Неистовые мысли вихрем проносились в голове Скарлетт «Пропади она пропадом. Конфедерация! Пусть рушится весь мир, лишь бы вы были живы, Эшли! Если вас убьют, я умру!» — Я надеюсь, Скарлетт, что вы не передадите никому моих слов. Я не хочу вселять в людей тревогу. Я бы никогда не позволил себе встревожить и вас, моя дорогая, но я должен был объяснить, почему я прошу вас позаботиться о Мелани. Она такая слабенькая, хрупкая, а вы такая сильная, Скарлетт. Для меня будет большим утешением знать, что вы не оставите ее, если со мной что-нибудь случится. Вы обещаете мне?

— Обещаю! — воскликнула она. В это мгновение, когда ей показалось, что смерть стоит за его плечом, она готова была пообещать ему все, чего бы он ни попросил. — Но, Эшли, Эшли, я не могу расстаться с вами! Я не могу быть мужественной!

— Вы должны быть мужественной, — сказал он, и какой-то новый, едва уловимый оттенок почудился ей в его словах. Голос его стал глуше, и он говорил торопливее, словно владевшее им внутреннее напряжение спешило излиться в мольбе. — Вы должны быть мужественны. Иначе где же мне взять силы все выдержать?

Она пытливо и обрадованно вглядывалась в его лицо, ища в нем подтверждения тому, что и его тоже убивает разлука с ней и у него тоже сердце рвется на части. Но лицо его оставалось таким же замкнутым и напряженным, как в ту минуту, когда он появился на лестнице после прощания с Мелани, и она ничего не могла прочесть в его глазах. Он наклонился, сжал ее лицо в своих ладонях и легко коснулся губами лба.

— Скарлетт! Скарлетт! Вы так прекрасны, так добры и так сильны! Прекрасно не только ваше милое личико. В вас все совершенно — ум, тело, душа — О, Эшли! — пролепетала она, блаженно затрепетав от прикосновения его рук, от его слов. — Вы, один только вы на всем свете…

— Я, мне кажется, знаю вас лучше, чем другие, — во всяком случае, мне приятно так думать, — и вижу то прекрасное, что скрыто в вас, но ускользает от внимания тех, кто привык судить слишком поверхностно или слишком поспешно.

Он умолк, руки его упали, но взгляд был прикован к ее лицу. Затаив дыхание, чуть привстав от напряжения на цыпочки, она ждала. Ждала, что он произнесет три магических слова. Но он молчал. Она лихорадочно впивалась взглядом в его лицо, губы ее дрожали… Она поняла, что больше он не прибавит ничего.

Этого вторичного крушения всех ее надежд она уже не могла вынести.

— Ох, ну вот! — пролепетала она совсем по-детски и упала на стул. Слезы брызнули у нее из глаз. И тут она услышала зловещий шум за окном, который безжалостно подтвердил ей неизбежность предстоящей разлуки. Так язычник, заслышав плеск воды под веслами ладьи Харона, проникается чувством безмерного отчаяния и обреченности. Дядюшка Питер, закутавшись в одеяло, подогнал к крыльцу коляску, чтобы отвезти Эшли на вокзал.

— Прощайте! — тихо произнес Эшли, взял со стола широкополую фетровую шляпу, которую ей всеми правдами и неправдами удалось раздобыть у Ретта, и шагнул в погруженный во мрак холл. На пороге он обернулся и поглядел на нее долгим, почти исступленным взглядом, словно стремясь запечатлеть весь се облик до мельчайших деталей и унести с собой. Она видела его лицо сквозь туманную завесу слез, в горле у нее стоял комок. Она понимала, что он уходит, уходит от нее, от ее забот о нем, из спасительной гавани этого дома, из ее жизни, уходит, быть может, навсегда, так и не сказав ей тех слов, которых она столь страстно ждала. Дни промелькнули один за другим, словно лопасти мельничного колеса под неотвратимым напором воды, и теперь было уже поздно. Спотыкаясь, как слепая, бросилась она через всю гостиную в холл и вцепилась в концы его кушака.

— Поцелуйте меня! — прошептала она. — Поцелуйте меня на прощание.

Его руки мягко обхватили ее плечи, его голова склонилась к ее лицу. Она ощутила прикосновение его губ к своим губам и крепко обвила руками его шею. На какой-то краткий, быстротечный миг он с силой прижал ее к себе. Она почувствовала, как напряглось его тело Затем, выронив из рук шляпу, он расцепил обвивавшие его шею руки.

— Нет, Скарлетт, не надо, — глухо произнес он и так стиснул ее запястья, что ей стало больно.

— Я люблю вас, — задыхаясь, пробормотала она. — Я всегда любила только вас. Никогда никого больше не любила. Я вышла замуж за Чарльза просто.., просто вам назло. О, Эшли, я люблю вас! Я готова идти пешком в Виргинию, лишь бы быть возле вас! Я бы стряпала для вас, и чистила бы вам сапоги, и ухаживала бы за вашей лошадью… О, Эшли, скажите, что вы любите меня! Я буду жить этим, пока не умру!

Он наклонился, поднял шляпу, и она увидела его лицо. Вся его отчужденность, замкнутость исчезли. Это было самое несчастное лицо на свете. Она поняла, что он любит ее и ее любовь дает ему радость и повергает его в безмерное отчаяние и стыд.

— Прощайте, — хрипло проговорил он.

