в Канаде.

— Сомневаюсь, Сид, сильно сомневаюсь в этом. Во всяком случае, теперь уже слишком поздно — как сказала монахиня офицеру. Потому-то ты так рвешься в Венецию — чтобы увидеть этого кукольного мальчика.

— Да.

— Тогда я поеду с тобой. Думаю, мне пора встретиться с этим юным ловеласом. Кстати, возьму с собой Дало.

— Кто это — Дало?

— Моя новая цыпочка. Она танцует в «Кошках» и ходит вихляя попкой.

— Все танцовщицы так ходят. Но почему ты называешь Алексея ловеласом, как будто уже невзлюбил его?

— Потому что каждый раз, слыша имя Алексей Орлов, я мысленно представляю себе Найджела Кеннеди в меховой шапке.

— Забудь об этом немедленно. У них нет ничего общего.

— Так восславим Господа за его бесконечное милосердие! — заключил Род и облегченно вздохнул.


Венеция в марте казалась средоточием морской сырости, низких зимних туманов, осторожно приоткрытых окон, гондол на внешних каналах и голодных беременных кошек. По этому последнему признаку можно было судить, что весна уже не за горами, хотя сами венецианцы считали, что новое время года наступает только пятнадцатого мая. Еще из гондолы с названием отеля на борту, увозящей английских гостей, Сидония успела заметить признаки того, что вскоре сияющие голубые небеса будут отражаться в каналах, а вода слепяще блестеть под лучами солнца.

В городе кипела работа: маляры в подвешенных зыбких люльках на стенах величественных дворцов, окаймляющих Большой канал, покрывали фасады реставрационным слоем краски. У готических особняков, некогда принадлежащих купцам, аристократам и старой знати, имелись собственные причалы для гондол, обширные стоянки и площадки рядом с ними — дань создателям Венеции, умудрившимся построить самый прекрасный город мира в лагуне. Разглядывая город с трепетом и восхищением, Сидония размышляла, сколько особняков в нем остаются в частном владении и сколько превратились в отели и конторы.

Повсюду, куда достигал ее глаз, причалы были отмыты до блеска. Перед отелями, дворцами, ресторанами и кафе из канала вздымались причальные столбы, приветливые и заметные издалека, блестящие от золотой и индиговой краски, а темные суденышки, пришвартованные к ним, ритмично подпрыгивали на волнах, подобно черным лебедям.

— Класс! — воскликнула Дало. — Вот это да!

Сидония кивнула, думая, что следует проявить терпимость, хотя сама она редко пользовалась подобными выражениями.

У Дало была головка девушки на мальчишечьем теле, как у многих, профессиональных танцовщиц. Ее густая копна белокурых волос хранила следы химической завивки, и девушка постоянно взбивала волосы, одновременно гримасничая так, что на ее лице появлялись множество веселых ямочек. Ее излюбленным выражением было «с ума сойти!», и Сидония почувствовала мгновенное раздражение, особенно когда Дало напускала на себя, по ее мнению, серьезный вид, поджимала губки и смело влезала в любой, преимущественно интеллектуальный, разговор. В Венеции она предпочитала носить леггинсы, плотно охватывающие ее бедра, и блузку в обтяжку. Иногда Сидонию мучила неприятная мысль, во сколько могли бы оценить эту девицу на Пьяцца.

— Неплохой домишко, верно?

— Да, но с ума сойти какой старый, — попыталась сердито спародировать ее Сидония.

Они встали к причалу у дворца Гритти, на дорогую, но удобную стоянку, и, пока гондола медленно скользила у причала, Дало ухмыльнулась:

— С ума сойти! Могу поспорить, что миллион лет назад местные жители точно так же забирались в эти неудобные штуки.

— Да, и им до сих пор приходится так делать, — ответил Род и похлопал ее по ягодицам.

Едва дождавшись, пока они разойдутся в отеле по номерам, Сидония поспешно разложила вещи, заказала гондолу — ей досталось старое и так причудливо украшенное судно, что оно напоминало «Восточный экспресс» в миниатюре, — и отправилась в репетиционный зал близ Театро Фениче, где, как ей сообщили, сейчас находился скрипач.

Карабкаясь по лестницам полуразваливающегося здания, которое уже пережило свои лучшие времена, Сидония тихо вошла в студию под самой крышей, где Алексей работал вместе с аккомпаниатором. Зная, что никто из них ее не заметил, Сидония уселась у двери.

Сказать, что его игра значительно улучшилась, было бы чудовищным преувеличением, но изменения в ней все же были заметны, хотя и едва уловимые. Сидония решила, что у русского стала сильнее техника, а чувства, вложенные им в каждое движение смычка, приобрели особую глубину. Он завершил пьесу такой протяжной и чистой нотой, что по спине у Сидонии пробежали мурашки.

Должно быть, она зашевелилась, ибо он обернулся, взглянул на нее, и его лицо моментально застыло от удивления, а потом расплылось в радостной улыбке. Наблюдая за ним считанные секунды, пока Алексей не успел надеть на лицо маску, Сидония нашла, что и натура ее знакомого претерпела существенные изменения — впрочем, тут могла быть виной ее память.

Странно, но за несколько месяцев он, казалось, подрос, его глаза смотрели более смело и открыто, в улыбке появился оттенок самодовольства, общая манера поведения стала намного увереннее. Неужели он вкусил успеха и прежний славянин Алексей исчез под слоем искусной западной лакировки?

— Ты изменился, — заметила Сидония.

— Ты тоже.

— В какую сторону?

— Стала еще красивее.

— Льстец, — фыркнула она и обняла его.

Алексей быстро чмокнул ее в губы:

— Послушай, мне осталось всего двадцать минут, а потом мы пойдем что-нибудь выпить. О’кей, маэстро?

— О’кей, сеньор, — ответил пианист, помахав рукой Сидонии.

Внезапно ее заполнило ликование от сознания того, что она очутилась в самом красивом городе мира с самым привлекательным мужчиной.