Наконец разрешили забрать тело Юры. Назначили день похорон. На кладбище пришло неожиданно много людей. В центре отменили прием, остались только дежурные врачи и сестры в стационаре, а весь коллектив — доктора, лаборанты, регистраторы, экономисты, уборщицы, охранники — все пришли на похороны. Анна подумала о том, что ими движет естественное человеческое любопытство. Костя тоже так решил, но, увидев лица своих коллег и еще нескольких десятков людей, которых знал мельком, понял, что их привело на скорбное мероприятие не любопытство, а искреннее желание выразить соболезнование, поддержать в горькую минуту человека, к которому они относятся если не с пламенной любовью, то с глубоким почтением и уважением — определенно.

Шесть лет Юра был выключен из обычной жизни. Анна отсекала попытки приятелей навестить мужа — в этом не было никакого смысла, потому что Юра никого не узнавал, а демонстрировать его, чтобы пощекотать кому-то нервы, она не хотела. Но Юру, оказывается, многие помнили. Друзья детства, школьные и институтские приятели, сослуживцы из Шереметьева — никого не приглашали, они как-то организовались сами и большой группой пришли на кладбище.

Татьяна подошла к Игорю и тихо сказала:

— Очень много народу. Что делать с поминками? Мы думали, будут только близкие, приготовили дома. Но всех нереально разместить.

— Покажи мне своего мужа, — потребовал он.

Татьяна показала. “Не противник”, — решил Игорь. Он отошел в сторону и стал тихо отдавать распоряжения по мобильному телефону:

— Отдельный зал в ресторане. Поминки. Сто, нет, сто пятьдесят человек. Через час все должно быть готово.

— И автобусы, — напомнила Татьяна, — всех ведь надо отвезти.

В первые дни после смерти Юры Татьяну охватила внутренняя паника — она не могла бросить сестру и племянников, а значит, вынуждена прервать строительство собственных отношений с Игорем, в котором бетон был еще совершенно сырым, и конструкция могла рухнуть в любой момент. Но все ее опасения и интриги оказались детскими забавами рядом с настоящим горем. Игорь и Костя, да еще водитель Саша стали настоящей опорой для Анниной семьи. Без мужиков, поняла Татьяна, подобные испытания переносить было бы тяжелее. И ее вынужденная разлука с Игорем обернулась не “против”, а “за”. Он не отдалился от нее, а, напротив, стал ближе, роднее. Игорь приезжал каждый день и по несколько раз звонил. И даже если не получал просьб и поручений, всем своим видом показывал — женщины, вы видите меня? Я здоровый сильный мужик, рассчитывайте на меня, я не дам вас в обиду. Он был лучше, чем Татьяна думала о нем.

Желто-восковое лицо Юры, лежащего в гробу, похудевшее, заострившееся, было совсем не таким, как в последнее время жизни. Он стал немного похож на себя прежнего. “Почти не изменился”, — слышала Анна шепот старых друзей. А Кирюша испугался. Он схватил маму за руку и сжал изо всех своих детских силенок:

— Мама! Это не папа! Это другой дядя!

Анна наклонилась к сыну, успокоила его. Зачем было вообще тащить сюда детей? Столько народу, глазеют на нее. Она видела себя в зеркале перед уходом из дома — голова повязана черным шелковым платком, черные глаза, синие круги под ними, сухие бледные губы. Плевать, как она выглядит. Скорей бы все кончилось. Музыка жуткая, женщины плачут — детей ее пугают. Она нащупала в кармане таблетку. Надо найти время, улизнуть куда-нибудь, выпить. Воды нет, проглотит без воды. Слова говорят. У мужиков лица, словно лимонов наелись. Что? Надо прощаться? С кем?

— Аня, — тихо подтолкнула ее сестра, — подойди попрощайся с Юрой.

Она подошла к гробу, держа детей за руки. Несколько секунд они стояли молча, смотрели на Юру. Дети заплакали, Анна прижала их головы к себе — Дашину к плечу, а Кирюшину к животу. В ее сознании вдруг вспыхнула светлая полоска, осветила не сумеречную часть и не реальную, а какой-то участок будущей жизни. Даже не ее жизни, а Юриной. Анна чувствовала вздрагивающие тела детей, но все окружающее куда-то пропало. Остался только спящий Юра. Он уходил, не сказав, не сделав очень многое. Большой сильный человек рвал нити, связывающие его с миром. Его потери несоизмеримы с их переживаниями. Он должен очень страдать. Надо его успокоить.

— Ты не волнуйся, — сказала ему Анна, — ты иди. У нас все будет хорошо. Я знаю, что ты нас любишь. И мы всегда будем любить тебя. Ты самый лучший человек, самый красивый и самый сильный. Юрочка, не беспокойся о нас. Я хочу, чтобы ты был спокоен. У нас замечательные дети, — Анна поцеловала их макушки, — правда? Они похожи на тебя. А когда вырастут, будут еще больше похожи, вот увидишь. Я знаю, что ты меня слышишь, я буду всегда разговаривать с тобой. А ты обещай, что будешь беречь себя.

Ей хотелось сказать: не простужайся, правильно питайся, не выходи на улицу с мокрой головой, но она сдержалась. Наклонилась и поцеловала Юру в лоб. Отпустила детей, погладила холодные Юрины руки. Дети боялись вслед за мамой поцеловать мертвого отца, замерли испуганно — вдруг это нужно обязательно делать.

— Просто попрощайтесь с папой, — сказала им Анна.

— До свидания, папа, — прошептал Кирюша.

