Раньше мне доводилось наблюдать за ней только со второго этажа, но отсюда было видно даже лучше. Эйвазова постояла с минуту, а я гадала, почему она не идет? Но вскоре поняла и это: откуда-то сбоку к ней вдруг подошел мужчина. Достаточно высокий – ощутимо выше Эйвазовой, по крайней мере – с тростью, в шляпе-«котелке», укрывающей лицо в тени, и черном плаще. Фасон плаща я разглядеть не могла, как ни силилась: шинель или «крылатка», как у Андрея?

Едва мужчина подошел, Эйвазова взяла его под руку, и они спешно скрылись в тени парка.

Я же растеряно смотрела им вслед и даже забыла, что нужно качать люльку – слава Богу, ребенок не проснулся. Я не могла понять, зачем она взяла с собой мужчину – раньше такого не было. И кто он?

Я так и сидела, не сводя взгляда с парковой дорожки, до тех самых пор, пока не вернулась Даша.

— Не проснулся? – зашептала она, подходя к люльке. – Лидия Гавриловна, спасибо вам большое, не знаю, как и благодарить…

Скорее простившись с девушкой, я вышла из комнаты и направилась на второй этаж. Здесь было уже совсем темно и тихо – едва ступая, я прошла в самый конец коридора, где находился закуток с картиной. Сейчас портрет вместе с рамой отступал от стены немного. Я даже вспомнила, что когда я смотрела на этот портрет в самую первую ночь, он отступал точно так же, только мне и в голову не пришло тогда потянуть за раму, и отворить ее, словно дверь. Сейчас же я проделала это: за картиной был проход, как я и предполагала. И уже с порога можно было разглядеть крутую винтовую лестницу, вполне пригодную, разумеется.

Сняв со стены масляный светильник и немного волнуясь, я вошла внутрь и начала осторожно спускаться по лестнице, пока не уперлась в другую дверь. Видимо, это был уже первый этаж и та самая «прачечная».

Разглядеть здесь что-либо даже с помощью светильника было трудно: пламя осветило лишь выложенные серым камнем стены и глубокие ванны, которые некогда использовали для стирки, должно быть. Так же я увидела пропахший гнилью деревянный стеллаж с разнообразными предметами на полках – ветошь, тазы, несколько мотков веревки, склянки – едва ли эти вещи принадлежали Лизавете и могли вызвать хоть какой-то интерес. Поняв, что больше я ничего здесь не найду, я поднялась наверх и вскоре снова оказалась в коридоре напротив портрета.

В коридоре было по-прежнему тихо, и, судя по тому, что дверь в будуар Эйвазовой не была прикрыта плотно, та еще не вернулась. Поколебавшись мгновение, я все же набралась смелости и приоткрыла дверь.

Лизаветы Тихоновны и правда здесь не было: тот же столик у окна с разложенными картами и оплавленной свечой, опущенные пыльные портьеры и полумрак, делающий будуар еще более неуютным.

Но я пришла сюда не просто так: в полутьме и почти на ощупь – свечей зажигать не стала, потому что сквозь портьеры свет непременно будет заметен – я внимательно осмотрела стену, граничащую с закутком и потайным ходом. Картины, стулья, какие-то коробки на полу, грудой сваленные подушки… Даше все-таки не мешало бы здесь убраться. Не поленившись разобрать подушки, я, наконец, нашла то, что искала – на полу возле плинтуса имелась педаль, наподобие тех, что у фортепиано.

Недолго думая, я нажала на педаль – и тотчас услышала уже знакомый мне звук: будто дверь где-то хлопнула. Именно этот звук слышали мы с Натали, а вовсе не грохот парадной двери. Покинув комнату, я метнулась к закутку – картина плотно, как влитая вошла в стену. Я не сдержала удовлетворенной улыбки. Нужно думать, в стене находится некий механизм, приводимый в движение педалью. Готова спорить, что встроен этот механизм был еще во времена Софьи Самариной, а то и ее предков, а Лизавета просто не могла его не обнаружить, когда заняла эту комнату. Излишне заигралась она, пожалуй, примеряя на себя роль ведьмы-Самариной.

После я привела вещи в комнате Эйвазовой в первозданный вид, прикрыла дверь, оставив ее незакрытой ровно настолько, как она была до моего прихода. Уже вернувшись к себе, я потушила свет, легла, но какое-то время пыталась ждать возвращения Лизаветы Тихоновны – ее шаги я непременно должна была услышать.

Однако не продержалась я, кажется, и четверти часа, и уснула, пропустив все на свете…

Глава XXIX

— От Василия Максимовича нет ли вестей? Скоро он вернется? – спросила я за завтраком, потому как царившее молчание меня несколько раздражало.

Подали сегодня снова овсяную кашу, столь ненавистную Лизавете и Ильицкому. Впрочем, их за столом как раз и не было. Андрей же хоть и ходил пока с перебинтованной головой, но по всему было видно, что чувствует себя намного лучше. Натали сидела напротив него, но ни разу не подняла глаз: мне еще со вчерашнего дня казалось, что между ними произошел какой-то разговор, отнюдь не приятный. Но мне Натали ни в чем не признавалась – кажется, и у нее появились тайны.

— Вчера вечером Василий телеграфировал, что с нотариусом проблемы какие-то… - ответила Людмила Петровна на мой вопрос. – Обещал письмом подробнее расписать. Вот сердцем чую, взял этот нотариус на лапу от Лизки… еще фамилия противная такая – Синявский. Жид, наверное. Как пить дать взял…

— Так, может, с утра письмо пришло уже?

