Брак с англичанином. Глупая идея. План, возникший в момент отчаяния.

Англичанин никогда не снизойдет до женитьбы на такой, как она. Выражение презрения на его лице в то утро говорило само за себя. И не напрасно. Шона нагрубила ему. Обвинила во всех смертных грехах. И дала ему пощечину! Ни один хозяин не потерпел бы такого возмутительного поведения. Как можно ожидать от него чего‑то другого, кроме презрения, когда она сама демонстрировала ему лишь презрение?

Внезапно жуткий звук нарушил спокойствие угасающего дня. Крик тонкий и пронзительный… крик боли животного. От этого крика Шона сама испытала сердечную боль. Жалость, сострадание и еще какой‑то безымянный природный инстинкт — все это вместе толкнуло ее в направлении раненого создания.

В лесу было гораздо темнее, чем в поле, однако ноги сами несли ее, не разбирая дороги. Она мчалась, вздымая на земле сухие листья. Визг собаки становился все громче. Приступ страха пробудил в ней инстинкт самосохранения. Она знала, что в лесу водились одичавшие собаки, и там, где была одна, наверняка найдутся и другие.

Запыхавшись от бега, она остановилась и прислушалась. Еще один визг наполнил воздух. Слава Богу, стая не отозвалась. Собака жалобно визжала, разрывая ей сердце. Дикая или нет, Шоне было все равно. Она не могла выносить страданий другого существа.

Источник звука она нашла на поляне. В глубокой промоине за упавшим гнилым деревом сидела поджарая белая собака с темными пятнами вокруг висячих ушей и пыталась выкарабкаться из глубокой ямы.

Шона опустилась на колени перед промоиной, чтобы получше разглядеть. Собака была похожа на пойнтера англичанина, но полной уверенности у Шоны не было. Животное не могло выбраться наружу и тяжело дышало. Одна из передних лап собаки висела под неестественным углом.

Сзади к Шоне подошли и остановились за ее спиной двое мужчин с ружьями. У нее по спине тотчас поползли мурашки.

— Собака попала в яму? — спросил один из них.

— Да, — ответила Шона. — Кажется, она сломала лапу.

— Проклятие, — ругнулся второй. — Я знал, что этот глупый пес доставит нам неприятности. Мало того что распугал всех кроликов, на которых мы охотились, так еще Джордж чуть не застрелил его по случайности.

— Что могло бы стать счастливой случайностью, — пошутил человек по имени Джордж.

Шона скрипнула зубами.

— Помогите мне вытащить его из ямы.

— Не утруждайте себя, мисс, — сказал Джордж. — Если он сломал лапу, лучше избавить его от мучений.

Шона в ужасе обернулась:

— Застрелить, хотите сказать?

— Сломанные конечности не лечатся, мисс, — подчеркнул он. — Собака, лошадь, корова, если сломали ногу, то лучшее избавление для них — быстрая смерть.

— Нет, — возразила она, морщась от ужаса. — Мы должны попытаться его вылечить.

— Лорд предпочел бы, чтобы его пес умер без дальнейших мучений. Отойдите в сторону.

Джордж поднял ружье и подошел к краю ямы.

Шона загородила ему путь с выражением неукротимого гнева на лице.

— Сделаете еще шаг, и я поверну это ружье против вас.

Мужчина воздел руку с открытой ладонью:

— Успокойтесь, мисс. Я только хочу помочь бессловесной твари. Я хороший стрелок. Он умрет без боли, обещаю.

Шона на мгновение задумалась. Собака была беспомощной, хромой и безнадежной. Как и она сама. Но если есть хоть малейший шанс на спасение…

— Нет. Отойдите. Ну же!

Джордж отступил на шаг.

Шона заглянула в промоину. В сгущающихся сумерках трудно было что‑то разглядеть в полумраке провала. Шона медленно перелезла через поваленное дерево и осторожно спустилась вниз по крутой поверхности камня на дно ямы. Собака сидела на задних лапах, держа поврежденную конечность на весу. Сломанная лапа дрожала.

Стоя на краю промоины, Джордж проворчал что‑то насчет глупости женщины.

— Не пытайтесь к нему прикоснуться, мисс. Раненая собака не знает, что вы пытаетесь ей помочь. Она вас только покусает.

Шона и так об этом догадывалась. Ласково приговаривая, она протянула к собачьей морде руку, подвергая себя наибольшей опасности, если вдруг пес решит на нее напасть. Животное отвернуло голову, не желая знакомиться, но и не отодвинулось. Шона закрепилась на завоеванной позиции. В конце концов любопытство победило, и пес приблизил нос к ее ладони, чтобы обнюхать. Его теплый влажный нос оставил на ее коже мокрые следы. Затем позволил ей дотронуться до его головы.

— Умница. Пойдем со мной. Только не думай меня кусать, иначе я тебя уроню, что, уверена, тебе совсем не понравится.

Она подошла к собаке сбоку и обхватила ее одной рукой под грудью, а другой — под животом. Пес был тяжелым. Весил больше трех стоунов[4]. И хотя с весом она еще могла справиться, большая собака на руках не позволяла видеть дорогу, чтобы вскарабкаться вверх по крутому каменистому склону.

Осторожно ступая в поисках твердой опоры под ногами, она начала медленно подниматься по крутому склону промоины, сгибаясь под весом ноши. Один из охотников спустился наполовину вниз, чтобы забрать пса, и дальше понес его сам, в то время как Джордж помог ей выбраться наружу.

