Когда что-то, еще не вполне осознанное, стало подтачивать их отношения, Анне захотелось слов любви, хотя прежде ей не требовались пылкие объяснения.

— Суслик, ты любишь меня? — спрашивала она, лежа в его объятиях.

— Только что. Три раза, — отшучивался Дима.

— Нет, серьезно? Я без тебя не могу жить. А ты без меня можешь? Почему ты никогда не объясняешься мне в любви?

— А ты обзываться не будешь? — усмехнулся Дима. — Я один раз попробовал. В десятом классе. Влюбился в новенькую девочку Таню Буренкову, до дрожи в коленках. Выражал свои чувства с помощью подножек и битья ее книжками по голове. Один раз, когда я ей разукрасил все тетрадки похабными картинками, она разревелась и обозвала меня скотиной паршивой. А я ей сказал — люблю тебя больше жизни — и полез целоваться. Она мне залепила пощечину и назвала придурком.

— Что же ты, и жене своей бывшей не говорил про любовь?

— Мою бывшую жену зовут Таня Буренкова.

— И ты ее до сих пор любишь? — замерла Анна.

— Нет! Любовь кончилась к последнему курсу института. Когда мне заодно с пеленками сына было предложено стирать подштанники тещи.

— Хорошо, — тяжко вздохнув, проговорила Анна, — бери книжки, лупи меня по голове, можешь разрисовать мой рабочий еженедельник.

— Анька! — рассмеялся Дима. — Ну конечно я тебя люблю! Глупая! И мысли в этой головешке, — он постучал ее по лбу, — бродят глупые. Хочешь, я тебе с ходу любовный стих сочиню?

— Хочу.

— Слушай. Я вас любил, любовь еще, быть может… Спи, моя радость, усни… Нет, не засыпай. Вот: я помню чудные мгновенья, когда ко мне являлась ты. Не дум, а тел высокое стремленье нас сотрясло до…

— Зевоты, — подсказала Анна.

— Не перебивай! Нас сотрясло до немоты. И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне…

— Ее пружиною матрасною ударит больно по спине! — закончила Анна.

— Ладно, — согласился Суслик, — куплю я новый диван. Вот выдадут зарплату за три месяца — справим.

Попытки Анны завести разговоры о чувствах нагоняли на него скуку. Он отшучивался, Анна старалась не показывать виду, что обижена, Дима в свою очередь старался не замечать ее обид. Им хорошо вместе, они с нетерпением ждут свиданий — что еще нужно? Сама же называла его квартиру маленьким шалашом большого секса. Она первая не держит мыслей о замужестве, об оформлении отношений. Диму это не восхищает, но и не расстраивает. Все нормально. Пусть так и остается.

Что им, женщинам, вечно неймется? Они не хотят по-старому и не хотят по-новому. Он был примерным мужем, а разошелся с женой, оплеванный и униженный. Татьяна хотела, чтобы он, как мальчишка, дрожал от страсти и прыгал от любви с балкона. Но он давно вырос из школьной формы. Почему нельзя жить спокойно? Нельзя! Нет роковой любви — получай злую бабу, надутую, как старый гриб-дождевик пылью. Чуть зацепишь — и понесла пылить: в понедельник он виноват, потому что поздно пришел, во вторник, потому что рано, а с сыном не занимается, в среду — вещи разбросал, в четверг — хлеб не купил, а на рыбалку собирается, в пятницу — ей на итальянские сапоги денег не хватает, в субботу — надо ремонт с бухты-барахты начать, в воскресенье — много пива пьет, газет не читает и маму ее не любит. Хорошо, что в неделе семь дней, но в году-то их триста шестьдесят пять!

Он пытался объясняться по каждому пункту обвинений, заключать мирные договоры, но гриб только больше разрастался. А когда Татьяна вдруг успокоилась, на ее лице появилось благостное спокойствие и она стала тихой, нежной и заботливой, он обрадовался напрасно. Оказывается, ей подвернулся воздыхатель, специалист по прыжкам с балкона. “Парашютист” хотел шито-крыто Сусликову рога ветвистые наставить. Но Дима не из тех, кто согласится жить с подобными украшениями. Он послал жену к ее такой-то, не любимой им, маме и хлопнул дверью. Сына жалко, тем более что Татьяна из мести препятствует их общению. Ничего, вырастет пацан — разберется, что к чему.

Анна — замечательная женщина, хохотушка, свой парень. Но и ей подавай того, не знаю чего. Его нежность, ласки — они что, сами за себя не говорят? Он ей пальцы на ногах целует, а ей развесистых фраз хочется? С работы удирает, как только услышит, что она может приехать, — никогда прежде ради женщины себе такого не позволял. И об одном только просит — ничего не меняй, останови мгновенье. Мне от тебя ничего не надо, кроме того, что уже есть.

На большом белом листе ватмана Сусликов крупно написал: “Я тебя безумно люблю!” — и повесил на стену напротив дивана. В первый раз увидев “дадзыбао”, Анна развеселилась. Но затем Дима, стоило только ей заговорить на отвлеченные темы, молча указывал на плакат. И Анна посоветовала перевесить лозунг на кухню — для сантехника, которого уже полгода не могли дождаться.

