— Но ты-то хоть веришь, что я хотела ей помочь. Ты сам говорил, что Кейти распадается на части. А доктор Тиллман сказал мне, что в критических ситуациях требуются крайние меры. Он считает, что самоубийство…

— Я увольняюсь, — сказал Джонни.

— Но… попроси ее позвонить мне. Я все объясню.

— Я бы не рассчитывал на ее звонок.

— Что ты хочешь этим сказать? Мы дружим уже тридцать лет.

Джонни окинул ее таким холодным взглядом, что Талли невольно поежилась.

— Думаю, сегодня ваша дружба закончилась.


Бледный утренний свет проникал в окна, рассеивая мглу. Над заливом кружили чайки. Их крики, резкие и пронзительные, и громкий плеск волн, накатывающих на берег, означали, что мимо их дома проплывает паром.

Обычно Кейт нравились эти звуки наступившего утра. Несмотря на то что она жила на побережье уже много лет, Кейт по-прежнему любила наблюдать за бороздящим залив паромом, особенно по ночам, когда суда были освещены и напоминали прозрачные шкатулки с драгоценными камнями.

Но сегодня эта картина не трогала ее. Кейт сидела на кровати, положив на колени раскрытую книгу, чтобы Джонни оставил ее в покое. Она уставилась взглядом в страницу, но буквы расплывались перед глазами и превращались в одинаковые черные точки. Она продолжала вновь и вновь прокручивать в памяти вчерашнее шоу, анализировать его с разных углов зрения. Чего стоило одно название: «О матерях, склонных к гиперопеке, и о дочерях, которые их ненавидят».

Ненавидят!

«Вы разрушаете неокрепший дух своей дочери».

И доктор Тиллман, приближающийся к ней со словами о том, что она ужасная мать, ее собственная мать в первом ряду, которая первой начала плакать. Джонни, вскакивающий со своего места и орущий оператору что-то, чего Кейт не расслышала.

Кейт все еще была в шоке от произошедшего, она словно окаменела. Но под застывшей оболочкой рокотала лава злости, не сравнимой ни с чем, что испытывала Кейт до сих пор. Она редко злилась по-настоящему, и происходящее с ней сейчас пугало ее. Она боялась, что если сорвется на крик, то уже не сможет остановиться. Поэтому она из последних сил старалась держать эмоции в себе и внешне казалась спокойной.

И продолжала смотреть на телефон, уверенная, что Талли позвонит с извинениями.

— Я повешу трубку, — сказала она.

Да, на этот раз она так и сделает, с нее хватит! За все годы их дружбы Талли не раз позволяла себе немыслимые вещи (нет, конечно же, не такие, на этот раз она превзошла себя), но извиняться всегда выпадало на долю Кейт, независимо от того, была ли она виновата, Талли никогда не просила прощения, она просто ждала, когда Кейт уладит все сама.

Но только не в этот раз! Кейт было так больно, и она была так зла, что ее больше не волновало, останутся ли они с Талли подругами. Если им суждено остаться лучшими подругами, теперь об этом придется позаботиться Талли.

«На этот раз я не отступлю».

Кейт вздохнула, мысленно пожелав, чтобы от этих слов наступило облегчение. Но оно не приходило. Она чувствовала себя абсолютно сломленной тем, что произошло вчера.

В дверь постучали. Это мог быть кто угодно из членов ее семьи. Вчера они сомкнули вокруг нее ряды, обращались с ней как с хрупкой фарфоровой принцессой, старались защитить. Марджи и Бад остались ночевать. Кейт была уверена, что мать опасается неожиданного взрыва эмоций, уж очень настойчиво она старалась все время быть рядом с Кейт. Отец похлопывал свою Кейт по плечу и все повторял, какая она хорошенькая. А мальчики, которые не могли понять до конца, в чем дело, но чувствовали: что-то не так, так и липли к матери. И только Мара молча наблюдала за ней с расстояния.

— Войдите! — сказала Кейт, выпрямляя спину и стараясь казаться более уверенной.

В комнату вошла Мара. Девочка была одета для школы — джинсы, розовые угги и серая толстовка с капюшоном. Мара попыталась улыбнуться, но это получилось у нее плохо.

— Бабушка сказала, что я должна с тобой поговорить.

Кейт испытала вдруг колоссальное облегчение только лишь от присутствия дочери. Она подвинулась и указала Маре на место рядом с собой на кровати.

Но Мара вместо этого уселась напротив матери, прислонившись к обитому шелком изножью кровати и подобрав под себя ноги. Сквозь рваные дыры в ее любимых джинсах виднелись острые детские коленки.

Кейт остро пожалела о том времени, когда она могла обнять свою маленькую дочку и крепко прижать ее к себе. Сейчас это было ей так необходимо!