— Вы ужасно упрямая, мисс. Но вы только достали его из ямы, а он по‑прежнему хромой.

— Занимайтесь своим делом, а его предоставьте мне.

Охотник вернул ей собаку. Шона нежно охватила животное руками. Пес дрожал всем телом, но по крайней мере уже не визжал.

Сквозь деревья впереди Шона увидела очертания господского дома. На душе у нее повеселело, хотя идти было еще далеко. Она вырвала животное из плена смерти, и покинувшая ее надежда снова наполнила ее сердце.


Высокие напольные часы в холле пробили одиннадцать, когда Коналл протянул шляпу Баннерману, своему лакею.

— Я рад, что вы вернулись, сэр, — сказал Баннерман, хмуря кустистые седые брови. Баннерман вместе с кухаркой был одним из тех незаменимых слуг, которых Коналл привез с собой из Лондона. — Мы очень волновались, когда наступила ночь, а вы все не возвращались.

Коналл вздохнул:

— Эта земля меня доконает, Баннерман. Как будто мало одних арендаторов, местных комиссий, кредиторов и сборщиков налогов. Теперь я еще обнаружил, что проклятые браконьеры запрудили ручей на северной границе поместья.

— Мне очень жаль, сэр, — посочувствовал Баннерман. Длинные вертикальные складки на его вялых щеках стали еще глубже. — По‑видимому, долгое отсутствие хозяина на этой земле подтолкнуло кое‑кого из людей на своевольные поступки.

Коналл снял пальто.

— На какие‑то из вольностей я, конечно, мог бы закрыть глаза, но запрудить, к чертовой матери, весь ручей, полный рыбы!

— Я распорядился, чтобы кухарка держала в тепле ваш ужин, сэр. Будете ужинать у себя в покоях?

Коналл вздохнул:

— Нет, спасибо Баннерман. Думаю, что сейчас мне не до еды. Пойду, пожалуй, лягу.

— Сэр, пока вы не ушли… Должен с сожалением вам доложить о небольшом инциденте.

В голове Коналла тотчас промелькнула мысль о своенравной скотнице, сбежавшей утром.

— Шона… вы о ней, не так ли?

— Да, это касается ее, сэр.

— Она в порядке?

— Она — да. Ваша собака, сэр, пойнтер, похоже, он сломал лапу.

— О нет, — ахнул Коналл, поникнув головой.

— Боюсь, что это так, сэр. Насколько я понял, пес покалечился, свалившись в промоину, когда преследовал зайца. Егеря, которые с ним охотились, сказали мне, что хотели освободить животное от страданий, но девушка им не позволила. Они доложили мне о ее поступке, а я поделился с миссис Доэрти, которая ее опекает. Девушке приказали отойти и дать пристрелить животное, но она яростно воспротивилась, заявив, что сможет его вылечить. Насколько я понял, она ругалась последними словами, сэр, и закрывала его от ружейного дула. Она проявила такую непреклонность, что нам пришлось позволить ей поступить по‑своему.

— Ясно.

— Утром я, конечно, распоряжусь, чтобы ее наказали за неповиновение. Но сегодня решил, что вам, как лорду и хозяину собаки, сподручнее решить судьбу животного.

Коналл прикусил щеку.

— Где девушка сейчас?

— В конюшне, сэр, с собакой.

Коналл кивнул:

— Очень хорошо. Дайте мне лампу.

Баннерман отправился на кухню, а Коналл снова оделся. Баннерман вернулся с лампой, в которой горела свеча. Убедившись, что дверца плотно закрыта, передал ее хозяину.

Внутренний двор тонул в тишине. В отличие от жителей Лондона почти все в деревне отправлялись в постель с наступлением темноты. Большинство слуг, за исключением, пожалуй, тех, кто ждал его возвращения, давным‑давно пошли спать.

Подняв лампу, Коналл вошел в конюшню. В воздухе стоял густой запах лошадей и кожи. Бесшумно ступая по соломенной подстилке, он двигался, не тревожа покоя лошадей, мирно дремлющих в своих стойлах. Но в конце конюшни, где находилось отделение для окота, мерцал свет.

Коналл тихо приблизился к освещенному пространству, где тьму разгоняла висевшая на стенном крючке зажженная лампа. Но в стойле оказалось пусто. Обшарив взглядом все углы просторного помещения, Коналл так никого и не увидел. Внезапно его внимание привлекло движение в тени оконного проема, прорубленного в середине толстой каменной стены, треснувшей под тяжестью веков.

На широком подоконнике лежала Шона.

У Коналла удивленно округлились глаза. Устроившись на подоконнике, она спала, упираясь ногами в боковую стену оконного проема. На животе у нее примостилась его собака. Сползшая вниз сорочка девушки обнажала пару длинных стройных икр и значительную часть бедер.

От этой картины у него перехватило дыхание.

Коналл подошел к ним. Пес приподнял голову и повел висячими ушами в сторону Коналла, но движения навстречу хозяину не сделал. И Коналл знал почему. Одна из передних лап собаки торчала, как огромная сосиска, в неестественно прямом положении, зажатая между двумя деревянными планками, плотно прибинтованными полосками серой ткани. Точно такого же цвета, как платье, которое он видел на Шоне утром.