— Откуда же у вас это прелестное платье?

— Из маминых портьер, — ответила она, вконец отчаявшись и уже не имея сил лгать, чтобы скрыть свой позор, — Я смирилась с тем, что мы голодали и мерзли, но теперь.., теперь «саквояжники» повысили налоги на Тару. И деньги эти мы должны внести немедленно. А у меня нет ничего, кроме одной золотой монеты в пять долларов. Мне так нужны эти деньги, чтобы заплатить налог! Неужели вы не понимаете? Если я их не заплачу, я.., мы потеряем Тару, а нам просто невозможно ее лишиться! Я не могу этого допустить!

— Почему же вы не сказали мне всего этого сразу вместо того, чтобы играть на моих чувствах, а ведь я человек слабый, когда дело касается хорошенькой женщины? Только, Скарлетт, не плачьте! Вы уже испробовали все свои трюки, кроме этого, а от этого меня увольте. Я оскорблен в своих лучших чувствах и глубоко разочарован тем, что вы охотились за моими деньгами, а вовсе не за моей неотразимой персоной.

Она вспомнила, что, издеваясь над собой, — а заодно и над другими, — он часто говорил правду о себе, и взглянула на него. Он в самом деле чувствует себя уязвленным? Он в самом деле так ею дорожит? И в самом деле собирался соединить с ней свою судьбу, пока не увидел ее рук? Или же все шло лишь к очередному мерзкому предложению вроде тех, которые он уже дважды ей делал? Если она действительно ему дорога, быть может, удастся его смягчить. Но его черные глаза буравили ее отнюдь не влюбленным взглядом; к тому же он негромко рассмеялся.

— Ваше обеспечение мне не подходит. Я не плантатор. Что еще вы можете мне предложить?

Ну, вот дошло и до этого! Решайся! Она глубоко перевела дух и, отбросив всякое кокетство и все свои ужимки, прямо посмотрела ему в глаза, — думала она лишь о том, как пережить эту минуту, которой она страшилась больше всего.

— У меня ничего больше нет.., кроме меня самой.

— Ну и что же?

Подбородок ее напрягся, стал квадратным, глаза превратились в изумруды.

— Вы помните вечер на крыльце у тети Питти, во время осады? Вы сказали.., сказали тогда, что жаждете мной обладать.

Он небрежно откинулся на стуле, глядя в ее напряженное лицо, — его же лицо было непроницаемо. Потом что-то промелькнуло в глазах, но он продолжал молчать.

— Вы сказали.., вы сказали тогда, что ни одна женщина не была еще вам так желанна. Если я вам все еще нужна, я — ваша. Ретт, я сделаю все что хотите, только, ради всего святого, выпишите мне чек! Я сдержу свое слово. Клянусь. Я не отступлю. Я могу дать расписку в этом, если хотите.

Он смотрел на нее с каким-то странным выражением, которого она не могла разгадать, и продолжала говорить, все еще не понимая, забавляет это его или отталкивает. Хоть бы он что-нибудь сказал, ну, что угодно! Она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам.

— Деньги мне нужны очень быстро, Ретт. Нас выкинут на улицу, и этот проклятый управляющий, который работал у отца, станет хозяином поместья и…

— Одну минуту. Почему вы думаете, что вы все еще мне желанны? И почему вы думаете, что вы стоите триста долларов? Большинство женщин так дорого не берут.

Несказанно униженная, она вспыхнула до корней волос.

— Зачем вам на это идти? Почему не отдать эту свою ферму и не поселиться у мисс Питтипэт? Вам же принадлежит половина ее дома.

— Боже ты мой! — воскликнула она. — Вы что, с ума сошли? Я не могу отдать Тару! Это мой дом. Я не отдам ее. Ни за что не отдам, пока дышу!

— Ирландцы, — сказал он, перестав раскачиваться на стуле и вынимая руки из карманов брюк, — совершенно невыносимый народ. Они придают значение вещам, которые вовсе этого не стоят. Например, земле. А что этот кусок земли, что тот — какая разница! Теперь, Скарлетт, давайте уточним. Вы являетесь, ко мне с деловым предложением. Я даю вам триста долларов, и вы становитесь моей любовницей.

Теперь, когда омерзительное слово было произнесено, Скарлетт стало легче и надежда вновь возродилась в ней. Он ведь сказал: «я даю вам». Глаза его так и сверкали — казалось, все это очень его забавляло.

— Однако же, когда я имел нахальство сделать вам такое предложение, вы выгнали меня из дома. И еще всячески обзывали, заметив при этом, что не желаете иметь «кучу сопливых ребятишек». Нет, милочка, я вовсе не сыплю соль на ваши раны. Я только удивляюсь игре вашего ума. Вы не желали пойти на это ради удовольствия, но согласны пойти ради того, чтобы отогнать нищету от своих дверей. Значит, я прав, что любую добродетель можно купить за деньги — вопрос лишь в цене.

— Ах, Ретт, какую вы несете чушь! Если хотите оскорблять — оскорбляйте, только дайте мне денег. Теперь она уже вздохнула свободнее. Ретт — на то он и Ретт: ему, естественно, хочется помучить ее, пооскорблять снова и снова, чтобы расквитаться за старые обиды и за попытку обмануть его сейчас. Что ж, она все вытерпит. Она готова вытерпеть что угодно. Тара стоит того. На секунду вдруг расцвело лето, над головой раскинулось синее полуденное небо, и вот она лежит на лужайке в Таре среди густого клевера и сквозь полуприкрытые веки смотрит вверх на похожие на замки громады облаков, вдыхает приятные цветочные запахи, а в ушах у нее приятно гудит от жужжания пчел. Полдень, тишина, лишь вдали поскрипывают колеса фургонов, поднимающихся по извилистой дороге в гору с красных полей. Тара стоит того, стоит даже большего.