Скрипнула отворенная дверь, порыв ледяного ветра ворвался в дом, колыхнув занавески на окнах. По телу Скарлетт пробежала дрожь. Она смотрела Эшли вслед: он бегом направился к коляске, его сабля тускло поблескивала в лучах бледного зимнего солнца, концы кушака весело развевались на ветру.

Глава 16

Миновали январь и февраль с холодными дождями, резким пронизывающим ветром и все растущей безнадежностью и унынием в сердцах. После поражения при Геттисберге и Виксберге линия фронта армии южан была прорвана в центре. С упорными боями войска северян заняли почти весь штат Теннесси. Но даже это новое поражение не сломило духа южан. Беспечная заносчивость уступила место угрюмой решимости, и конфедераты по-прежнему продолжали утверждать, что нет, дескать, худа без добра. Ведь дали же северянам крепко по шее, когда они в сентябре попытались закрепить свою победу в Теннесси прорывом в Джорджию.

Здесь, в северо-западном углу штата, под Чикимаугой, впервые за всю войну произошло большое сражение уже на земле Джорджии. Янки заняли Чаттанугу и горными тропами вторглись в Джорджию, но были отброшены назад и понесли большие потери.

Атланта со своими железными дорогами сыграла немалую роль в этой знаменитой победе южан при Чикимауге. По железным дорогам, ведущим из Виргинии в Атланту и оттуда дальше на север в Теннесси, войска генерала Лонгстрита были переброшены к местам сражений. На протяжении сотен миль железнодорожный путь был очищен от всех гражданских перевозок, и весь подвижной состав юго-востока был использован для военных нужд.

Атланта наблюдала, как через город за часом час и за составом состав проходили поезда с пассажирскими вагонами, товарными вагонами и платформами, загруженными шумными, распевающими песни солдатами. Они ехали без пищи и без сна, без своих лошадей, без продовольственных и санитарных служб и прямо из вагонов, без малейшей передышки шли в бой. И янки были отброшены из Джорджии назад в Теннесси.

Это была огромная победа, и жители Атланты с удовлетворением и гордостью сознавали, что их железные дороги сделали эту победу возможной.

Юг с нетерпением ждал хороших вестей на Чикамауги — они были нужны позарез, чтобы не потерять бодрости духа предстоящей зимой. Теперь уже никто не стал бы отрицать, что янки умеют драться и у них, что ни говори, хорошие полководцы. Грант был настоящий мясник, ему было наплевать, сколько он уложит солдат, лишь бы одержать победу, но победы он одерживал. Имя Шеридана вселяло страх в сердца южан. И наконец, существовал еще один человек, некто Шерман, чье имя упоминалось все чаще и чаще. О нем заговорили во время сражений в Теннесси и на Западе, и слава о нем, как о решительном и беспощадном воине, росла.

Ни один из них, разумеется, не мог сравниться с генералом Ли. Вера в генерала и его войско была по-прежнему крепка. Уверенность в конечной победе непоколебима. Но война слишком затянулась. Слишком много полегло на поле боя, слишком много было раненых, калек, слишком много вдов, сирот. А впереди еще долгая, жестокая битва, и значит — будут еще убитые, еще раненые, еще вдовы и сироты.

И в довершение всех бед среди гражданского населения стало проявляться недоверие к власть имущим. Некоторые газеты уже открыто выражали свое недовольство президентом Дэвисом и его планом ведения войны. Внутри правительства Конфедерации существовали разногласия, между президентом Дэвисом и генералами происходили трения. Стремительно росла инфляция. Армии не хватало мундиров и сапог, а медикаментов и амуниции и подавно. Железным дорогам требовались новые вагоны взамен старых и новые рельсы взамен взорванных противником. Генералы посылали с поля боя депеши, требуя свежих пополнений, а их становилось все меньше и меньше. И тут еще как на грех некоторые губернаторы штатов — и в том числе губернатор Джорджии Браун — отказались посылать войска милиции за пределы штата. Эти войска насчитывали тысячи боеспособных солдат, в; которых остро нуждалась армия, но правительство тщетно пыталось их получить.

Новое падение стоимости доллара повлекло за собой новое повышение цен. Говядина, свинина и сливочное масло стоили уже тридцать пять долларов фунт, мука — тысячу четыреста долларов мешок, сода — сто долларов фунт, чай — пятьсот долларов фунт. А теплая одежда в тех случаях, когда ее удавалось раздобыть, продавалась уже по таким недоступным ценам, что жительницы Атланты, чтобы защититься от ветра, утепляли свою старую одежду с помощью тряпок и газет. Ботинки стоили от двухсот до восьмисот долларов пара — в зависимости от того, были ли они из настоящей кожи или из искусственной, получившей название «картона». Дамы носили гетры, сшитые из старых шалей или ковриков. Подметки делались из дерева.

В сущности, Север держал Юг в осадном положении, хотя не все еще отчетливо это понимали. Американские канонерки туго затянули петлю на горле всех южных портов, и крайне редко какому-нибудь судну удавалось прорвать блокаду.

Южные штаты всегда жили за счет продажи своего хлопка, покупая на вырученные деньги все, чего не производили сами. Теперь они не могли ни продавать, ни покупать. У Джералда О'Хара в Таре под навесами возле хлопкоочистительной фабрики скопился урожай хлопка за три года, но толку от этого было мало. Сто пятьдесят тысяч долларов выручил бы он за него в Ливерпуле, но надежды вывезти его в Ливерпуль не было никакой. Джералд, уже привыкший считать себя человеком богатым, теперь задумывался над тем, как ему прокормить семью и своих рабов до конца зимы.