Я сжимала в кулаках ткань его сорочки, сжимала очень крепко – как будто боясь, что он в любой момент может оттолкнуть меня и свысока заметить, что мое поведение неуместно. И все не могла понять, почему он этого не делает. Хотя Ильицкий и прекратил мои хаотичные поцелуи, крепко удерживая голову, но тотчас сам нашел мои губы своими и целовал меня столь нежно, горячо и как-то необычно сладко, что мне показалось, будто он и впрямь что-то чувствует ко мне. Должно быть, я потеряла остатки разума от этого поцелуя, потому что, отстранившись, спросила несколько удивленно:

— Ты меня любишь?

И тотчас пожалела об этом, потому что он криво улыбнулся и, не раздумывая, ответил:

— Это просто называется «французский поцелуй». Странно, что тебя этому учит русский неотесанный мужлан, да?

Вернувшись в жестокую реальность, я отвела взгляд и попыталась отвернуться – чтобы только не говорить ему снова, что ненавижу его. Очевидно, что Ильицкий лишь забавляется со мной. Наверное, я все же нравилась ему чем-то, возможно, и не только тем, что похожа на красавицу Нину Астахову. Ведь не стоит забывать, что он обещал мне недавно целый месяц. Месяц, это все же не мало – как посмотреть… Но о любви здесь можно говорить едва ли. Была Лизавета, которая и мертвой стояла между нами. Он любил ее и, вероятно, любит до сих пор. Или не любит, но все равно забыть вот так сходу не сможет. Я бы сама, наверное, разочаровалась в нем, если б он ее забыл.

Не без труда, но я все же пыталась сосредоточиться на том, что действительно было важно сейчас. Потому что во мне все же жила надежда, что, если я спасу его, если он узнает, какой умной, верной и великодушной я могу быть, то он полюбит меня. Лизавета никогда бы не сделала для него того же, она бы не решилась! Она и на драку его с Андреем лишь смотрела из окна, как томная принцесса из башни.

— Я, собственно, приехала лишь для того, чтобы спросить, хоть кто-то видел, как цыган отдавал тебе перстень добровольно? Что ты заплатил ему, а потом вы мирно разошлись. Хоть один человек это видел?

Ильицкий в ответ хмыкнул устало:

— Не сомневаюсь, что ты бы его из-под земли достала, если бы такой человек был. Но, увы: я и в деревню к Гришке поехал лишь потому, что перстень он держал в доме. Никто этого не видел.

— Зачем вообще тебе нужен был этот перстень? – едва не простонала я от досады. - Или… ты же понимаешь, что моя глупая версия – тем вечером, на веранде – я выдумала ее, лишь чтобы позлить тебя. Я вовсе не думаю, что твоя мать… что ты сын Самариной! Это чушь полная, а не версия!

— Разумеется, чушь полная… - отозвался он, поморщившись. Однако смотрел на меня так, будто хотел еще что-то сказать, но не решался. И все же спросил, став куда серьезней: - у тебя с собой твоя брошка?

— Брошка? – изумилась я. – Да, а зачем она тебе?..

Тотчас я раскрыла ридикюль, в котором лежала брошь, приготовленная в качестве взятки, и подала ее Ильицкому, мучимая почему-то дурными предчувствиями.

Он поднес ее к самому окну, поворачивая оборотной гладкой стороной, на которой была выгравированная надпись.

— Видишь этот вензель?

Он указал на едва различимый витиеватый значок у самого замочка.

— И что? Думаю, это всего лишь клеймо мастера, который эту брошь делал.

— Верно. Так вот на перстне цыгана стоит такое же точно клеймо, - сказал он, отдавая брошку, - эти два украшения отливал один мастер, понимаешь? Причем, ювелир этот местный, его лавка находится в Пскове, на Губернаторской улице – maman и сейчас заказывает у него украшения. Брошь твоя изготовлена здесь, в России, и я на что угодно готов спорить, что этот «Большой Т.» — русский. И, видимо, Софи была ему далеко не безразлична…

— Не смей клеветать на мою маму, - в совершенном смятении я замотала головой, не желая даже обсуждать это. – Я понимаю, к чему ты ведешь, но моя мать была честной женщиной и всю жизнь любила только одного мужчину – моего отца…

И вновь вспомнила, как мама выпрыгнула из кареты, бросая меня одну, чтобы только быть с ним. Даже, если у нее и был кто-то до отца – она не хранила бы столько лет подарок того мужчины. Однако почему-то она эту брошь все же хранила. Да еще и мужчина этот был русским – Ильицкий прав.

— Я не хочу сказать ничего дурного о твоей матери, - он утомленно покачал головой, - я о другом… с чего ты вообще взяла, что ты француженка по рождению? – он снова держал меня за плечи и в упор смотрел в глаза, как будто пытаясь достучаться. – Ты ведь родилась в тот же год, что и Наташа, верно? В год, когда Самарина покончила с собой. Звали ее Софи, а мужа ее Тимофеем – «Большой Т.». И брошь твоя принадлежала некогда Софье Самариной, а после, через приемных родителей, попала к тебе!

То, что он говорил, больше всего было похоже на безумие, на бред, но мне отчего-то становилось все страшнее. Я даже с силой вырвалась из его рук и нервно улыбнулась, еще надеясь, что он как обычно шутит. А потом уточнила:

— Ты хочешь сказать, что моя мать – Софья Самарина?