— До свидания, папа, — всхлипнула Даша.

Они снова заплакали. Анна увела их от гроба. Нельзя заставлять детей проходить через подобные испытания. Или можно? Ведь это один раз в жизни, ведь это их отец.

В тишине громадного зала, заполненного людьми, было слышно каждое слово Анны. Сусликов стоял позади всех в самом углу. Он вышел на улицу и побрел к кладбищенским воротам. Он навсегда потерял Анну. Он никогда ее не знал. Он вел себя как последняя сволочь, обвинил ее в убийстве. Сегодня он напьется. До потери сознания.

Прощание затянулось, потому что было очень много людей, потом долго ехали в машине, стояли в пробках. За длинным поминальным столом говорили речи, друзья рассказывали о Юре, выпивали не чокаясь. И рефреном звучало: вечная память, земля ему пухом. Анна совсем обессилела, не слушала, не ела, машинально поднимала рюмку, подносила к губам и ставила на место. Потом она пожалеет, что не запомнила того, что говорилось, что этого не слышит Дарья (детей отправили к Вере), что они не расскажут Кирюше. Последний праздник в Юрину честь. Больше такого не будет никогда.

На ночь она выпила три таблетки, а в обед следующего дня Галина Ивановна с трудом разбудила ее. Вася уезжал, хотел попрощаться.

Анна пила горячий кофе, слушала и думала о том, что у Васи отвратительные зубы. Почему он их не вылечит? Как можно так запускать себя? Провинциальное бескультурье. Она кивала Васиным словам: Володя остается, его вещи он передаст с поездом, Танины вещи тоже, она дала список. Вася запнулся и все-таки заговорил о самом болезненном. Он-де не осуждает Татьяну, он всегда знал, что она человек другого масштаба, но все-таки двадцать лет прожили — и слава Богу. “Рохля, — обозвала Анна мысленно, — манная каша. А раньше мне казался чуть не святым”.

— Знаешь, — сказал Василий, — они мне, ну, представитель этого нового Таниного мужа, они мне деньги предложили. Тысячу долларов.

— И взял бы, — обронила Анна.

— Да что ты? — поразился Вася. — Как можно? Я ведь ее не продаю! Я хочу, чтобы ей лучше было, чтоб счастлива была.

Прежде Анна восхитилась бы его благородством, а сейчас он ей казался растяпой. Его наивная книжная правильность навевала скуку. Все навевало скуку. Рано пить таблетку, но очень хочется. Анна злилась на стрелки часов, которые ползли слишком медленно.

— Вы обо мне не волнуйтесь, — говорил Вася.

Никто и не волновался. Зная сестер, Вася бы никогда в это не поверил. Они бросались на помощь по первому сигналу тревоги. Таня в разговоре с ним сказала: “Ты для меня никогда не будешь чужим человеком”. И сейчас он хотел избавить их от лишних забот, а получилось нелепо.

— Я не пропаду, — твердил он. — У нас на станции восемьдесят процентов женщин одиноких.

— Ты что же, — усмехнулась Анна, — уже жениться собрался?

— Нет, это я к слову, чтобы вы не беспокоились.

“Знал бы ты, о чем я сейчас беспокоюсь, — подумала Анна, — не морочил бы мне голову”.

— Вася? — спросила она устало. — Я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Нет, нет, — обрадовался Василий, — я же и говорю: ничего мне не нужно, все будет нормально.

— Вот и славно, — поднялась Анна. — Ну, пока! — Она поцеловала его в щеку. — Извини, я не очень хорошо себя чувствую. Пойду прилягу.

Потянулись дни, похожие один на другой, от таблетки до таблетки. Звонила Вера, уговаривала приехать, Анна отказывалась, забегала Татьяна, пыталась вытащить ее на прогулку, Анна ссылалась на плохое самочувствие. С работы не беспокоили. Мысли о центре Анна задвинула в самый дальний ящик. Ближайшими и единственными “ящичками” были дети. Анна слушала их болтовню, смотрела с ними телевизор и мечтала о том, чтобы скорее наступила ночь с ее сладкими снами и видениями.

В один из дней пришел Сусликов, Анна не пустила его в квартиру, разговаривали через порог. Дима осунулся, постарел, но и она была не краше.

— Аня, я тебя прошу только об одном — прости меня, — умолял он.

Она уже давно всех простила. Ей не было дела до чужих ошибок, грехов и преступлений.

— Я не держу на тебя зла. — Она покачала головой. — Живи спокойно.

— Аня! Мы можем с тобой еще увидеться? Просто посидеть, поговорить?

Она даже не сразу поняла, о чем он ее просил.

— Зачем? — удивилась Анна. — Иди, Дима, прощай. И… — она поймала какую-то старую мысль, — и никому не позволяй называть тебя Сусликом. Это смешно и унизительно на самом деле. Все, прощай.

Она закрыла перед ним дверь и через минуту забыла о его существовании.

Анна пыталась читать книжки, которые остались от Луизы Ивановны. Большую их часть забрала Татьяна, любительница женских романов. Но и тех, что остались, было немало. Их содержание скользило по Анниному сознанию, как вода по стеклу. В наркотические грезы врывались сценки из жизни великосветского общества — кринолины, длинные платья, замки, кавалеры при шпагах. Водитель Саша привозил ей кассеты с голливудскими видеофильмами: он, оказывается, был большим их поклонником и дома собрал солидную видеотеку. Анна целыми днями смотрела боевики, мелодрамы и комедии. Это тоже был мир грез и сказок, который не требовал участия ее воли, но развлекал и тешил.