– Но… как же? – По Сониному лицу расползалась глупая растерянная улыбка. Она все еще не верила, что у неживой природы не осталось никаких шансов… – Почему ребенок должен каждый день чувствовать, что он хуже всех, почему?! Он не понимает, ЗАЧЕМ ты все это с ним делаешь!..

– А я не собираюсь давать ему отчет в своих действиях, – неожиданно зло ответил Алексей Юрьевич. – Соня, все.

– Что я скажу Антоше? Я обещала… – упавшим голосом сказала Соня, – я же обещала… Он подумает, что я не постаралась, что я плохо…

– Что ты плохо защищала его интересы? И разлюбит свою мамочку?

Алексей Юрьевич нависал над столом, опустив голову так, что уши, казалось, лежали у него на плечах. Сжав губы в ниточку, смотрел на нее, словно она больше не была неживой природой, а была мухой или комаром и он раздумывал, как бы пришлепнуть муху или комара.

– Соня! Стоит кому-то пригрозить, что тебя разлюбят, ты тут же готова унижаться и делать все, что тебе велят…

Он сказал это спокойно, необидно, разложил все по полочкам, как делал всегда и со всеми, но Соня отчего-то замерла, как будто ее ударили… Она еще даже не успела понять, почему ее так обожгло, просто стояла перед ним как девочка, прикрыв лицо руками, и давилась слезами.

– Знаешь, что я тебе скажу? То, что тебя бросил отец, не означает, что твой сын должен стать неполноценным.

– Что? – прошептала Соня. – Что?.. Неполноценный, Антоша?..

– Простая логическая цепочка, – сухо пояснил Головин. Он просматривал бумаги и уже думал о чем-то другом. – Твой отец ушел от твоей матери, что, кстати, можно расценивать как единственно правильный выбор. Но он не просто ушел, он никогда больше не появился в твоей жизни, так? Из этого ты сделала вывод, что он бросил ТЕБЯ, так? Что это ты в чем-то виновата, так?

– Так, – невнятно проговорила Соня, не отнимая рук от лица, и в ней привычно кольнуло – хороших девочек не бросают.

– Почему ты плачешь? Я не сказал тебе ничего обидного, – удивился Алексей Юрьевич. – Так вот. Именно поэтому ты неправильно строишь отношения со своим сыном, а также со своей матерью и братом. Ты хочешь всегда быть для них хорошей. Боишься, что если ты не будешь хорошей, то никому не будешь нужна.

– Я и с тобой хорошо себя веду, чтобы ты меня не бросил, – странным голосом сказала Соня.

– Со мной именно это и требуется, – удовлетворенно хмыкнул Головин. Он еще ниже склонил голову над столом, и теперь перед Соней была только его лысина, слегка прикрытая волосами. Она разглядела каждый волосок и каждый волосок возненавидела. – Все, Соня, иди. И подожди меня, я уже почти закончил.

– Нет! Нет! – отчаянно выкрикнула Соня и тут же спокойно добавила: – Нет. Сегодня НЕ суббота.

Алексей Юрьевич поднял голову и посмотрел на нее, как на неживую природу, которая вдруг обрела дар речи.

– Но сегодня же суббота, – глуповато уточнил он, – посмотри календарь.

– Да, суббота, – непоследовательно сказала Соня. Она уже не плакала и заговорила горячо и очень быстро, почти захлебываясь: – Ты во всем прав, как всегда, – я старалась быть хорошей. Я же не заслуживаю любви просто так, а только в обмен… А я больше не хочу с тобой меняться… Можешь навсегда вычеркнуть меня из своего плана. Не хочу стараться, не хочу быть хорошей. И тебя не хочу!.. И в субботу, и в воскресенье, и в понедельник, и во вторник, и в среду, и в четверг, и в пятницу. И ни в какой другой день недели… Я никогда не хотела, никогда…

– Ты обсчиталась с днями недели, – холодно прервал ее Головин, – других дней недели, кроме тех, что ты перечислила, нет.

– А-а, да, это я от ужаса, – объяснила Соня. Впервые она не ощущала себя его ребенком или собакой, а была с ним такой же, как с другими, чужими, и оказалось, что это МОЖНО.

Алексей Юрьевич Головин смотрел на свою жену, смотрел, но не видел, что перед ним совершенно новая Соня, он не видел даже, какая она хорошенькая со своими злыми, полными слез глазами, дрожащими губами и разметавшимися волосами. Он решал сейчас совсем другую задачу. В физических системах энтропия по мере возрастания беспорядка стремится к увеличению, и в жизни все аналогично – если не пресечь беспорядок вовремя, он будет неумолимо увеличиваться.

– Я хочу тебе кое-что сказать, и только после этого ты можешь идти спать, поскольку сегодня по твоему разумению НЕ суббота, – тихо начал он. – Итак. Ты только что позволила себе сделать три непозволительные вещи: а) вмешаться в то, что тебя не касается, и настаивать на своем; б) осуждать мои решения и в) уклониться от своих супружеских обязанностей. Так вот. Позволь-мне-напомнить-тебе, кто-здесь-хо-зяин. Это все.

В Сониной семье, той, что была, пока у нее был папа, между гадкими и обычными словами не существовало никакого зазора. Нина Андреевна могла крикнуть мужу: «Ты неудачник» – и тут же вслед, позевывая, спросить: «Яичницу будешь?» Но у них с Алексеем Юрьевичем не было привычки обменяться на завтрак гадостями, а затем жить-поживать как ни в чем не бывало. Иначе говоря, Алексей Юрьевич впервые сообщил Соне, кто-здесь-хозяин. И Соня, удивленно решив, что это начало конца, уже почти придумала тысячу слов в ответ, и все они были про то, что она его не любит… Но Алексей Юрьевич так и не узнал, что жена его не любит, потому что зазвонил телефон.

