Так что оба Головина были разочарованы – один сыном, другой жуком-плавунцом.

Не то чтобы Головин вошел в воспитательный раж, не такой он был человек, чтобы находиться хоть в каком-либо раже, просто пришло время получить отчет о проделанной работе, и Алексей Юрьевич потребовал у Антоши тетради с летними задачами. Антошины тетрадки все оказались разрисованы жуками (плавунец, пожарник, майский и другие), а на пятой странице вообще было ТАКОЕ… После записи условия задачи («Из пункта А в пункт Б вышли…») были нарисованы два толстеньких жука. Дальше следовало подробное описание их дневного рациона и повадок. Получалось, что два жука вышли навстречу друг другу из пункта А в пункт Б, по дороге каждый съел три травинки и одну семечку… И каков же ответ задачи?!.

Тут-то и возник грандиозный скандал. Но это не было обычным скандалом, когда все кричат, потом плачут, потом мирятся и забывают, о чем кричали. Алексей Юрьевич так страшно смотрел на тетрадки, на два тома Фабра «Жизнь насекомых», особенно на первый, на Соню с Антошей и так тихо спрашивал: «Это что такое?», непонятно, что именно имея в виду, Соню с Антошей или первый том Фабра, что… в общем, им было страшно, обоим. Лучше бы он орал и бесновался.

Соня прятала глаза и ссылалась на организацию выставки в Гатчинском дворце – в том смысле, что она была занята выставкой и поэтому упустила сына. Антоша плакал.

Но Головин никогда не ограничивался тем, чтобы просто выпустить пар и повозмущаться, что его сын растет НЕ ТЕМ.

Антошу забрали из частной школы (пятьсот долларов в месяц, оплата кружков и экскурсий отдельно, комфортные классы по десять человек, индивидуальный подход, гибкая система обучения) и отдали в ту самую физико-математическую школу неподалеку от дома, которую окончил Головин, в тот самый восьмой класс, где классным руководителем был Диккенс. Все, хватит, сказал Головин. Тепличных условий хватит, десяти человек в классе хватит, гибкой системы обучения хватит! Индивидуального подхода тоже хватит. Тетрадки с жуками в камин, два тома Фабра в помойку, вопрос решен, все. Учителя в этой школе – его бывшие одноклассники, и вообще эта школа – единственное место, где из Антоши сделают настоящего мужчину. Организационные вопросы вступительных экзаменов Головин решил лично, а от таких мелочей, как Антошина стойкая антипатия к алгебре, геометрии, физике, отмахнулся – «я сам…».

Что он имел в виду, непонятно. Он САМ будет учиться в физмат-школе и САМ решит все задачи или что-то другое?..

– Я в его возрасте сам… – туманно сказал Алексей Юрьевич, с неприязнью смотря на Соню, – это все твои гены… Не хватало, чтобы мой сын вырос никчемным (дальше последовало неприличное слово), как твой братец.

– Почему? – спросила Соня. Она не имела в виду никакие гены и не обиделась за Левку, просто хотела кое-что узнать. – ПОЧЕМУ Антоша должен быть таким, как ты?

Алексей Юрьевич пожал плечами.

– Папа у Васи силен в математике, учится папа за Васю весь год, – растерянно пробормотала Соня, а больше ей и сказать было нечего, так она испугалась и такой почувствовала себя виноватой в своих с Левкой неправильных генах, а Алексея Юрьевича, как всегда, во всем правым.

СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ

В начале сентября Соня поехала в Москву, на этот раз не внезапно сорвалась с Невского без разрешения и зубной щетки, а обдуманно улизнула тайком. Ранним воскресным утром Головин отправился в Сочи – встречаться с администрацией города, обсуждать будущий тендер на строительство. А Соня выскользнула из дома вслед за ним. Кошка за порог – мышки в пляс. Папочка и мамочка заснули вечерком, а Танечка и Ванечка в Африку бегом…

Конечно, она могла попросить разрешения на поездку под каким-нибудь благовидным предлогом, конечно, она понимала, что ведет себя как подросток, который без спроса отправляется ночевать к другу и в ответ на возмущение родителей говорит: «А я уже все равно тут». Но… в общем, уехала. Князев не смог приехать в пятницу, она не могла уйти из дома в субботу, он не смог в воскресенье… а больше быть без него невозможно.

В девятом часу вечера Соня вышла на перрон Ленинградского вокзала и ровно в девять ждала Князева у Грибоедова, на Чистых прудах. Стояла, изучала памятник. Нашла, что Грибоедов интересный мужчина.

Вокруг нее клубились люди, большей частью молодые, ребятки, студенты с детскими лицами. Князев опаздывал – сегодня он дежурил в клинике, поменялся с кем-то половиной дежурства, и этот кто-то должен был около девяти отпустить его к Соне. Ждать любимого у Грибоедова среди студентов было приятно – все влюблены и все ждут.

…Ко всем пришли.

Позвонил Князев:

– Я задерживаюсь, Сонечка. Иди ко мне навстречу. Стой у первого поворота направо, у киоска. Ты идешь? Ты видишь киоск? Стой там.

– Иду. Вижу. Стою.

