Маргарет Макхейзер - Уродина

Он останавливается у моей двери, одетый в джинсы и футболку. Он просто смотрит на меня, и я вижу, как меняются его эмоции. Мне кажется, он хочет что-то сказать. И надеюсь, он будет просить меня простить его. Потому что я бы простила за один удар сердца. Он — единственный папа, который у меня есть, и где-то глубоко под гневом в душе этого жесткого человека он тот, кто любит меня. Я уверена в этом.

— Я не вернусь до понедельника, — говорит он, растаптывая любую мечту о хорошем отце, которая у меня была.

Сегодня пятница, а это значит, что я должна буду прожить без еды все выходные. Ему свойственно уйти и оставить меня без еды в доме. Леди в магазине подержанных товаров сказали, чтобы я приходила к ним, если мне когда-нибудь что-нибудь понадобится и, к счастью, они накормили меня пару раз. Но я уверена, что исчерпала гостеприимство в магазине. Я счастлива, что нашла двадцатку и купила немного еды, чтобы прожить все выходные.

— Хорошо, — отвечаю я папе. Я ничего не могу сказать. По крайней мере, когда он не здесь, он не может орать на меня и говорить, насколько я глупа и ужасна.

Папа делает шаг в мою комнату, и я готовлюсь к тому, с чем мне придется столкнуться.

— Вот, — говорит он, вынимая кошелек из своего кармана. Красивый кожаный кошелек, толстый от купюр, находящихся там. Я продолжаю смотреть на него. — Купи что-нибудь поесть. У меня не было возможности сходить за покупками, — он вручает мне пятьдесят долларов и продолжает смотреть на меня.

Я что-то пропустила? Это что, шутка? Сейчас он отнимет у меня деньги и заорет «попалась»?

Я продолжаю смотреть на него, не обращая внимания на банкноту, потому что уверена, какая-то часть его зла на меня.

— Вот, — говорит он, подталкивая деньги ближе ко мне. — Ты знаешь, — начинает говорить он, и я прекращаю дышать, ожидая удара. — Тебе действительно нужно научиться сосать член, потому что ты на самом деле уродлива и глупа, и ты не сможешь сделать ничего в этом мире без какого-нибудь безголового ебаря, который позаботится о тебе.

Вот оно, началось. Оскорбления и унижения — безошибочный способ держать меня так глубоко внизу, чтобы я никогда не увидела свет снова.

— Да, папа, — отвечаю я.

— Когда ты окончишь школу, я хочу, чтобы ты убралась из этого дома. Я не хочу кормить тебя больше, или одевать тебя и даже волноваться о тебе, — говорит папа.

Волноваться обо мне? Это так он показывает, что «волнуется» обо мне?

Мои плечи опускаются, и я чувствую себя грязью на подошве его ботинок, которую он не может соскоблить достаточно быстро.

— Да, папа, — бормочу я, падая на колени и начиная плакать.

Учебный год в школе почти закончен.

Что, черт возьми, я собираюсь делать? Я так напугана. Мне так страшно, я не уверена, что когда-нибудь смогу устроиться на работу. Кто захочет нанять кого-то столь же глупого, как я?

— Привет, — говорит Трент, когда я подхожу к автобусной остановке. — Прекрасно выглядишь, — добавляет он, оглядывая меня с головы до ног. На моих джинсах дыра, обувь старая, а блузку я нашла в магазине подержанных товаров этим утром. Она пахнет нафталиновыми шариками, но я купила дезодорант на сдачу с двадцатки и побрызгалась им, чтобы блузка пахла не так уж плохо.

— Спасибо, — говорю я, хотя и хочу рассмеяться над его словами. Я, должно быть, действительно глупа. Потому что на долю секунды, когда он улыбается мне, я верю ему, верю, что выгляжу красиво. Какая я, должно быть, дура, если думаю, что я нечто большее, чем есть на самом деле.

— Я тут подумал, возле кинотеатра есть хорошая пиццерия. Что скажешь? — спрашивает он.

Я пожимаю плечами и киваю. Раньше я пробовала пиццу. Ее подавали в школе на обед. Однажды я нашла несколько монет за диваном — этого было достаточно, чтобы купить кусок пиццы в столовой. Боже, это было потрясающе вкусно. Мне кажется, что в детстве я тоже ее ела, но не уверена.

— Звучит замечательно, — отвечаю я Тренту, взволнованная походом в пиццерию.

— Тогда будет пицца. А какие фильмы ты любишь? Сейчас показывают несколько новых фильмов. Ты любишь фантастику, комедию или, может быть, драму?

— Я не уверена. Возможно, то, что заставит меня смеяться.

Мы вместе сидим и ждем автобус. Он придвигается ближе ко мне, и я автоматически реагирую, отшатываясь от него. Он улавливает мой резкий рывок, и я вижу периферийным зрением, как он хмурит брови.

— Я не собираюсь причинять тебе боль, Лили.

Я киваю, понимая его слова, хотя моя защитная реакция остается на высоком уровне, на случай, если вдруг он попытается мне навредить.

— Я учусь в частной школе для мальчиков на той стороне города. А ты в какой учишься?

— В общественной школе, — отвечаю я, наблюдая за приближением автобуса.

