Глаза ее горели восторгом и счастьем, а те двое лишь молча смотрели на нее: Эшли — потрясенный, ошарашенный, Скарлетт — со смесью удивления и стыда. Ей никогда и в голову не приходило, что Мелани так скучает по Атланте и так жаждет туда вернуться, жаждет иметь свой дом. Она, казалось, была вполне довольна жизнью в Таре, — ее тоска по дому явилась для Скарлетт полной неожиданностью.

— Ох, Скарлетт, до чего же ты добрая, до чего же ты хорошо для нас это придумала! Ты же знаешь, как я тоскую по дому!

И Скарлетт, столкнувшись с этим умением Мелани приписывать людям благородные поступки там, где благородством и не пахло, почувствовала, по обыкновению, прилив стыда и раздражения — она поняла, что не в силах, просто не в силах сейчас встретиться взглядом ни с Эшли, ни с Мелани.

— Мы сможем приобрести собственный домик. Думал ли ты о том, что мы уже пять лет женаты, а до сих пор не имеем своего дома?!

— Вы сможете жить вместе с нами у тети Питти. Это же и ваш дом, — пробормотала Скарлетт, теребя диванную подушку и по-прежнему не поднимая глаз, чтобы Эшли и Мелани не увидели в них победного блеска, ибо она почувствовала, что ветер начинает дуть в ее сторону.

— Нет, но все равно спасибо, дорогая. Там нам будит слишком тесно. Мы купим себе отдельный дом… Ах, Эшли, ну скажи «да»!

— Скарлетт, — устало произнес Эшли, — посмотрите на меня. Вздрогнув, она подняла глаза и встретилась взглядом с его серыми глазами — в них были горечь и усталость от тщетной борьбы с неизбежным.

— Я поеду в Атланту, Скарлетт.., мне не выстоять против вас двоих.

Он повернулся и вышел из комнаты. И ощущение победы в ее душе померкло, заглушенное страхом. В его глазах она опять увидела то выражение, какое было в них, когда он говорил, что погибнет, если переедет в Атланту.



После того как Сьюлин с Уиллом отпраздновали свадьбу, а Кэррин уехала в Чарльстон — в монастырь, Эшли, Мелани и Бо перебрались в Атланту, прихватив с собой Дилси в качестве няни и поварихи. Присси с Порком до поры до времени остались в Таре, пока Уилл не подыщет других черных для полевых работ.

Маленький кирпичный домик, который Эшли снял для своей семьи, стоял на Плющовой улице, как раз за домом тети Питти — задние дворы их разделяла лишь косматая нестриженая изгородь из бирючины. Мелани потому и остановила свой выбор на этом доме. В первое же утро после возвращения в Атланту она, смеясь, и плача, и поочередно целуя то Скарлетт, то тетю Питти, сказала, что истерзалась вдали от родных и теперь хочет жить как можно ближе к ним.

Прежде домик был двухэтажный, но верхний этаж во время осады разнесла в щепы артиллерия, а у владельца, когда он вернулся с войны, не было денег на восстановление. Он удовольствовался тем, что навел над первым этажом плоскую крышу, отчего у дома сразу нарушились пропорции: он стал приземистым и выглядел точно кукольное жилье, сооруженное ребенком из картонки для туфель. Стоял он на высоком фундаменте, в котором был большой погреб, и ко входу вела широкая полукруглая лестница, придававшая дому еще более нелепый вид. Правда, впечатление придавленности, прижатости к земле слегка скрашивали два стройных старых дуба, осенявших строение своей листвой, и пыльная, усеянная крупными белыми цветами магнолия у крыльца. Перед домом была большая, зеленая лужайка, густо поросшая клевером, окруженная давно не стриженными кустами бирючины вперемежку со сладко пахнущей медом жимолостью. В траве кое-где виднелись розы на старых, вросших в землю кустах и храбро цвели бело-розовые мирты, точно война и не прокатилась по ним, а лошади янки не поедали их побегов. Скарлетт этот дом казался необычно уродливым, а для Мелани он был прекраснее даже Двенадцати Дубов со всем их великолепием. Ведь у нее появился свой дом, и наконец-то она, Эшли и Бо смогут воссоединиться под собственной крышей.

Индия Уилкс вернулась из Мейкона, где они с Милочкой жили с 1864 года, и поселилась вместе с братом, так что в небольшом доме стало совсем тесно. Времена изменились, денег стало мало, но ничто не могло переделать южан, всегда готовых принять в лоно семьи нуждающихся родственников, а тем более незамужних женщин.

Милочка вышла замуж — совершив, по словам Индии, мезальянс — за неотесанного пришельца с Запада, уроженца Миссисипи, обосновавшегося в Мейконе. У него было красное лицо, громкий голос и шумные манеры. Индия не одобряла этого брака, ну, а раз она его не одобряла, то, естественно, не была счастлива в доме шурина. Она очень обрадовалась, узнав, что у Эшли появился свой дом и она может покинуть чуждую ей среду и не видеть больше, как сестра глупо счастлива с этим не достойным ее человеком.

Остальные родственники втихомолку считали, что эта смешливая простушка Милочка устроилась куда лучше, чем можно было ожидать, и только удивлялись, как это она вообще сумела кого-то подцепить. Муж Милочки был человек благородных кровей и достаточно состоятельный, но Индии, родившейся в Джорджии и воспитанной в виргинских традициях, любой человек, родившийся не на Восточном побережье, представлялся грубияном и дикарем. По всей вероятности, муж Милочки тоже был счастлив избавиться от Индии, так как ужиться с ней оказалось нелегко.