Следующий пункт – киоск «Цыпа-гриль». Ждать у «Цыпы-гриль» ужасно – все едят. Позвонил Князев:

– Поверни направо в Архангельский переулок. Первый поворот от Чистопрудного бульвара – Архангельский переулок. Соня смотрела по сторонам особенным взглядом, как будто она и не бывала тут никогда, как будто Левка весной не вез ее к Арише по тем же самым переулкам, как будто переулки стали другими, как будто у Сони стали другие глаза. По обе стороны двухэтажные особнячки, можно представить, что вышла из особнячка и идешь, подбирая подол, в церковь…

Соня дошла до церкви, прочитала на фасаде: «Церковь Федора Стратилата, 1806».

– Ты повернула? Ты видишь церковь? Стоишь?

– Повернула. Вижу. Стою.

– Пройди через проход.

Соня прошла по узкому проходу мимо церкви, и вдруг – как чудо, ошеломляюще красиво – еще одна церковь, розово-белая.

– Ну как, Соня?

– Ох!

– Это, Сонечка, Меншикова башня, церковь Архангела Гавриила, – голосом экскурсовода пояснил по телефону Князев, – построена в тысяча семьсот седьмом, среди московской интеллигенции была известна как фаллический символ Москвы.

– Ты скоро? – нежным баском спросила Соня.

– Уже бегу.

Соня сидела на старой покосившейся деревянной лавочке у церкви, смотрела на розовую узорчатую красоту. Сидела и думала, впервые, – как-то все запуталось. Она не ожидала, что будет ТАК. Под «ТАК» Соня подразумевала все – и нежность, и страсть, и оставленного дома Антошу, и собственное вранье, и себя саму, сидящую на скамейке у Меншиковой башни, – все.

Грех, совесть – совершенно устаревшие понятия, правда? Почему она всю жизнь должна провести без любви? И КОМУ должна? Возьмем Анну Каренину – она ведь вышла замуж не потому, что ее выдали насильно, а за деньги и положение в свете, давайте уж называть вещи своими именами. Значит, это был договор: муж ей деньги и положение в свете, она ему верность. Как минимум.

Конечно, никакой муж, тем более с ушами, не имеет права лишить человека счастья. Но если бы она просто имела любовника и любила бы себе – это одно. А чтобы уходить, оставляя его опозоренным, несчастным, жалким, – это совсем другое. Каренин с ней так не договаривался.

А Соня исполняет свои обязательства – сидит себе тихонечко на скамейке у Меншиковой башни и… и Головин НЕ опозорен, НЕ несчастен, НЕ жалок. Встречается с администрацией города Сочи, обсуждает тендер на строительство.

И еще одно, очень важное. Как только Анна полюбила Вронского, она возненавидела Каренина. А, собственно говоря, за что? Ведь оттого, что у нее Князев, Головин же не стал хуже!

Как будто у Анны не было жизни с мужем ДО ТОГО, как будто она всю жизнь его ненавидела!.. Нехорошо. А вот Соня не стала к Алексею Юрьевичу хуже относиться – ведь он же не виноват, что она… что так все вышло.

…Наверняка Головин ей тоже изменял!.. То есть Соня этого не знала и прежде никогда об этом не думала, а сейчас подумала и решила: все-таки наверняка изменял, не мог не изменить хотя бы раз-другой за все годы брака. Так что все справедливо.

Теперь возьмем для примера Аришу. Полезно посмотреть, как другие люди живут, как эти другие люди легко ко всему относятся, сколько у этих других людей было любовников и какой у них при этом брак хороший. У Ариши не брак, а загляденье.

– Сонечка? Тут у меня… Слушай, Ариша так обрадовалась, что ты в Москве… – раздался в трубке виноватый голос Князева. – Ты иди пока к Арише, ладно?.. У нее там вечеринка, а я быстро, ладно? Я постараюсь…

– Постарайся в спешке не пришить кому-нибудь нос на затылок, – легко сказала Соня и, бросив телефон в сумку, тихонько всхлипнула от обиды – ну какого черта?!.

От Меншиковой башни до Аришиного дома идти две минуты – от Архангельского переулка направо. Соня повернула налево, прошла по Кривоколенному переулку, кривому, как Москва, подошла к салатному особняку, постояла у входа между липами, посмотрела в зарешеченное окно на первом этаже—там Князев. Пришивает кому-то нос на затылок.

Аришин дом второй от угла Архангельского, на шестом этаже балкончик странно выпуклой формы, торчит, как беременный животик. Напротив дворик, довольно заброшенный, с липами, бывший детский сад, а сквозь двор видна Менши-кова башня.

В квартире на Кривоколенном, как всегда, было многолюдно и, как всегда, играла музыка, на этот раз что-то из прошлой жизни, кажется Азнавур.

Ариша выскочила в прихожую, вся обмотанная крошечными серебряными колокольчиками, в чем-то невероятном, непонятно даже, что это – платье, комбинезон, шаль.

– Сонечка, дорогая, откуда ты? – воскликнул Игорь. – Ты одна?

Соня важно надула щеки:

– Я путешествую инкогнито.

– Понял, – сказал Игорь, поцеловал Соню и скрылся в глубине квартиры.

– Сонь, пойдем в ванную.

– Ты хочешь меня помыть с дороги? – удивленно засмеялась Соня. Все в этом доме выглядели абсолютно счастливыми: Ариша в колокольчиках, помолодевший Игорь с серьгой в ухе.

Оказалось, Арише нужно в туалет, но она сама не может самостоятельно размотать колокольчики и расстегнуть платье-комбинезон-шаль от о-очень известного модельера, поэтому с ней нужно ходить в туалет, и разматывать колокольчики, и расстегивать платье.