Ирина Кисельгоф - Умышленное обаяние

– Вот и солнце! – засмеялась ты, даже не подняв головы. Ты давно залучила солнце, надо мной его нет.

– Да, – я ловлю солнце в твоих глазах. – Притащила его с собой?

– Оно стало совсем ручным, – смеешься и смущаешься ты. – Ходит за мной по пятам.

Ты бросаешь глазами солнце, как мяч. Солнце в моих ладонях, они в волдырях.

– Я знал, что ты придешь.

– Я не пришла. – Твои глаза погасли, не стоило дарить солнце мне. – Ты уедешь.

– Мне нужен воздух, чтобы менять шкуру и время. Иначе мне быть никаким. Если отъехать в начало, всегда наступает конец… – Я глотаю глазами слова. Мне жаль до смерти того, что уходит.

– Расскажи о себе. Хоть немного.

– Да что рассказать? – смеюсь я.

– Все! Я хочу знать все. Ну же! – кричат твои глаза и сразу тихо просят: – Пожалуйста. Мне нужна память.

– Не знаю… – Я колеблюсь, но все же прощаюсь; наверное, лучше сказать. – Я люблю дорогу. Надо мной небо, подо мной земля. Сегодня море, завтра каньоны. Скорость, ветер, жара, пыль. По-моему, пыль давно стала моей второй кожей. И мне нравится это до черта! Я собираю на себе землю, пыль сеет в меня семена конопли и дикого мака. На моих ладонях яблочные семечки и высушенные солнцем личинки жуков. Они пахнут землей, они живые. Я смываю вторую кожу в реке, вода уносит семена, они вырастают, и все начинается снова. Если устал, можно поваляться в траве, она выше меня, я приложил к этому руку. Здорово, да? Я ленивый садовник, но деревья растут. Может, в этом мое призвание?

Меня гонит ветер, я раздуваю ноздри, чтобы поймать запах озоновых дождей, расплавленного гудрона и разогретой солнцем травы. Знаешь, чей этот запах? Если бы ты хоть раз попробовала, то узнала бы, что такое свобода. Не я это выдумал, но с этим родился. Наверное, поэтому я сбегал из дома, чтобы понять. Я жадно глотаю запах, я пьян свободой, и я голоден ею донельзя! С каждым разом я жажду все больше и больше и все сильнее и сильнее. Даже не знаю, что для меня важнее, небо или дорога. Под колесами радуга бензиновых пятен, на небе после дождя – ее отражение. Может, лучше, если было бы наоборот. Я смог бы остановиться. Но остановка – синоним смерти. А я люблю жить. Я люблю жить до смерти! Ты понимаешь?

– Разве ты не хочешь отдохнуть? – молят твои глаза. – Хоть немного?

– Знаешь, как красивы огни ночного порта? Ты в лодке, лодка на сваях цветных дорожек огней. Море спит, на нем штиль. Сверху звезды, снизу вода, в середине – я.

– Значит, ты всегда один?

– Так получилось. Я не хотел.

– Может, останешься? Ты не один, я с тобой. Здесь автобаны и заправки, кафе и мотели, регулировщики и светофоры. Ты будешь жив, а я перестану бояться.

– Я видел черных журавлей. Они ночью ищут в степи горящие нефтяные вышки. Огонь выжигает ветер; нужно войти в восходящий поток, тогда журавлям легче подняться. Ночь, ветер, запах сохлой осенней травы, и черные птицы взлетают в огне. Но я остаюсь на земле. Ты понимаешь?

– Здесь кондиционированный воздух и отфильтрованная вода. Искусственный свет никогда не оставит ожогов. Разве ты не знаешь, что так безопасней? Так безопасней! Ты слышишь?!

– Я еле терплю город, он пахнет казармой и мокрой псиной. И я ненавижу лампы дневного света! Они вбивают кулаком даже залапанные слова.

– Глазам слова не нужны. Ты не сказал ни слова, я слышу. Мы так похожи. Мы можем быть вместе! – кричат твои глаза. – Ведь, правда? Скажи!

– Я болен твоими глазами. – Мои глаза просят понять, не жалея. – Я теряю себя. Это страшнее.

– Я поеду с тобой! Тогда ты получишь и себя, и меня!

– Я хочу взлетать, не садиться! Лететь, не парить! Искать, а не ждать! Я все время ищу, но найти все труднее. Мне нужен запах моря и йода, он в стеклянном шаре фурина, мне достался только его перезвон. Я ловлю чистый воздух, ливийский флейтист выдувает мертвый песок, земля цветет его запекшейся кровью. Она нестерпимо прекрасна, но в песке нечем дышать!

– Нечем? – шепотом спросили твои глаза. – Значит, я такая? Такая?!

Идиот! Идиот! Идиот! Да заткнись же ты наконец!

– Мне нужно искать одному, иначе ничего не найти. – Мои глаза ищут слова, мне самому не найти. – Я вдруг понял, кто она, магалебская ведьма, ведающая, что творит. Не та, что похожа, не та, что понятна, а та, что не уловить. Та – что дорога – всегда впереди и всегда позади, та – что остановки нет. Может, поэтому так жаждут возвращения к ней? И может, поэтому так его не желают?

Ветер разогнал облака, дождя нет, его без остатка вобрали твои глаза. Миражное озеро слез рябит умершей надеждой – воскресшей надеждой. Убил бы себя!

– Мне нужно уехать, чтобы вернуться. Веришь?

Она улыбнулась, вернув солнце себе, и глаза сверкнули майским дождем.

Я ушел, и она упала как мертвая. Но все же я ушел, не жалея. Так не было никогда. Это значит… вернусь?

