– Для вас обеих я – Гарольд, и никто иной, – заявил он, и по выражению его лица было видно, что он не потерпит никаких возражений. К тому же они были бы и бессмысленными.

Когда он наблюдал за Фелисити, в глазах его светилось не мужское восхищение, а скорее выжидательная озабоченность. В особенности тогда, когда вблизи нее находился Роберт. Роберт, которого лучше бы забрал черт! Неужели Гарольд всерьез мог предполагать, что она могла бы…

Фелисити быстро отбросила эту мысль, потому что она была слишком абсурдной. Каждый, у кого были глаза, должен был заметить, что она была не из тех, кто с жиру бесится.

Или, если уж на то пошло, определенно не по отношению к Роберту. Тот ведь как-никак был для нее кем-то вроде деверя, что само по себе уже не представляло ничего хорошего. Бедная Лиззи, если бы она только знала! Фелисити часто подумывала, сказать ли кузине об этом, однако до сих пор доказательства были слишком слабыми. Вот если бы Роберт вместе с одной из француженок исчез в их каюте… Однако те до сих пор отметали его притязания – в конце концов, все на борту знали, что он только-только женился и что его молодая жена из-за морской болезни испытывает такие приступы тошноты, что рвет до изнеможения.

Женщины водили к себе, в свою сколоченную из досок будку, которая словно в насмешку именовалась каютой, всех мужчин, которые имели постоянный доступ к юту. У них уже побывали штурман, плотник, доктор, даже один из этих денежных мешков и другие. От Фелисити не укрылось, что эта рыжая стерва попыталась сделать то же самое с капитаном. По крайней мере за обедом она строила ему глазки, на что он ответил благосклонным подмигиванием. Однако Фелисити недреманным оком бдительно следила за тем, чтобы между ними действительно не произошло ничего большего. Она даже ночью не спала, когда знала, что он находится на палубе вместе с дежурным офицером.

Именно поэтому она заметила, как Гарольд однажды отправился в каюту вместе с Вивьен. Он, наверное, думал, что никто этого не увидит, поскольку дело происходило глубокой темной ночью, однако на следующее утро Фелисити услышала, как Вивьен обсуждала этот визит с тремя остальными женщинами. Французский язык Фелисити был безукоризненным, ведь она буквально впитала его с материнским молоком – ее кормилица была родом из Лангедока.

Последнее лишь доказывало, что все мужчины (естественно, за исключением капитана!) были беспомощны перед своими низменными инстинктами, даже такой пожилой и женатый мужчина, как Гарольд. Хотя по-настоящему старым в свои сорок семь лет он не был. Это был высокий крепкий мужчина с загорелым, по-мужски привлекательным лицом. Да, Фелисити могла бы даже утверждать, что он более привлекателен, чем его сын. Роберт во многих смыслах казался ей слишком скользким и слишком незрелым. Его красивое лицо с первого взгляда вызывало симпатию, однако на Фелисити всегда намного бо́льшее впечатление производили угловатость и сила мужчин.

В этом свете Гарольд и Роберт Данморы не только по характеру, но и чисто внешне были совершенно разными. Роберт, будучи на ширину ладони выше своего отца, был намного худощавее Гарольда. Он был светловолосый, а Гарольд – брюнет, так что разница была почти такой же, как между ясным днем и темной ночью. Роберт как-то за обедом рассказывал о том, что он своими светлыми волосами и худощавой фигурой пошел в мать, которая, по его словам, в юности была знаменитой красавицей. При этих словах Фелисити не смогла удержаться от кислой улыбки. Ей вдруг пришло на ум, что Роберт напоминает ей кого-то, хотя она не могла точно сказать, кого именно. И лишь позже, когда она вытянулась в своем гамаке в каюте, которую делила с Лиззи, и уже засыпала, ее осенило: Роберт был таким же сияющим красавцем, как молодой Нарцисс из греческой легенды, который, влюбившись в свое собственное отражение, был вынужден восхищаться самим собой веки вечные.

Ах, уж лучше бы он сделал это! Такую склонность было бы намного легче выносить, чем то болезненное влечение, которое ему намного труднее было подавлять в себе. Если он вообще всерьез прилагал к этому усилия. Фелисити смотрела в серо-голубую воду, которая с шумом и плеском билась в деревянные борта корабля, в то время как «Эйндховен» неутомимо прокладывал себе путь по волнам океана. Роберт уже два раза подбирался к ней. В первый раз, четыре дня назад, он, стоя рядом, принялся отпускать ей комплименты, хвалил ее нежную кожу и красивые глаза и как бы нечаянно погладил по руке выше локтя. Фелисити сначала не могла в это поверить, однако, едва до нее дошло, в чем дело, она испуганно убежала. Во второй раз, а сие было не далее как вчера, он пожаловался ей на одиночество и все еще продолжающуюся болезнь Лиззи. После этого он прижался своим бедром к ее бедру и погладил ее по руке. Фелисити будто парализовало, она уставилась на его пальцы, прежде чем успела отдернуть руку, словно обожглась.

– Ты что делаешь? – прошипела она. – Ты почему прикасаешься ко мне?

Его взгляд казался невинным.

– А что тут такого? Мы ведь просто разговариваем! В чем, собственно, ты меня подозреваешь? Я всего лишь по-братски прикоснулся к твоей руке.