– Мусик? Это ты? А это твой ангел-спасатель. Я вынуждаюсь к вам приехать.

– Почему ты вынуждена приехать, что случилось? И когда?

– А я уже тут.

«Только этого нам и не хватало», – мрачно подумал Головин.

«Это» была Броня, и только одно «это» во всем мире могло назвать ректора Алексея Юрьевича Головина Мусиком.

Пусть сам Головин и не считал себя евреем, пусть он даже не был евреем, но Броня у него была. Броня, дальняя родственница отца Алексея Юрьевича из-под Каунаса, такая дальняя, что выудить из прошлого подлинную степень родства уже не представлялось возможным.

Алексей Юрьевич не помнил своего отца и уж тем более ничего не знал ни о каких родственниках, возможно, кто-то из его двоюродных дедушек действительно был из-под Каунаса, во всяком случае, так утверждала Броня. Она впервые появилась в Ленинграде сорок лет назад, когда умер отец Алика, – утешать вдову и ребенка. Тогда-то она спасла двухлетнего Алексея Юрьевича от какой-то напасти, то ли от осы, то ли от большой страшной собаки, и с тех пор говорила ему: «Мусик, я твой ангел-спасатель».

Не исключено, что она называла Алексея Юрьевича Му-сиком, чтобы не путаться среди других, которых у нее было по всему свету немало, более близких Мусиков и менее близких. Ее вызывали, когда в разных городах и странах кто-нибудь умирал, рождался, разводился, – она была профессиональная родственница. Там, где она когда-то жила, под Каунасом, до сих пор еще сохранилась синагога – маленький деревянный сарайчик. Синагога сохранилась, а люди не сохранились, разъехались по миру и жили теперь повсюду, и незамужняя девица Броня тоже жила теперь повсюду – в Америке, в Израиле, в Германии, в России. А в Петербург ее, между прочим, никто не звал, она сама приезжала, раз не то в пять, не то в десять лет. Но уж если приезжала, то не на какую-нибудь ничтожную недельку, это всегда был монументальный визит к родне как положено – пожить.

На этот раз Броня держала путь из Америки, куда она на пару месяцев заглянула из Израиля, затем собиралась опять в Израиль – через Петербург. Броня, незамужняя девица ста пятнадцати лет.

На самом деле Броне было всего лишь семьдесят пять, и она еще была вполне живенькая…

Нельзя сказать, что Мусик Головин обожал свою условную родственницу Броню, он и родственницей-то ее не считал, а считал посторонней болтухой и надоедой. Для Алексея Юрьевича, такого по-петербургски холодного и сухого, иметь в родственницах Броню было то же самое, что для породистой борзой иметь в родственниках кролика, – и невозможно, и неловко, и наводит на мысли о своих генетических корнях, которых вроде не должно быть… Но и не принять ее было невозможно и неловко, поэтому Алексей Юрьевич утешался мыслью, что все в мире связано самым причудливым образом, и поэтому вот – Броня, иллюстрация бесспорного, в сущности, факта, что в мире все всем родственники…

Головин взглянул на часы, понял, что водителя так поздно не вызвать, – да, честно говоря, лучше уж самому… обреченно вздохнул и поехал в аэропорт забирать Броню с ее кошелками. А Соня нерешительно потопталась в прихожей и поехала с ним, потому что не знала, что ей делать. Если бы между ними принято было ссориться, она бы знала, что можно просто повернуться и уйти спать, а он знал бы, что можно как-нибудь грубо отказаться от ее общества, но они не знали.

За те тридцать минут, что Соня и Алексей Юрьевич ехали по ночному городу от Таврической улицы до аэропорта, они могли бы тридцать раз помириться. Но они не умели мириться, потому что никогда не ссорились.

Как мириться? Легко, шутливо? Соня могла бы ущипнуть мужа за руку и сказать тоненьким детским голосом: «Мирись, мирись и больше не дерись, а если будешь драться, я буду кусаться». И Алексей Юрьевич мог бы посмотреть на нее грозно и сказать: «Ну что, плохая девочка, не будешь больше?..» Но так мирятся лишь те милые, которые бранятся – только тешатся, а они так не умели. Тогда как? Торжественно? Встать на стул и всерьез попросить прощения?..

Сонины мысли были маленькие, испуганные, покаянные. Попросить прощения, немедленно снова стать хорошей – вот какие были ее мысли. Он сказал «кто хозяин в доме»… Ну, он хозяин и что?.. Чего не скажешь в ссоре, все это чепуха, шелуха…

Мысли Алексея Юрьевича были короткие и незлые. Женщины более эмоциональны, чем мужчины. Она сказала «сегодня не суббота», но… Не стоит придавать значения тому, что говорится в пылу эмоций. Нужно первым завести разговор о чем-то незначащем. И его благородство уже будет для нее достаточным наказанием за неуместную истерику.

Так они и ехали в аэропорт – молчали и хотели мириться. Головин больше, чем обычно, был похож на робота за рулем, да Соня и сама была как притихший робот, такая она была заторможенная. И ни один из них не произнес ни слова, не взглянул друг на друга, не улыбнулся, и это было странно и страшно, как все, что случается впервые.