— А когда ты выпускаешься со школы? Я в этом году, и меня уже приняли в колледж, буду изучать бухгалтерский учет.

— Я тоже в этом году. Но не уверена, смогу ли учиться в колледже. Думаю, что должна буду найти работу. Завтра я собираюсь пойти в супермаркет и узнать, нужен ли им сотрудник.

Трент снова хмурит брови, и на его лице читается вопрос.

— Почему?

— Я должна буду скоро съехать, и мне нужны деньги.

— Ты должна съехать? — спрашивает он, его голос полон вопросов. — Я не понимаю, почему ты должна съехать. Твои родители переживают трудные времена?

— Моя мама умерла, — говорю я без эмоций в голосе. Или даже в теле.

— Разве ты не живешь с отцом?

— Можем мы просто не говорить о моем папе или о чем-нибудь в этом роде? Расскажи мне лучше о своей семье. У тебя есть братья или сестры?

Подъезжает автобус, и мы с Трентом собираемся сесть в него. Его рука на моей пояснице и он ведет меня к автобусу. Он такой джентльмен, что пропускает меня вперед.

— Два, пожалуйста, — говорит он, вручая водителю автобуса деньги за наш проезд. — Никаких братьев или сестер, но мой папа родом из большой семьи и говорит, что никогда не хотел больше, чем одного ребенка, потому что не желал, чтобы я с кем-нибудь дрался, — я смотрю на него и киваю, ожидая, когда он займет нам места.

Всю поездку в автобусе Трент сидит рядом со мной, а я смотрю в окно. Мы затихли, потому что в автобусе столько народу, что все попытки заговорить будут только заглушены веселой болтовней окружающих.

— Нам нужно выходить, — говорит Трент, мягко отрывая меня от созерцания зданий, мимо которых мы проезжаем.

— Хорошо, — поднимаясь, говорю я, и мы продвигаемся вперед, чтобы выйти из автобуса на нашей остановке.

— Лили, не возражаешь, если я возьму тебя за руку? — ласково спрашивает он. Меня никто еще не держал за руку. Не когда я бодрствую. Иногда, в моих снах, мама держит меня за руку, и мы идем через поле высоких ярко-желтых цветов. Папа держит мою другую руку, и они считают до трех и поднимают меня в воздух. Маленький мальчик всегда бежит впереди нас, оглядываясь назад и хихикая.

— Я бы хотела этого, — говорю я Тренту. Когда его пальцы переплетаются с моими, я чувствую себя по-другому. Он такой теплый. Его кожа касается моей, она посылает маленькие разряды в мой позвоночник, и я чувствую, как улыбка подрагивает на моих губах.

Это так дети чувствуют себя, когда родители дотрагиваются до них? Улыбаются ли они, потому что знают, что родители хотят подержать их, обнимать и защищать? Действительно ли это то чувство, которого я была лишена все эти годы?

— Мы пришли, — говорит Трент и открывает дверь небольшой пиццерии. Запахи, доносящиеся изнутри, изумительны. Я не думаю, что когда-нибудь ощущала настолько восхитительно пикантный аромат, как тот, что исходит из печей.

— Привет, столик на двоих, — говорит Трент официанту.

Место небольшое, четырнадцать кабинок и несколько столов в центре. Официант проводит нас к кабинке, и я сажусь, когда Трент проскальзывает на сидение напротив меня.

Я озираюсь вокруг: стены окрашены синими и красными цветами и на них развешаны фотографии Италии, одну из стен украшает огромный рисунок итальянского флага, и еще множество безделушек размещены на полках по всему помещению пиццерии.

— Я никогда не бывала здесь раньше, — говорю я, оценивая причудливое окружение.

— Никогда? Это место открылось уже давно. Раньше, когда я был ребенком, то приходил сюда с родителями. И моя мама приходила сюда, когда была моложе. Она говорит, что здесь ничего не изменилось. Все то же самое. Тут есть дама, которая делает соус для пиццы, мама сказала, ей около восьмидесяти лет. Она все еще готовит его, но теперь ее дети управляют бизнесом.

— Правда? — говорю я. Поставив локоть на стол и подперев ладонью голову, я гляжу на Трента.

— Если моя мама сказала, значит, это должно быть правдой, — смеется он, и я улыбаюсь в ответ.

Я беру меню и начинаю изучать его. Оно незнакомо мне и я не знаю, что мне понравится, а что нет.

Чувствую, что кто-то стоит рядом, но мое внимание сосредоточено на меню в руках.

— Почему бы вам не сделать копию получше — так оно прослужит дольше, — говорит Трент сердитым тоном.

Мои плечи тут же напрягаются, и я застываю. Холодное прикосновение испуга окутывает мою кожу, и я узнаю этот холодный, сердитый тон. Я откидываюсь на спинку стула и опускаю голову.

— Прошу прощения, — слышу, как кто-то говорит.

Украдкой, я выглядываю поверх меню, чтобы увидеть Трента, гневно смотрящего на официанта, который стоит рядом со мной.

— Да, ты и должен, засранец.

— Трент, — шепчу я слишком напуганная, чтобы посмотреть ему в глаза.

Боковым зрением я вижу, как лицо Трента расслабляется, его челюсть смягчается, а плечи опускаются, когда он делает глубокий вдох.