С тех пор она старалась не приближаться к нему, по крайней мере в те моменты, когда была одна.

Девушка еще раз бросила взгляд на палубу. Роберт, который только что стоял там с рыжеволосой Клер, исчез. Гарольд с мрачным лицом пошел к трапу на верхнюю палубу. Фелисити поняла, что ничего хорошего это не предвещает.

8

Элизабет уже много дней испытывала лишь одно желание – умереть. Она слышала о том, что некоторые люди переносят плавание на кораблях хуже, чем другие, да и в книгах тоже читала, что морская болезнь в отдельных случаях может быть очень стойкой и продолжительной. Однако того, что ее самочувствие при этом будет таким отвратительным, девушка не ожидала. Она даже представить себе не могла, что целыми днями будет мучиться от приступов тошноты, а постоянные позывы к рвоте напрочь отобьют желание даже смотреть на еду. Если же ей удавалось проглотить хоть что-нибудь, то все это сразу возвращалось наружу, едва только ветер становился чуть-чуть сильнее и «Эйндховен» попадал на более высокую волну. Поначалу Фелисити, как верная наперсница, составляла ей компанию и почти не выходила из маленькой каюты, однако наступил момент, когда она тоже больше не смогла выносить это и сбежала на палубу, где воздух был посвежее, а общество – приятнее.

Элизабет сидела на своем сундуке для одежды, пододвинув к ногам ведро, и держалась рукой за живот, который болел от непрекращающихся спазмов. Ее волосы небрежными прядями свисали на лицо, хотя Фелисити утром основательно расчесала их щеткой и аккуратно подколола наверх. Элизабет не могла больше выносить удушливую жару и стащила чепчик с головы, чем неотвратимо разрушила прическу. Однако какая теперь разница, что будет с ее волосами, если она находится в столь жалком состоянии? И вонь тоже была невообразимой. Едкие запахи пота, мочи и экскрементов смешивались с резкими испарениями смолы, и получалась такая удушливая смесь, от которой она, едва успев зайти в каюту, даже попятилась, чтобы вновь оказаться снаружи. Однако ей пришлось быстро понять, что после нескольких дней пребывания на борту так вонять будут не только похожие на хижины надстройки, находящиеся рядом с уборными, которые располагались на корме, но и сами обитатели кают. Не исключая и ее саму.

Фелисити утверждала, что все это не составляет и половины той ужасной вони, которую ветер иногда доносил с носа на корму корабля. Там, на баке, жили матросы. Они размещались в своих гамаках между пушками на промежуточной палубе и, когда им требовалось облегчиться, вынуждены были у всех на виду садиться на корточки в гальюне под бугшпритом.

– Ты представляешь, большинство из них находится на борту не по своей воле, – взволнованным голосом сообщила ей Фелисити. – Это всякие головорезы и другое отребье, которых осудили к службе на корабле. Или же пьяницы и любители проституток, которых отловили в темных переулках.

– Откуда ты это знаешь?

– Никлас мне сказал, – ответила кузина и тут же поправила себя: – Капитан. – А затем, содрогнувшись, добавила: – Его деверь, богатый торговец, вчера за обедом сказал, что эти парни такие грубые и бесстыдные, что постоянно приходится кого-нибудь из них наказывать плетьми. Оттуда и доносятся те крики, которые мы слышим иногда в передней части корабля. Капитану приходится выставлять часовых, иначе кому-то из них может взбрести в голову подняться сюда, на верхнюю палубу, и перерезать нам глотки, пока мы спим!

Каким бы образом ни была набрана команда и какими бы ни были эти люди, их грубое громкое пение и похабные крики только усиливали впечатление Элизабет, что она находится в какой-то затхлой тюрьме. И хотя матросам строго-настрого запрещалось выходить на ют, то есть кормовую часть верхней палубы, поскольку она предназначалась исключительно для капитана, офицеров и пассажиров, этого было мало, чтобы изменить ситуацию к лучшему.

Что касается вони, то Элизабет отнюдь не чувствовала себя пахучей розой. Может быть, она воняла еще сильнее, чем все остальные люди на борту, поскольку была вынуждена постоянно держать перед собой ведро для рвоты, и тошнотворный запах пропитал всю ее одежду до последней нитки. Поначалу она еще бегала к поручням корабля, однако быстро оставила эту затею. Дело в том, что ветер тут имел одно подлое обыкновение – внезапно дуть человеку в лицо, не говоря уже о том, что каждый раз целый ряд зрителей становился свидетелем ее слабости. С той поры она предпочитала скрывать свои страдания.

Доведенная до крайности, Элизабет была готова на все ради того, чтобы иметь возможность хотя бы один раз искупаться! Однако такой роскоши на борту корабля Вест-Индийской компании не было предусмотрено. Правда, где-то в глубинах трюмов находились несколько шаек для мытья. Элизабет вчера сама их видела, когда на какое-то время почувствовала себя лучше, то есть достаточно сильной, чтобы бороться с тошнотой и сойти вниз в трюм корабля, чтобы посмотреть на Жемчужину. Роберт настоял на том, чтобы сопровождать ее, и она была такой глупой, что даже испытала чувство благодарности к нему. До того, как обнаружила, что его больше интересовало собственное самочувствие, чем состояние ослабевшей от морской болезни жены.