— Так все у нас в порядке? — повторила она. — А вы достали новую дранку для лавки? Поменяли мулов? Ради всего святого, Ретт, выньте вы эти перья из шляпы. У вас вид шута — вы можете забыть про них и еще поедете так в город.

— Нет, — заявила Бонни и на всякий случай забрала шляпу у отца.

— Все у нас здесь шло преотлично, — сказал Ретт. — Мы с Бонни очень мило проводили время и, по-моему, с тех пор как вы уехали, ни разу не расчесывали ей волосы. Не надо сосать перья, детка, они могут быть грязные. Да, крыша покрыта новой дранкой, и я хорошо продал мулов. В общем-то, особых новостей нет. Все довольно уныло. — И, словно спохватившись, добавил: — Кстати, вчера вечером у нас тут был многоуважаемый Эшли. Хотел выяснить, не знаю ли я, не согласитесь ли вы продать ему свою лесопилку и свою долю в той лесопилке, которой управляет он.

Скарлетт, покачивавшаяся в качалке, обмахиваясь веером из индюшачьих перьев, резко выпрямилась.

— Продать? Откуда, черт побери, у Эшли появились деньги? Вы же знаете, у них никогда не было ни цента. Мелани сразу тратит все, что он ни заработает.

Ретт пожал плечами.

— Я всегда считал ее экономной маленькой особой, но я, конечно, не столь хорошо информирован об интимных подробностях жизни семьи Уилксов, как, видимо, вы.

Это уже был почти прежний Ретт, и Скарлетт почувствовала нарастающее раздражение.

— Беги, поиграй, детка, — сказала она Бонни. — Мама хочет; поговорить с папой.

— Нет, — решительно заявила Бонни и залезла к Ретту на колени.

Скарлетт насупилась, и Бонни в ответ состроила ей рожицу, столь напоминавшую Скарлетт Джералда, что она чуть не прыснула со смеху.

— Пусть сидит, — примирительно сказал Ретт. — Что же до денег, то их прислал ему как будто кто-то, кого он помог выходить во время эпидемии оспы в Рок-Айленде. Я начинаю вновь верить в человека, когда узнаю, что благодарность еще существует.

— Кто же это? Кто-то из знакомых?

— Письмо не подписано, прибыло оно из Вашингтона. Эшли терялся в догадках, кто бы мог ему эти деньги послать. Но когда человек, отличающийся такой жертвенностью, как Эшли, разъезжая по свету, направо и налево творит добро, разве может он помнить обо всех своих деяниях.

Не будь Скарлетт столь удивлена этим неожиданным счастьем, свалившимся на Эшли, она подняла бы перчатку, хотя и решила в Таре, что никогда больше не станет ссориться с Реттом из-за Эшли. Слишком она была сейчас не уверена в своих отношениях с обоими мужчинами, и до тех пор, пока они не прояснятся, ей не хотелось ни во что ввязываться.

— Значит, он хочет выкупить у меня лесопилки?

— Да. Но я, конечно, сказал ему, что вы не продадите.

— А я бы попросила позволить мне самой вести свои дела.

— Ну, вы же знаете, что не расстанетесь с лесопилками. Я сказал, что ему, как и мне, известно ваше стремление верховодить всеми и вся, а если вы продадите ему лесопилки, то вы же не сможете больше его наставлять.

— И вы посмели сказать ему про меня такое?

— А почему бы и нет? Ведь это же правда! По-моему, он искренне со мною согласился, но он, конечно, слишком джентльмен, чтобы взять и прямо мне об этом сказать.

— Все это ложь! Я продам ему лесопилки! — возмущенно воскликнула Скарлетт.

До этого момента ей и в голову не приходило расставаться с лесопилками. У нее было несколько причин сохранять их, причем наименее существенное были деньги. В последние два-три года она могла бы их продать, когда только ей заблагорассудится, причем за довольно крупную сумму, но она отклоняла все предложения.

Эти лесопилки были реальным доказательством того, чего она сумела достичь сама, вопреки всему, и она гордилась ими и собой. Но главным образом ей не хотелось продавать их потому, что они были единственным связующим звеном между нею и Эшли. Если лесопилки уйдут из ее рук, она будет редко видеться с Эшли, а наедине, по всей вероятности, и вовсе никогда. А она должна увидеться с ним наедине. Не может она дольше так жить, не зная, что он теперь к ней испытывает, не зная, сгорела ли его любовь от стыда после того страшного вечера, когда Мелани устроила прием. Во время деловых свиданий она могла найти немало поводов для разговора — так, что никто бы не догадался, что она специально ищет с ним встречи. А со временем, Скарлетт знала, она бы полностью вернула себе то место, которое прежде занимала в его сердце. Но если она продаст лесопилки…

Нет, она не собиралась их продавать, но мысль о том, что Ретт выставил ее перед Эшли в столь правдивом и столь неблаговидном свете, мгновенно заставила ее передумать. Надо отдать эти лесопилки Эшли — и по такой низкой цене, что ее великодушие сразу бросится ему в глаза.

— Я продам их ему! — разозлившись, воскликнула она. — Ну, что вы теперь скажете?

Глаза Ретта еле заметно торжествующе сверкнули, и он наклонился, чтобы завязать Бонни шнурок.