Она стала законченным синим чулком. Ей уже минуло двадцать пять, да она так и выглядела, а потому могла не заботиться о том, чтобы кого-то соблазнять. Ее блеклые глаза, почти без ресниц, смотрели на мир прямо и бескомпромиссно, а тонкие губы были всегда высокомерно поджаты. Она держалась гордо, с достоинством, что, как ни странно, было куда больше ей к лицу, чем наигранная девичья мягкость той поры, когда она жила в Двенадцати Дубах. Да и все вокруг смотрели на нее почти как на вдову. Все знали, что Стюарт Тарлтон женился бы на Индии, если бы не пал под Геттисбергом, и потому относились к ней с уважением, как к женщине, руки которой кто-то добивался, хотя дело и не кончилось браком.

Шесть комнат небольшого дома на Плющовой улице вскоре были обставлены дешевой сосновой и дубовой мебелью из лавки Фрэнка, поскольку у Эшли не было ни гроша и он вынужден был покупать в кредит, а потому покупал лишь самые дешевые и совершенно необходимые вещи. Это ставило в неловкое положение Фрэнка, который любил Эшли, и бесконечно огорчало Скарлетт. И она и Фрэнк охотно отдали бы безвозмездно лучшую мебель красного дерева и резную из розового, какая была в лавке, но Уилксы упорно отказывались. В результате дом у них был ужасающе голый и некрасивый, и Скарлетт с болью смотрела на то, что Эшли живет в комнатах, где нет ни ковров на полу, ни занавесок на окнах. Но он, казалось, ничего этого не замечал, а Мелани, впервые после замужества поселившись в собственном доме, была бесконечно счастлива и даже горда. Скарлетт умерла бы от унижения, доведись ей принимать друзей в доме, где нет ни штор, ни ковров, ни диванных подушек, ни нужного количества стульев или чашек и ложек. Мелани же принимала у себя так, точно на окнах у нее висели бархатные портьеры, а в комнатах стояли диваны, обтянутые парчой.

Однако несмотря на радость и приподнятое настроение, чувствовала себя Мелани неважно. Появление на свет маленького Бо стоило ей здоровья, а тяжкий труд, которым она занималась в Таре после рождения ребенка, еще больше подорвал ее силы. Она была такая худенькая, что казалось, косточки вот-вот прорвут белую кожу. Когда Мелани возилась на заднем дворе со своим малышом, она казалась издали совсем девочкой — такая неправдоподобно тонкая была у нее талия, да и вся фигурка совсем плоская. Бюста у нее не было, а бедра выглядели узкими, как у маленького Бо, и ни гордость, ни здравый смысл не подсказали ей (так, во всяком случае, считала Скарлетт) подшить Оборочки под корсаж или сзади подложить под корсет подушечки, чтобы худоба не так уж бросалась в глаза. Лицо у Мелани было под стать телу — тоже очень худое и очень бледное, так что ее изогнутые, шелковистые и тонкие, как усики у бабочки, брови казались угольно-черными на бескровной коже. Глаза были слишком большими для узенького личика, а залегшие под ними тени делали их и вовсе огромными, но выражение их осталось прежним, как и во времена беспечного девичества. Ни война, ни постоянные беды и тяжелая работа не разрушили мягкой безмятежности ее взгляда. Это были глаза счастливой женщины, женщины, над чьей головой могут проноситься бури, не затрагивая спокойствия души.

Как она умудрилась сохранить такое выражение глаз, думала Скарлетт, с завистью глядя на Мелани. Она знала, что у нее самой глаза бывают порой как у голодной кошки. Что это Ретт сказал однажды про глаза Мелани — что они у нее точно свечи! Точно два светоча добра в нашем порочном мире. Да, они действительно как свечи, свечи, горящие на любом ветру, — два мягких огня, сиявших счастьем оттого, что она снова жила в родном городе, среди друзей.

В маленьком доме всегда толпились люди. Мелани с детских лет была всеобщей любимицей, и весь город спешил сейчас приветствовать ее возвращение. Каждый что-то тащил ей в дом — безделушку, картину, серебряную ложку или две льняные наволочки, салфетки, лоскутные коврики, разную мелочь, утаенную от солдат Шермана и потому бесценную, хотя владельцы и клялись, что это им вовсе ни к чему.

Старики, воевавшие в Мексике вместе с отцом Мелани, приходили и приводили с собой приятелей, чтобы познакомить «с милой дочкой старого полковника Гамильтона». Старинные друзья матери стекались к Мелани, ибо она всегда уважительно относилась к старшим, что было особенно приятно пожилым матронам в, эти сумасшедшие дни, когда молодежь, казалось, совсем утратила представление о хороших манерах. А сверстницы Мелани — молодые жены, матери и вдовы — любили ее потому, что она выстрадала не меньше, чем они, и не озлобилась, а наоборот: всегда готова была сочувственно им внимать. Молодые же люди стекались к Мелани потому, что они всегда стекаются туда, где им хорошо и где можно встретить друзей, которых хочется увидеть.

И вот вокруг деликатной, незаметной Мелани быстро образовалась группа молодых и пожилых людей — то, что осталось от сливок довоенного общества Атланты; у всех был тощий кошелек, фамильная гордость и умение выстоять в самых тяжелых условиях. Казалось, эти люди — из лучших семей Атланты, разрозненных, поверженных во прах войной, обескровленных смертями, — ошеломленные переменами, нашли в Мелани то крепкое ядро, вокруг которого они могли вновь объединиться.