Глава 3

Луиза Ивановна умерла ночью. Накануне вечером все было как обычно: она почитала Кирюше, проверила у Дарьи задание по математике, обсудила с Галиной Ивановной, что готовить на завтра. Анна пришла поздно, заглянула к свекрови — та спала, горел маленький ночничок, лежала на столике книжка с закладкой. А утром Анна услышала истошный крик дочери:

— Мама! Иди скорее! С бабушкой плохо! У нее рот открылся!

Луиза Ивановна была мертва. Анна подвязала ей косынкой подбородок, сложила руки на груди, зачем-то подоткнула одеяло, словно пыталась сохранить последнее тепло. Стала на колени рядом с кроватью, опустила голову на краешек и разрыдалась. Не уберегла. Милый, родной, светлый человек. Всех успокаивала, детей мирила, когда ссорились, ее подбадривала и всегда во всем оправдывала — ни одного упрека за всю жизнь, глаза опустит, если не согласна, и в сторону отойдет. Как она Юру любила, гордилась им! А потом мужественно приняла его перерождение в беспомощного тупого ребенка.

В дверях комнаты столпилась вся семья. Татьяна, дети, Галина Ивановна, Юра — все, кроме Ирины, плакали. Ирина успокаивала Юру, вытирала ему слезы.

— Мама, я боюсь! — всхлипнул Кирюша.

— Мама, боюсь! — повторил Юра.

Ей нельзя распускаться, она потом поплачет. Анна поднялась с колен, вытерла лицо.

— Даша, Кирюша, бабушка умерла, но вы ее не бойтесь.

— Она теперь все время такая будет? — спросил Кирилл.

— Мама, она попадет на небо, в рай? — спросила Даша.

— Да, конечно, только в рай. Тетя Вера тебе объяснит.

— Я объясню. — Татьяна обняла детей и увела.

— Юрочка, — позвала Анна, — подойди. Посмотри на свою маму.

Юра нехотя приблизился. Он исподлобья посмотрел на Луизу Ивановну:

— Тетя пахая, некрасивая.

— Юрочка, — простонала Анна, — это твоя мама. Она умерла. Юра, у нас большое горе!

— Мама, дай кафетку! — Он дернул Анну за халат.

— Его нельзя травмировать! — вмешалась Ирина. — Юрочка, пойдем, тетя даст тебе конфетку.

— Его нельзя травмировать! — Анна закрыла руками лицо. — Его нельзя! А меня?

— А ты поплачь тихонько, — сказала Галина Ивановна, — поплачь, пока дети не видят. Ой, бедолага, — тихо проголосила она, — такая женщина! Мучилась, а ни стона, ни жалобы! Святая была! Ты поплачь, а потом я ее сама обмою, одену. Я умею, мы с ней все уже обговорили. Синий костюм, белая блузка. И в морг не надо. Нечего ей там нагишом в холодильнике лежать. Позвони, они приезжают, укол какой-то делают, чтобы не запахло. Ну, давай, видишь, слезы кончились. Все на тебе, все на тебе, Анюточка. Крепись! Ты уж организуй, чтоб похороны завтра, крайний срок — послезавтра. Давай, девочка, ничего, нужно держаться.

На кладбище, кроме близких, приехали три давние подруги Луизы Ивановны, Костя и Вера. Игорь Самойлов прислал роскошный венок, коллеги (Анна попросила никого не приходить) тоже прислали венок.

Костя пытался уговорить Веру не ехать на скорбную панихиду, но она решительно воспротивилась — непременно хотела в тяжелую минуту быть рядом с Анной и детьми. Он решил, что искаженное болью лицо жены — свидетельство ее переживаний. Но когда гроб уплыл под землю в печи крематория, и Анна стала приглашать на поминки, Вера отказалась:

— Извини, я не могу. Кажется, началось.

Косте стоило больших трудов не подхватить ее и не броситься со всех ног с кладбища.

— Ладно, — кивнула безучастно Анна, потом чуть улыбнулась. — Все будет хорошо, Верочка. — Она не могла сразу сообразить, что нужно делать. — Костя… возьмите мою машину — и в клинику. Вызовите Елизавету Витальевну.

Он поцеловала Веру и подумала о том, что несколько минут назад эти же губы прикасались к покойнице. Жизнь кончается и начинается.

Утром в клинике было две достопримечательности, на которые бегали смотреть все сестрички, — жена доктора Колесова в дородовой палате и сам Колосов, серый от волнения и бессонной ночи. Настя донесла Анне Сергеевне, что Константин Владимирович сломал все карандаши в своем кабинете и вообще его никто никогда таким не видел.

— За страдания мы его теперь полюбим, — заключила Настя. — А всегда был такой суровый, прям сверхчеловек.

Анна накануне несколько раз звонила и знала, что роды будут не скорыми. Вере делали обезболивание и давали снотворное. Анна поднялась в родильное отделение. Схватки у Веры уже шли с интервалом в пятнадцать минут. Держалась она молодцом. Тихо попросила Анну:

— Уведи Костю. Боюсь, что у него будет разрыв сердца.

У себя в кабинете Анна поставила перед Костей чашку с кофе и заставила съесть бутерброд.

— Мне Вера рассказывала, что в повести какого-то, не помню, латиноамериканского писателя муж не выдержал страданий рожавшей жены и полоснул себя ножичком по горлу. Я велю все скальпели убрать от тебя подальше.

— Жизненная история. — Костя торопливо глотал горячий кофе. — Ань, ведь она не очень страдает? Вася Климчук — отличный анестезиолог?