Рядом с большим рюкзаком стоял еще один рюкзак, поменьше, – с двенадцатью килограммами сахарного песка для всей группы. Вчера Алексей Юрьевич с Антошей купили восемь бутылок кока-колы, вылили колу в перламутровый унитаз, тщательно просушили пустые бутылки феном и засыпали в них сахар. Алексей Юрьевич был уверен, что покупает, выливает, высушивает и засыпает – для Антоши, а Антоша – что для Алексея Юрьевича…

Сначала единственным чувством, которое испытывал Головин, по вине Сони оставшийся с сыном один, была неловкость. Алексей Юрьевич не понимал решения мальчика остаться с ним, а если он чего-то не понимал, то не мог одобрять, а уж тем более испытывать благодарность. Неловкость происходила и оттого, что, расставшись с Соней, он уже мысленно расстался и с сыном. К тому же прежде он никогда не бывал с Антошей один – Соня, мамки-няньки… Валентина Даниловна, переехавшая к ним в качестве мамки-няньки вместе с вороватым Мурзиком, отчего-то в расчет не принималась. Головин так и формулировал для себя – они с Антошей ОСТАЛИСЬ ОДНИ.

Бывшая жена лежала в больнице, и Головин пытался найти хоть какой-то приличный выход из неприличного, невозможного, позорного положения. И нашел, вот какой – сущность вещей сама образует решение, когда придет время. Пока что он пытался исполнять свой долг. Не мстить. Не выгонять бывшую жену. Не шантажировать ее ребенком. Не подавать на развод, пока она находится в больнице. Исправно платить за больницу, пока она формально считается его женой. Алексей Юрьевич понимал, конечно, что конкретная ситуация и не оставляла ему ничего, кроме безупречности, он НЕ МОГ вести себя иначе. Откуда же ее было выгонять, из отделения акушерства и гинекологии?.. И КОГО шантажировать ребенком – беременную женщину? Фу!.. Так что по всему выходило, что его теперешняя ситуация была как раз такого рода, когда само отсутствие решения и есть решение. Для человека, который считал залогом успеха тщательно составленный план действий, это положение вещей было неестественно, непривычно, но – вот так… Вести себя достойно, а наградой за достойное поведение станет душевное равновесие.

Вот только одно… Когда Головин думал об этом, он, как собака, потряхивал головой, таким болезненным было воспоминание…

«Девочка, как мы назовем нашу девочку, какая она будет, наша девочка?» – спрашивал его Антоша. И что же отвечать на эту бестолковую невинность, и вообще – ПОЧЕМУ ОН? Это несправедливо! Пусть ОНА объясняет! Откуда ему знать, что вообще этот ребенок знает о вопросах секса?!.

Головин не отзывался на разговоры о «девочке», молчал, но однажды, внутренне содрогаясь от неловкости, злости и гадливости – женщина, с которой ОН спал, носит чужого ребенка, – сухо сказал: говорить об этой девочке преждевременно.

Мальчик ушел к себе, плакал, а он стоял над ним, уверяя беспомощным голосом, что он не имел в виду, что с его мамой случится что-то плохое, что он вообще ничего не имел в виду… Он даже дернулся было погладить мальчика по голове, но он так давно не обнимал его, не трогал, что это оказалось невозможным. Нет, он, конечно, держал его на руках, когда тот был маленький… Черт возьми, во что его втравили и, главное, ЗА ЧТО?!

Вечерами Алексей Юрьевич с сыном, как прежде, сидели в разных концах бывших апартаментов шведского посла, каждый в своей комнате, каждый за своим письменным столом. Но, несмотря на то что посольские просторы по-прежнему разделяли их, Головин то и дело производил беспокойные вылазки из своего кабинета – вставал из-за стола, проходил триста метров жилой площади, заглядывал в детскую. В течение вечера Алексей Юрьевич совершал свой путь раза три-четыре.

О том, что его внезапный интерес к сыну был частью его постоянного состояния униженности, как будто он кинулся к нему в попытке утвердиться, Алексей Юрьевич предпочитал не думать. Задача, которую он поставил себе, была – исполнить свой долг, УВИДЕТЬ наконец своего ребенка, ведь прежде Соня как бы заслоняла его собой.

Но то, что он увидел, было НЕ ХОРОШО.

Он не имел понятия, что ему делать в детской, и от неловкости был излишне, натужно оживлен. По нескольку раз за вечер бодро спрашивал Антошу: «Ну, как дела?..» Но какие у Антоши дела – двойки по математике, двойки по физике…

Головин только хмыкал, поджимал губы. Ругать Антошу за двойки было как-то не с руки, мальчик и без того выглядел потерянным.

В детской, как будто у себя дома, болтался приблудный Мурзик. Наглый пес, возомнивший себя хозяином, лаял на Алексея Юрьевича, когда тот пытался зайти в комнату, так что Головину приходилось выполнять свой долг из-за двери. Похмыкав, Алексей Юрьевич уходил, чтобы через час вернуться, – опять вскочить из-за стола, опять пройти триста метров с неприятным чувством все еще не решенной задачи, опять спросить: «Ну, как дела?»

Казалось, Антоша должен не выдержать и заорать в ответ: «ЧТО как дела?!» Но сын смотрел робко и всякий раз вежливо отвечал: «Нормально». Иногда он что-то рассказывал, но не часто.