— А почему нет?! Не так много причин, по которым у тебя могла оказаться брошь, изготовленная здесь, в Пскове?

— Не бывает таких совпадений – бред какой-то! - уже более взволнованно отозвалась я. – И Андрей ведь говорил, что у Самариной был сын, а не дочь!

Ильицкий как-то очень быстро сдался:

— Мало ли, что там говорил Андрей. Но – ладно, бред. Можешь считать, что я это выдумал в отместку за ту твою версию. Я потом по всему дому, если хочешь знать, искал портреты отца и сравнивал, насколько я на него похож.

Кажется, теперь он пытался свести все к шуткам, но мне переключиться так же легко не удавалось. Против моей воли я уже начала задумываться над его версией.

Я помню родителей с самых ранних лет. Ни слов, ни намеков на то, что они мне неродные не было! Но… с тех же самых пор вокруг них были какие-то тайны. Тогда мне это казалось естественным, но сейчас уже я понимаю – что-то было скрыто от меня. И эти постоянные переезды родителей, и их странная смерть… И почему меня привезли в Россию? Почему взяли в Смольный, где воспитывали лишь дворянок. Русских дворянок!

— Бред… - повторила я и посмотрела на Ильицкого.

Тот глядел на меня с жалостью – едва ли он хотел лишь поиздеваться в этот раз. Но я с трудом переношу, когда меня жалеют, потому быстро вернула равнодушное выражение лица и спросила многозначительно:

— Так ты для меня выкупил этот перстень?

— Подумал, что тебе понравится эта загадка. Я же не рассчитывал, что в самом ближайшем времени тебя ожидают другие, куда более занимательные. – Он, очевидно, вспомнил о Лизавете, и ухмылка его дрогнула. Продолжил он уже суше: - мы с Гришкой пришли в этот дом в Масловке позавчера вечером, когда уже темнело. Я думал, что он действительно не захочет продавать перстень – раньше, по крайней мере, он отказывался наотрез, дорожил им. Но вчера расстался с ним легко, даже не торговался.

— Говорят, он рассчитывал получить от кого-то большие деньги…

— Да, знаю, - Ильицкий поморщился, - мне он тоже говорил, что скоро заживет как богач. Я не знал тогда еще, что Лиза… что ее больше нет, и не придавал значения. Думаю, Гришка знал, кто ее убил. Скорее всего, человек этот довольно состоятельный, и он рассчитывал, что тот будет платить ему за молчание.

***

Покинула здание полицейского управления я с тяжелым сердцем и мыслями. Ильицкий не любил меня, я была ему не нужна, и он явно не понимал, как вести себя со мной. То, что он выкупил этот перстень для меня, и что ввязался в драку – опять же из-за меня – временами обнадеживало. Он не был совершенно равнодушен ко мне, но… достаточно было видеть, как темнеет его лицо всякий раз, когда он упоминает Лизавету, чтобы понять, насколько небезразлична она ему была.

Я сейчас жалела, что ее нет в живых, очень жалела. Будь она жива, у меня оставалась бы надежда, что однажды она наскучит Ильицкому, что он пресытится ее наигранной добродетелью и, возможно, даже когда-нибудь поймет, что я лучше Лизаветы. Но теперь ее нет, и сразу забылись все ее прегрешения – остался лишь светлый образ прекрасной и таинственной мученицы. Она будто и умерла мне назло, как бы кощунственно это не звучало! Теперь он каждую свою женщину будет сравнивать с ней, и я, разумеется, не выдержу никакой конкуренции…

Слезы все сильней и сильней застилали мне глаза, не позволяя различать дорогу – не будь на лице моем плотной вуали, прохожие наверняка бы оборачивались мне вслед.

Глава XXXV

Покинув полицейское управление, я пешком плелась к зданию почты, где, надеюсь, меня еще ждал Никифор. Пришлось признать, что съездила я в полицию напрасно: относительно убийства Лизаветы я не выяснила ничего нового. Даже о том, что Григорий что-то знал, немудрено было догадаться и без Ильицкого. Но – Евгений прав – раз цыган рассчитывал, что ему заплатят, причем заплатят хорошо, то убийца Лизаветы без сомнения человек состоятельный. Князь Орлов? Сомневаюсь, что полицейские особенно рьяно следили за домом ночью – наверняка при желании можно было и уехать тайком.

Однако я дала себе слово, что не буду делать скоропалительных выводов – нужно дождаться приезда Платона Алексеевича. Он во всем разберется, я уверена.

Никифор все еще ждал меня и, поворчав, где я столько времени пропадала, спросил, едем ли мы теперь в усадьбу. Мне ехать не хотелось. Я знала, что необходимо чем-то занять свои мысли, а в усадьбе я только и буду думать об Ильицком и Лизавете – терзаться снова и снова.

— Никифор, вы знаете ли, где здесь Губернаторская улица? – спросила я поскорее, пока не передумала.

— А отчего же не знать? Главная улица во Пскове как-никак.

— Дело в том… - помедлила я, - что барыня Людмила Петровна просила меня заехать к ювелиру и забрать ее заказ, а фамилию ювелира я забыла. Вы ведь возили барыню туда – не помните ли адреса?