Она вскинула голову.

— Дадите вы мне деньги или нет? С нескрываемым удовольствием он мягко, но решительно произнес:

— Нет, не дам. Его слова не сразу дошли до ее сознания.

— Я не мог бы вам их дать, даже если б и захотел. У меня при себе нет ни цента. И вообще в Атланте у меня нет ни доллара. У меня, конечно, есть деньги, но не здесь. И я не собираюсь говорить, где они или сколько. Если я попытаюсь взять оттуда хоть накую-то сумму, янки налетят на меня, точно утка на майского жука, и тогда ни вы, ни я ничего не получим. Ну, так как будем поступать?

Она позеленела, на носу вдруг проступили веснушки, а рот искривился судорогой — совсем как у Джералда в минуту безудержной ярости. Она вскочила на ноги с каким-то звериным криком, так что шум голосов в соседней комнате сразу стих. Ретт, словно пантера, одним прыжком очутился возле нее и своей тяжелой ладонью зажал ей рот, а другой рукой крепко обхватил за талию. Она бешено боролась, пытаясь укусить его, лягнуть, дать выход своей ярости, ненависти, отчаянию, своей поруганной, растоптанной гордости. Она билась и извивалась в его железных руках, сердце у нее бешено колотилось, тугой корсет затруднял дыхание. А он держал ее так крепко, так грубо; пальцы, зажимавшие ей рот, впились ей в кожу, причиняя боль. Смуглое лицо его побелело, обычно жесткий взгляд стал взволнованным — он приподнял ее, прижал к груди и, опустившись на стул, посадил к себе на колени.

— Хорошая моя, ради бога, перестаньте! Тише! Не надо кричать. Ведь они сейчас сбегутся сюда. Да успокойтесь же. Неужели вы хотите, чтобы янки увидели вас в таком состоянии?

Ей было безразлично, кто ее увидит, все безразлично, ею владело лишь неудержимое желание убить его, но мысли у нее вдруг начали мешаться. Она еле могла дышать — Ретт душил ее; корсет стальным кольцом все больше и больше сжимал ей грудь; она полулежала в объятиях Ретта, и уже одно это вызывало у нее бешенную злобу и ярость. Голос его вдруг стал тоньше и зазвучал словно издалека, а лицо, склоненное над ней, закрутилось и стало тонуть в сгущавшемся тумане. И исчезло — и лицо его, и он сам, и все вокруг. Когда она, словно утопающий, выбравшийся на поверхность, стала приходить в себя, первым ощущением ее было удивление, потом — невероятная усталость и слабость. Она полулежала на стуле — без шляпки, — и Ретт, с тревогой глядя на нее своими черными глазами, легонько похлопывал ее по руке. Славный молодой капитан пытался влить ей в рот немного коньяка из стакана — коньяк пролился и потек у нее по шее. Еще несколько офицеров беспомощно стояли вокруг, перешептываясь и размахивая руками.

— Я.., я, кажется, потеряла сознание, — сказала она, и голос ее прозвучал так странно, издалека, что она даже испугалась.

— Выпей это, — сказал Ретт, беря стакан и прикладывая к ее губам. Теперь она все вспомнила и хотела метнуть на него яростный взгляд, но ярости не было — одна усталость. — Ну пожалуйста, ради меня.

Она глотнула, поперхнулась, закашлялась, но он неумолимо держал стакан у ее губ. Она сделала большой глоток, и крепкий коньяк обжег ей горло.

— Я думаю, джентльмены, ей теперь лучше, и я вам очень признателен. Известие о том, что меня собираются казнить, доконало ее.

Синие мундиры переступали с ноги на ногу, вид у всех был смущенный, и, покашляв, они гуртом вышли из комнаты. Молодой капитан задержался на пороге.

— Если я еще чем-нибудь могу быть полезен…

— Нет, благодарю вас.

Он вышел, закрыв за собой дверь.

— Выпейте еще, — сказал Ретт.

— Нет.

— Выпейте.

Она глотнула, и тепло побежало по ее телу, а в дрожащих ногах появилась сила. Она отстранила рукой стакан и попыталась подняться, но Ретт заставил ее снова сесть.

— Не трогайте меня. Я ухожу.

— Обождите. Посидите еще минуту, а то вы снова упадете в обморок.

— Да я лучше упаду на дороге, чем быть здесь, с вами.

— И тем не менее я не могу допустить, чтобы вы упали в Обморок на дороге.

— Пустите меня. Я вас ненавижу.

При этих словах легкая улыбка появилась на его лице.

— Вот это больше похоже на вас. Значит, вы действительно приходите в себя.

Она с минуту посидела спокойно, стараясь возродить в себе гнев, стараясь призвать его на помощь, чтобы вновь обрести силы. Но она слишком устала, она не могла уже ни ненавидеть, ни чего-либо желать. Сознание понесенного поражения словно налило ее свинцом. Она все поставила на карту и все потеряла. Даже гордости не осталось. Итак, конец последней надежде, конец Таре, конец им всем. Она долго сидела, откинувшись на спинку стула, закрыв глаза, слыша рядом его тяжелое дыхание, а коньяк постепенно делал свое дело, согревая ее, создавая ложное ощущение прилива сил. Когда она наконец открыла глаза и посмотрела Ретту в лицо, гнев снова вспыхнул в ней. Увидев, как ее брови сошлись на переносице, Ретт, по обыкновению, усмехнулся.