– Ну, как дела? – в очередной раз (третий за вечер) спросил Алексей Юрьевич.

– Я думаю про дикое животное Санкт-Петербурга, – сказал Антоша, – нужно, чтобы оно было безжалостное, с инстинктами и когтями.

– У тебя голова не болит? – осторожно поинтересовался Головин.

Оказалось, учительница биологии задала ученикам такое домашнее задание – написать про дикое животное Санкт-Петербурга. Они немного пообсуждали крысу и бездомную собаку как вариант дикого животного, потом Антоша сказал:

– Я сегодня видел, как один нищий человек попросил денег, а одна девушка ему сказала – иди отсюда. Она была красивая. Я ему отдал, что у меня было.

– Этот нищий на наши деньги купит себе бутылку или наркотики, – недовольно ответил Головин.

– Но ведь ему все равно хуже, чем нам… А почему эта девушка обращалась к нему на «ты»? Может быть, это она – дикое животное Санкт-Петербурга?

Головин вздохнул. Он не задавался бессмысленными вопросами, откуда у него такой ребенок или как он будет такой жить, а еще раз четко формулировал задачу – переделать, откорректировать ошибки.

Алексей Юрьевич решал с сыном задачи – это было высшей формой его благоволения, но глупый мальчишка не испытывал никакого возбуждения, видя, каким стройным оказывается решение, как красиво ложатся на бумагу формулы.

– Тебе что, неинтересно? – добивался ответа Головин. – Объясни мне, КАК это может быть неинтересно. Уму непостижимо!.. Ну вот, смотри…

Антоша уплывал глазами и отвечал невпопад мягким, как подушка, голосом.

– Хорошо, – сухим страшноватым голосом говорил Головин, – что тебе интересно?

В ответ приходилось выслушивать какую-то галиматью. Лангедокские желтокрылые сфексы, охотники на эфиппигер, не оправдали Антошиных ожиданий. Он думал, они умные, а оказалось, нет. Сфекс тащит эфиппигеру к норке, проверяет норку, все ли в порядке, и заталкивает в норку добычу. А если отодвинуть эфиппигеру в сторону, то глупый сфекс опять полезет проверять норку, он ее уже проверил, и там ничего не изменилось… В общем, сфексы оказались глупее, чем рассчитывал Антоша.

– Как я, – радостно сказал Антоша, – совсем как я. Я же тоже оказался глупее, чем ты рассчитывал. Я даже один раз пробовал молиться, просить, чтобы Бог дал тебе все, что ты для меня хочешь.

– Какой Бог?! Какой еще Бог?! Кто тебя учит этой херне?! Я тебя выпорю!.. Я тебя в военное училище, я!.. – завизжал Головин.

Черт возьми! Никому еще не удавалось вывести его из себя настолько, чтобы он визжал, сквернословил и грозил выпороть собеседника.

Алексей Юрьевич пытался говорить с Антошей на его языке, специально подготовился, почитал о сфексах в энциклопедии. И заодно поинтересовался – где, по мнению сына, место Бога в процессе эволюции? Нет, конечно, дарвинизм давно уже подвергается справедливой критике… Для качественного изменения мельчайшего органа необходимо огромное количество мутаций, что по теории вероятности не представляется возможным… Возьмем для примера изменение окраски бабочки в окрестности Ноттингема… Но главный принцип эволюционной теории – естественный отбор звучит вполне логично. И в человеческом обществе тоже выживает сильнейший, тот, кто лучше приспосабливается к изменяющимся условиям. И никакой Бог тут ни при чем. Которого, кстати, нет. В крайнем случае, можно рассматривать мировой разум, некий высший порядок. Лучше высший порядок…

– Человек или даже животное сам рождается, а Бог выбирает, кто сильный, а кто нет, – Антоша смотрел не на отца, а в сторону, не понимая, всерьез ли с ним разговаривают. – Я читал про инопланетян, у которых нет чувств, они просто существуют. Не смеются, не смотрят картины, только строят дома, усиляют империю.

– Усиливают. И что?

– Но мы же с чувствами и любим картины… Кто же, как не Бог, создал в нас чувство прекрасного?.. – стесняясь, проговорил Антоша.

– Ага, нелогично получается, – радостно вцепился Головин, – где у тебя причина, а где следствие?..

…Оказалось любопытно. Однажды мальчик посмотрел на него так доверчиво, что Алексей Юрьевич даже стал находить некоторую приятность в выполнении долга, и хотя сын был, конечно, НЕ ТО, тем интереснее вырисовывалась задача – вылепить из этого «не то» человека.

О школьном походе в Хибины на весенних каникулах Антоша обмолвился случайно, как о чем-то незначащем, лично к нему не имеющем никакого отношения. Зато Алексей Юрьевич тут же вцепился в поход, как бульдог, не разжимая челюсти, – вот оно, то, что поможет ему сделать из Антоши человека.

– А может быть, толстых в поход не берут, – туманно сказал Антоша.

Алексей Юрьевич насупился и поджал губы.

– А может быть, и берут, – исправился Антоша.

– Я еще сделаю из тебя человека, – пообещал Головин.

– Я уже, – скромно заметил Антоша.

– Пока нет. А после похода я куплю тебе эту твою… «Жизнь насекомых».

– А можно сначала «Жизнь насекомых»? – оживился Антоша.

– Э-э… Утром деньги, вечером стулья, – глубокомысленно изрек Алексей Юрьевич.