Елена Колина - Умница, красавица

На самом же деле студенты и преподаватели почтительно здоровались, жались в коридоре к стене, уступая ему дорогу. А если и отводили от него взгляды, то по другой, конечно, причине – просто робели. Никаких красных щек они не видели и думали, какой он успешный человек, этот ректор Головин, и такой всегда одинаково невозмутимый, и такой элегантный в своем костюме от Brioni. Самое обидное, что студенты и преподаватели могли подумать, – что ректор Головин похож на элегантного мыша в костюме от Brioni, но даже и это маловероятно: студенты не знали марку Brioni, а преподаватели даже в мыслях не назвали бы его мышом… Но ректор Головин шел по коридорам своей Академии, как сквозь строй.

Со времени его ухода из дома прошло меньше часа, а Алексей Юрьевич уже подъезжал к Таврической, сидя, как обычно, на переднем сиденье рядом с водителем Колей.

В машине Алексей Юрьевич ехал как ректор Головин, а поднимался по лестнице к себе домой как побитая собака, во всяком случае, именно так он себя ощущал – побитой собакой… Но и у побитой собаки остаются чувства, и Головин испытывал сейчас одно, но очень сильное чувство – недоумение. ЗА ЧТО? За что ему все это? Что он сделал по-настоящему плохого, чем заслужил все это? И горестное недоумение его было так сильно, что никто, даже брат его бывшей жены Левка уже не назвал бы его человеко-компьютером, андроидом, железным дровосеком. Хотя… Алексей Юрьевич был сейчас самым настоящим железным дровосеком из сказки – с плачущим сердцем.

На полу в прихожей стоял рюкзак, рядом лежали лыжи. Мокрые следы вели в детскую.

Алексей Юрьевич на негнущихся ногах проследовал по мокрым следам. Антоша. Ну что же…

– Я только на минуточку, – обернувшись к нему, проговорил запыхавшийся Антоша. В руках у него был Брем – три огромных тома. – Я уже бегу, бегу!

– Лишний вес. Абсолютно бесполезный. В палатке нет света. Лучше взять еще пару банок тушенки, – без всякого выражения сказал Алексей Юрьевич.

Антоша смотрел почти упрямо, прижимал к себе Брема… И Алексей Юрьевич вдруг понял, ярко, как будто звездочка мелькнула, понял на одно мгновение, как вдруг понимают про другого человека ВСЁ, чтобы потом опять не понимать… Понял, что другой человек – ДРУГОЙ. Надо же, а раньше он никогда об этом не думал…

– Хочешь, можешь никуда не ходить, – сказал он, все еще находясь в своем внезапном озарении, – сиди дома, читай своего Брема… и эту… «Жизнь насекомых»…

– Все уже, пойду, ребята ждут, – вздохнул Антоша и, прижав к себе Брема, все три тома, доверчиво пояснил: – Мне в походе нужно будет иногда читать, чтобы было не так страшно.

– Зачем тебе все три тома?

– Я первый том дочитываю, а второй начинаю.

– А третий? Лучше тушенку возьми.

Антоша посмотрел на отца, и в его взгляде выразилась твердая решимость голодать над Бремом.

– Ну-ну… – сказал Алексей Юрьевич.

Спустя час Алексей Юрьевич позвонил по телефону. Он не знал номер наизусть, да и в его записной книжке этот номер появился совсем недавно, с тех пор как они с Антошей остались одни.

– Как в поезде, пока не страшно? Ах, читаешь про членистоногих… хорошо… – сказал Алексей Юрьевич и добавил веселым голосом: – А у меня… меня тут на выборах прокатили… Не «куда» прокатили, а не выбрали, да… В Петербурге проголосовали «за», а в Москве «против». Нет, люди, которые голосовали, были одни и те же… Да, нечестно… Что? Хотел ли я? Ну, в общем-то, я хотел, очень…

И Головин так внезапно и сильно пожалел себя, что у него даже увлажнились глаза – с непривычки. Он ведь еще никогда в жизни никому не признавался, что чего-то очень хотел, никому еще не жаловался и не просил ничьего сочувствия, не было у него таких близких, чтобы было не стыдно сказать: «Знаешь, что-то я сегодня слабый…»

Если бы Алексею Юрьевичу, так яростно сегодня ненавидящему Соню, сказали «не было бы счастья, да несчастье помогло», если бы ему сказали, что из всей его месяцами длящейся униженности нежданно-негаданно вышла любовь – ведь он наконец-то УВИДЕЛ своего ребенка, Головин презрительно отмахнулся бы от такой сентиментальной глупости.

А может быть, он подумал бы и согласился, сказал бы, оценив ситуацию в рамках системного подхода: «Ну что же… это максимально возможный положительный результат при заданных начальных условиях».

Челюстно-лицевой хирург обязан хорошо знать анатомо-физиологические особенности челюстно-лицевой области, владеть приемами обработки и лечения ран лица… Челюстно-лицевой хирург, оперирующий в условиях военного госпиталя, должен иметь в виду, что незнание анамнеза создает в ходе операции неожиданные трудности, и, следовательно, обладать большим умением, быстрой реакцией, способностью к творчеству.