Меня носит из угла в угол темная сила. Угол, кровать, стул, балкон. Опять угол, кровать, стул, балкон. Снова и снова – лечь-встать, лечь-встать, лечь-встать!

– Что я должна?

Я вошла на кухню и оглянулась. Что я должна? Кофе? Я включила газ и открыла духовку. Встала на колени и положила голову как на плаху. В черной щели голубой огонь, у него красные языки. Я закрыла глаза и услышала знакомый, сладкий запах джунгарской ферулы. Он лег на язык легко и просто, я узнала вкус прелых яблок, и он повел меня горной дорогой. Осыпи, обвалы, расщелины, трещины, тень, свет, обрыв. Река взрывается брызгами, бешено падая вниз. В ней кипит безумное солнце, его лед жжет кожу, сердце клокочет горной рекой. Вода падает, падает, падает. Манит, колдует, зовет, ворожит.

– Ну же!

Я услышала голос, прыгнула и открыла глаза. Небо, небо, небо, далеко облака. Я парю над землей, она глядит в меня. Степь, степь, степь, ни края ей, ни конца. Ветер грохочет и ломит бешеным стуком копыт. С запада, с севера, с юга, с востока валят лавиной дикие кони. Ветер, ветер, ветер, пыль, жара. В центре глаза, в них солнце и синева. Степь сшибает стороны света в раже неистовой, бешеной скачки. Удар! Удар! Еще удар! Пыльная буря несется в небо, в ней пропали глаза, и солнце, и синева. Тишина, пустота. Всё.

Я встала с колен и ушла.

Утро, планерка, лица, слова. Коридоры, палаты, стены. Я хожу из палаты в палату, прежняя жизнь идет впереди, открывая двери в старый, привычный мир. Открой рот, не дыши, согни ноги в коленях, не плачь. Стетоскоп мерит чужую жизнь, пальцы считают пульс. Я взвешиваю болезни, ставя клеймо, – тяжелая, среднетяжелая, легкая. Лихорадка, кашель, одышка ложатся в медкарты печатью написанных слов. Привычно, обычно – так будет всегда. Я ничего не упустила, все предусмотрела. Я хороший врач. За шесть лет у меня не умер ни один больной. Так будет всегда.

– Саша, я ухожу, – на меня смотрит Наргиз.

– Да.

– Все будет в порядке. Не беспокойся.

– Да.

Она с тревогой изучает мое лицо, я гляжу ей в глаза, не обещая ни ей, ни себе.

– Все хорошо, – улыбаюсь я.

– До завтра, – неуверенно говорит она.

– Да.

День тянется, тянется, тянется, таща за собой вечер. Я снова хожу из отделения в отделение, из палаты в палату, проверяя чужую жизнь. Ночью она весит больше.

У окна Мирзоева с сыном, рядом ее муж. Почему так поздно? Кто разрешил?

Я бросила на них мимолетный взгляд, в глаза врезалось лицо мальчика, и живот сжало предвосхищением финала. Его рот открыт в крике, звука нет. Глаза закачены вверх, он не плачет, сипит. Синие губы на бледном, без крови лице. Воздух рвется в грудную клетку, в гортани удавка.

– Немедленно! В процедурный!

Он хочет жить, но вдоха нет. Сердце теряет силы, грудь перетянута ребрами, промежутки между ними запали окопами, мечевидный отросток грудины качает качелями. Бледная кожа, холодный пот. У ребенка отек гортани, в реанимацию не успеть. Кислород, гормоны, десенсибилизирующие, спазмолитики, сердечные. Я делаю, делаю, делаю свою работу. Быстро, точно, методично… И только одна мысль – как они допустили? Как я упустила?!

Мальчику стало лучше, я оставила его под капельницей и вышла в коридор. Мирзоева воет точно на похоронах, у окна спиной отец.

– Немедленно прекратите! – со злобой сказала я. – Дети спят!

Мирзоева судорожно всхлипнула и замолчала. Руки у груди, в глазах ужас.

– Как вы могли?! – Я упустила, теперь Мирзоевы платят за меня.

– Убью! – У моего лица взорвались ненавистью глаза Мирзоева. – Слышишь, убью! Мой первенец! Поняла?!

– Не надо учить! – взбесилась я. – И не мешать!

– Убью!!!

Маленький детский стул взлетел в его руке и застыл над моей головой. Его сжатые ненавистью, побелевшие губы трясутся, у меня внутри все дрожит.

– Вашему сыну лучше!

Я вздрогнула и очнулась. Из процедурного вышла медсестра.

– Все хорошо, – она улыбнулась, ее взгляд остановился на лице Мирзоева. – Не бойтесь. Он зовет маму.

Мирзоев посмотрел на свою руку со стулом и медленно опустил вниз.

– Можно к нему? – испуганно попросила Мирзоева.

– Конечно. – Я посторонилась, пропуская ее в процедурный.

Мирзоев прошел мимо меня вслед за женой.

– Извините, – сказала я ему в спину; он сплюнул, не оборачиваясь.

Они сидели у сына до самого утра. Я проклинала себя. Мирзоевы страдали, я обманула их ожидания и не дала утешения. Это моя вина. Что я здесь делала?

Я стояла у окна, глядя в утро. В дверь ординаторской постучали.

– Войдите, – не повернувшись, произнесла я.

– Спасибо, – тихо сказал Мирзоев.

– За что? – Мне тяжело говорить. – Разве я помогла вам?

– Мой первенец, – улыбнулся Мирзоев. – Я потерял веру, но он выжил.

– Да.

– Спасибо.

Он закрыл дверь, я осталась одна.

Утро положило на подоконник свет, я коснулась его руками, и он согрел мои ладони. Легко и просто… Жаль, что я раньше этого не поняла. Было бы легче.