— И то правда! – подумав, оживилась Ильицкая.

Потом она оглянулась на двери и громогласно крикнула, подзывая лакея. Почта действительно пришла – вот только от Васи не было ничего, зато доставили несколько писем для Лизаветы Тихоновны, которые я взялась после завтрака отнести ей – все равно комнаты наши находились рядом.

Подходя к ее будуару, я отчего-то почувствовала неладное: дверь была приоткрыта именно так, как вчера ее оставила я. Лизаветы в комнате не оказалось. И постель была нетронутой – застала я здесь точно ту же картину, что и вчера ночью, разве что сейчас было гораздо светлее. В задумчивости я положила письма на столик для гаданий, и, когда увидела расклад из карт с лежащей поверх всех «Le morte», мне сделалось действительно нехорошо и настолько тревожно, что я тотчас покинула комнату.

Скорым шагом и не совсем отдавая себе отчет, я прошла в другой конец коридора – туда, где была спальня Ильицкого, и настойчиво постучала. Он не открывал, а я все стучала, нервничая все сильней и сильней – пока не услышала за своей спиной голос князя Орлова:

— Лидия Гавриловна, Евгения нет… он уехал сегодня ночью.

— Уехал?.. – эхом повторила я, даже не пытаясь скрыть, как меня это расстроило.

Однако прочтя в глазах князя жалость и испугавшись, уж не догадывается ли он о чем-то, я поспешила сменить тему.

— Михаил Александрович, видели ли вы сегодня Лизавету Тихоновну? Я не могу ее найти.

Тот лишь покачал головой, кажется, заражаясь моей тревогой.

А встревожена я уже была не на штуку. Она не ночевала у себя… Куда она пропала? Первой мыслью было, что она сбежала с Ильицким, но мысль эту я тотчас отринула: зачем ей бежать из собственного дома? Не взяв вещей и даже не собрав любимые карты. У меня вообще было ощущение, что после того, как она этой ночью ушла в парк – она больше не возвращалась. И ведь ушла Лизавета не одна, а с мужчиной.

— Михаил Александрович, я очень вас прошу, соберите слуг-мужчин, я боюсь, случилось что-то ужасное…

Через полчаса я шагала по заброшенной части парка, показывая дорогу. За мной, пытаясь не отставать, спешили князь Орлов, сторож с ружьем и двое крепких лакеев. Чем ближе к избе мы подходили, тем меньше сомнений у меня оставалось, а увидев издалека, что дверь избы распахнута настежь – сомнения перестали мучить и моих спутников.

Князь вошел в дом, опережая меня – и, спустя мгновение, вышел наружу. Резко побледневший, с расширенными от ужаса и непонимания глазами.

— Не ходите, - неожиданно резко сказал он, уперев руку в косяк и не давая мне пройти.

Разумеется, я не послушалась, и, отведя его руку, вошла в дом.

С порога был виден край женской юбки и обутые в ботинки ноги – картина слишком знакомая мне, чтобы я оставалась хладнокровной. Первым побуждением было послушаться князя и уйти. Но я все же вошла, пересилив себя.

Это была Лизавета. Она лежала на полу, устремив раскрытые глаза в потолок, а закостеневшие уже пальцы судорожно вцепились в веревку, плотно охватившую ее шею. Это не было самоповешение: концы веревки свободно лежали на полу. Кроме того, в избе, где еще пару дней назад царил относительный порядок, сейчас все было перевернуто вверх дном. Здесь боролись как минимум два человека. Эйвазова отчаянно пыталась защититься. О том же говорили ее растрепанная прическа и изорванное платье – юбка, задравшись, оголяла ноги, которые князь торопливо прикрыл остатками платья. Потом Михаил Александрович, чуть помедлив, провел рукой по ее лицу, закрывая мертвые глаза.

— Лидия, вам лучше все же выйти на воздух, - сказал он после.

В этот раз я только кивнула, не став спорить.

Уже снаружи князь, по-прежнему не пуская слуг в избу, давал распоряжение одному из лакеев:

— Нужно ехать в Масловку. Немедля. Там есть почтовое отделение – нужно телеграфировать в полицию, что… произошло убийство. Пусть сюда кого-нибудь пришлют. И… я очень прошу, не нужно пока рассказывать об этом посторонним.

Слуга часто кивал и, выслушав все, поспешно направился к дороге. Впрочем, я очень сомневалась, что последняя просьба Михаила Александровича будет принята во внимание.

Я наблюдала за действиями мужчин отстраненно и с трудом понимала суть их разговоров. Отвечала, кажется, невпопад. И опасалась даже посмотреть еще раз на избу, не то, чтобы войти туда.

Меня поразила смерть Лизаветы… именно поразила. Убийство. Я никак не ожидала такого: думала, может, она упала, ранена, заблудилась… И я даже не могла понять сейчас, как к этому отношусь. И почему-то вспоминала не последний наш разговор, окончившийся взаимным раздражением, а тот – первый. Как Лизавета вела меня в мою комнату, освещая коридор свечкой; как призналась, что сирота – и как я пожалела ее тогда, сравнив с собой. И подумала еще, что никто в этом доме ее не любит, кроме Максима Петровича. Вот уж и его нет. Но, если по Эйвазову плакал весь дом и обе Масловки, то по поводу смерти Лизаветы, должно быть, большинство лишь скажет «и поделом ей».