— Я скажу, что вы об этом будете жалеть, — заметил он. И она уже жалела, что произнесла эти поспешно вылетевшие слова. Скажи она их кому угодно, кроме Ретта, она бы без всякого стеснения взяла их назад. И зачем ей понадобилось так спешить? Она насупилась от злости и посмотрела на Ретта, а он смотрел на нее с этим своим обычным настороженным выражением — так кот наблюдает за мышиной норой. Увидев, что она нахмурилась, он вдруг рассмеялся, обнажив белые зубы. И у Скарлетт возникло смутное чувство, что он ловко ее провел.

— Вы что, имеете к этому какое-то отношение? — резко спросила она.

— Я? — Брови его поднялись в насмешливом удивлении. — Вам бы следовало лучше меня знать. Я не разъезжаю по свету, направо и налево творя добро — без крайней необходимости.



В тот вечер она продала Эшли обе лесопилки. Она ничего на этом не прогадала, ибо Эшли не принял ее предложения и купил их по самой высокой цене, какую ей когда-либо предлагали. Когда бумаги были подписаны и лесопилки навсегда ушли из ее рук, а Мелани подавала Эшли и Ретту рюмки с вином, чтобы отпраздновать это событие, Скарлетт почувствовала себя обездоленной, словно продала одного из детей.

Лесопилки были ее любимым детищем, ее гордостью, плодом труда ее маленьких цепких рук. Она начала с небольшой лесопилки в те черные дни, когда Атланта только поднималась из пепла и развалин и не было спасения от нужды. Скарлетт сражалась, интриговала, оберегая свои лесопилки в те мрачные времена, когда янки грозили все конфисковать, когда денег было мало, а ловких людей расстреливали. И вот у Атланты стали зарубцовываться раны, повсюду росли дома, и в город каждый день стекались пришельцы, а у Скарлетт было две отличных лесопилки, два лесных склада, несколько десятков мулов и команды каторжников, работавшие за сущую ерунду. Теперь, прощаясь со всем этим, она как бы навеки запирала дверь, за которой оставалась та часть ее жизни, когда было много горечи и забот, он она вспоминала эти годы с тоской и удовлетворением.

Она ведь создала целое дело, а теперь продала его, и ее угнетала уверенность в том, что если ее не будет у кормила, Эшли все потеряет — все, что ей стоило таких трудов создать. Эшли всем верит и до сих пор не может отличить доски два на четыре от доски шесть на восемь. А теперь она уже не сможет помочь ему своими советами — и только потому, что Ретт изволил сказать Эшли, как она-де любит верховодить.

«О, черт бы подрал этого Ретта», — подумала она и, наблюдая за ним, все больше убеждалась, что вся, эта затея исходит от его. Как это произошло и почему — она не знала. Он в эту минуту беседовал с Эшли, и одно его замечание заставило ее насторожиться.

— Я полагаю, вы тотчас откажетесь от каторжников, — говорил он.

Откажется от каторжников? Почему, собственно, надо от них отказываться? Ретт прекрасно знал, что лесопилки приносили такие больше доходы только потому, что она пользовалась дешевым трудом каторжников. И почему это Ретт уверен, что Эшли будет поступать именно так, а не иначе? Что он знает о нем?

— Да, я тотчас отправлю их назад, — ответил Эшли, стараясь не смотреть на потрясенную Скарлетт.

— Вы что, потеряли рассудок? — воскликнула она. — Вам же не вернут денег, которые заплачены за них по договору, да и кого вы сумеете потом нанять?

— Вольных негров, — сказал Эшли.

— Вольных негров! Чепуха! Вы же знаете, сколько вам придется им платить, а кроме того, вы посадите себе на шею янки, которые будут ежеминутно проверять, кормите ли вы их курицей три раза в день и спят ли они под стеганым одеялом. Если же какому-нибудь лентяю вы дадите кнута, чтобы его подогнать, янки так разорутся, что их будет слышно в Далтоне, а, вы очутитесь в тюрьме. Да ведь каторжники — единственные…

Мелани сидела, уставив взгляд в сплетенные на коленях руки. Вид у Эшли был несчастный, но решительный. Какое-то время он молчал, потом глаза его встретились с глазами Ретта, и он увидел в них понимание и поощрение — Скарлетт это заметила.

— Я не буду пользоваться трудом каторжников, Скарлетт, — спокойно сказал Эшли.

— Ну, скажу я вам, сэр! — Скарлетт даже задохнулась. — А почему нет? Или вы что, боитесь, что люди станут говорить о вас так же, как говорят обо мне?

Эшли поднял голову.

— Я не боюсь того, что скажут люди, если я поступаю как надо. А я всегда считал, что пользоваться трудом каторжников — не надо.

— Но почему…

— Я не могу наживать деньги На принудительном труде и несчастье других…

— Но у вас же были рабы!

— Они жили вполне пристойно. А кроме того, после смерти отца я бы всех их освободил, но война освободила их раньше. А каторжники — это совсем другое дело, Скарлетт. Сама система их найма дает немало возможностей для надругательства над ними. Вы, возможно, этого не знаете, а я знаю. Я прекрасно знаю, что Джонни Гэллегер по крайней мере одного человека в лагере убил. А может быть, и больше — кто станет волноваться по поводу того, что одним каторжником стало меньше? Джонни говорит, то тот человек был убит при попытке к бегству, но я слышал другое. И я знаю, что он заставляет работать больных людей. Можете называть это суеверием, но я неубежден, что деньги, нажитые на страданиях, могут принести счастье.