Из книги А. А. Князева «Челюстно-лицевая хирургия»

Первое, что необходимо сделать при хирургической обработке огнестрельных ранений среднего отдела лица, это определить тактику в отношении верхнечелюстной пазухи… После очистки пазухи полость заполняется йодоформным тампоном… При отсутствии видимых повреждений гаймо-ротомию производить не следует… Необходимо установить жизнеспособные осколки верхнечелюстной кости в правильное положение и закрепить кетчутом или назубными проволочными шинами.

И это тоже А. А. Князев, «Челюстно-лицевая хирургия»

…Видимых повреждений не было. Алексей Князев-младший очистил верхнечелюстную пазуху, заполнил полость йо-доформным тампоном, установил осколки верхнечелюстной кости в правильное положение, закрепил кетчутом.

На следующей операции возник вопрос, и он некоторое время размышлял, делать ли трахеостомию. Отец говорил, что строгие показания для трахеостомии не следует произвольно расширять, вреда от трахеостомии может быть больше, чем пользы… Он все-таки решил делать – у мальчика было сильное смещение поврежденных тканей, а это реальная угроза асфиксии.

Князев оперировал в военном госпитале в Ханкале. Город Ханкала в окрестностях Грозного небольшой, как поселок, и самое в нем главное – военный госпиталь.

Как образуется решение? Таится в подсознании, осторожно высовывая носик в сумеречное время и тут же ныряя с рассветом обратно, медлит стать словами и внезапно взрывается поступком?..

Если главным, не оставлявшим Головина чувством, была растерянность – как совместить себя с собой брошенным, то Князев не испытывал больше НИКАКИХ чувств. Почти никаких. Единственное, что он чувствовал, был стыд.

Нет-нет, он не испытывал стыда за то, что полюбил чужую жену, ведь все современные люди понимают, что жена не является собственностью своего мужа и каждый имеет право и на любовь, и на счастье, и так далее. И совсем не в том было дело, что его страсть принесла боль достойному человеку, а из всего сделалось уже совершенно понятно, что Головин был человек достойный…

…Они все-таки столкнулись в больничной кассе на радость медсестрам – в точности как в кино. Головин обошел его, как неодушевленное препятствие, глядя в сторону, сказал:

– Вы бы определились с местом пребывания. Сколько можно…

– Сколько нужно, – грубо, по-дворовому сказал он, и эти слова, всплывая в сознании, долго еще мучили его своим глупым беспомощным гонором.

Не то чтобы он внезапно испытал к Головину жалость и уж тем более ничего похожего на какую-то с ним, как с «тоже мужем», солидарность, это было просто удивление – вдруг оказалось, он его ВИДИТ. Видит, как больно этому неприятно сухому человеку, как стыдно ему за свою боль. Он так ясно видел это, как будто через Соню и ее муж стал ему близок.

От встречи остался гадливый осадок, он злился и сердито повторял про себя: «Да что же это такое! Сколько можно!» И он ни за что не смог бы объяснить – а что, собственно, он имеет в виду?.. Сколько можно ЧТО?

Год назад его словно насильственно погрузили в Соню, сказали: нет у тебя отныне никаких чувств, и глаза твои закрыты, и весь мир закрыт от тебя, и нет у тебя другой судьбы, – люби. И он впал в нее, в уплывающий взгляд, тонкие руки, улыбку русалочью, мягкое личико, слова особенные… Но ведь другой судьбы и правда не было…

…Сколько можно что? Разговаривать?.. Они с Соней все время говорили о разном, вообще все время ГОВОРИЛИ… Князев чувствовал себя совершенно, до донышка исчерпанным. А если еще проще – он страшно устал.

У Сони был Антоша, и неведомая пока девочка, и антитела, и пиелонефрит, а у него что? Только страсть неутоленная и любовь без адреса. Бывший военный хирург Князев так долго был для Сони предметом страсти, что и сам для себя стал как будто предмет… Князев устал, так устал, что перестал понимать смысл своего, бесконечно повторяемого «люблю». И ему все чаще казалось, что он ненавидит слово «любовь».

Все стало другим не вдруг, не внезапно, но постепенно из тех же кусочков совсем в другую сложилось картинку. Все стало скучным, как Таврический сад, который он уже измерил шагами вдоль и поперек и так хорошо знал, словно сам посадил там все, до последнего деревца, до последнего кустика, до последнего цветочка. И все – и поездки в Питер, и бесконечные разговоры – показалось мелким, тоскливым, бессмысленным, туманно-серым… Как у художника, который пишет картину, делая попутно множество эскизов, но на одном из эскизов вдруг возникает тон, мазок, деталь, и эскиз становится ДРУГОЙ КАРТИНОЙ. Ну, а та, прежняя, КАРТИНА становится эскизом…

И даже работа, которая должна была бы быть единственно для него важной, тоже казалась ему сейчас мелкой, тоскливой, бессмысленной… Это не было справедливо – среди его операций были и очень сложные, которыми он по праву мог бы гордиться, и его отец, военный хирург А А. Князев, тоже мог бы гордиться, если бы был жив. Но ни одна из его операций не была по-настоящему нужна, и ни одна не изменила ничего НИ ДЛЯ КОГО. Он мог их делать, мог не делать – вот какое дело. Вот такая апатия, такая тоска.