— Ты ведь знала, что будет на шоу, правда?

— Мы с Талли обсуждали это. Она сказала, что это поможет тебе и мне.

— И?

Мара пожала плечами.

— Мне просто хотелось пойти на концерт.

На концерт. Этот простой и такой эгоистичный ответ глубоко ранил Кейт. Она-то успела забыть и про концерт, и про побег Мары. Неделя на острове Каваи изгладила все это из ее памяти.

Несомненно, именно этого и добивалась Талли. Потому-то она и убрала с пути Джонни, чтобы муж Кейт не смог помешать ее планам.

— Скажи что-нибудь, — попросила Мара.

Но Кейт не знала, что сказать и как ей справиться со всем этим. Она хотела, чтобы Мара поняла, какой эгоистичной она была и как больно это ранило Кейт. Но в то же время ей не хотелось возлагать всю вину на дочь. Ведь на самом деле главной виновницей была Талли.

— Когда вы с Талли составляли этот план, тебе не пришло в голову, что я буду очень огорчена и мне будет больно?

— А тебе не приходило в голову, как я огорчена и как мне больно, когда ты не разрешаешь мне пойти на концерт? Или на ночной боулинг? Или…

Кейт подняла руку, призывая Мару к молчанию.

— Итак, ты опять думаешь только о себе, — устало проговорила она. — Что ж, если это все, что ты хотела сказать, то можешь идти. У меня нет сил ссориться с тобой сейчас. Ты вела себя как эгоистка и сделала мне очень больно. И ты не хочешь видеть этого и не хочешь брать на себя ответственность за это. Мне тебя жаль. А теперь иди. Иди!

— Ну и пожалуйста. — Мара встала с кровати, но не спешила покинуть комнату. — Когда приедет Талли…

— Талли не приедет.

— Что ты имеешь в виду?

— Твоя преподобная Талли, твой кумир, должна передо мной извиниться. А это не то, с чем Талли справляется. Пожалуй, это тоже роднит вас обеих.

На лице Мары впервые появилось испуганное выражение. И причиной была перспектива потерять Талли.

— Тебе лучше задуматься над тем, как ты обращаешься со мной, Мара, — на этой фразе голос Кейт дрогнул. Ей с трудом удалось обрести контроль над собой. — Я люблю тебя больше всего на свете, а ты намеренно причиняешь мне боль.

— Это не моя вина.

Кейт вздохнула.

— Как так может быть, Мара? Что бы ни происходило, это не твоя вина.

Этого говорить не стоило. Кейт поняла это, как только произнесла свои слова, но взять их назад было невозможно.

Мара выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

В комнате стало тихо. Где-то прокричал петух, залаяли собаки. Внизу ходили домашние, и доски старого дома скрипели под их ногами.

Кейт снова смотрела на телефон в ожидании звонка.


— Кажется, это мать Тереза сказала, что одиночество — худший вид нищеты, — заметила Талли, потягивая мартини.

Мужчина, к которому она обращалась, недоуменно посмотрел на нее, словно водитель на темной незнакомой дороге, перед машиной которого выскочил неожиданно олень, а потом рассмеялся. Смех его был совершенно особенным — в нем было понимание, одобрение и одновременно превосходство. Так мог смеяться амбициозный выпускник Гарварда или Стэнфорда, прошедший соответствующую выучку в стенах своего элитного университета.

— Что знают такие люди, как мы, о нищете и одиночестве? На этой вечеринке в честь твоего дня рождения человек сто, и, видит бог, шампанское и икра обошлись недешево.

Талли старалась — и не могла — припомнить его имя. Он ведь был ее гостем, и она должна была, черт побери, знать, кто это. И почему она обратилась со столь откровенной репликой к незнакомцу?

Недовольная собой, Талли допила мартини — второй за этот вечер — и направилась к импровизированному бару, устроенному в углу ее пентхауса. В окне за спиной одетого во фрак бармена виднелось небо Сиэтла — все та же удивительная комбинация черного неба и ярких огней.

Талли нетерпеливо ждала свой третий мартини, болтая с барменом о всяких пустяках. Получив коктейль, она направилась на террасу, миновав по дороге стол, заваленный подарочными коробками и завернутыми в яркую упаковочную бумагу подарками. Талли, и не распаковывая коробки, знала, что ей обычно дарят, — бокалы для шампанского от Уотерфорда или Баккара, браслеты от Тиффани, ручки «Монблан», может быть, кашемировый палантин и пару подсвечников из дутого стекла. Дорогие подарки, которые преподносят друг другу коллеги или малознакомые люди, достигшие определенного экономического статуса.

Ни в одном из этих красиво упакованных подарков нет ничего личного.

Талли сделала еще один глоток мартини и вышла на площадку на крыше. Вдали виднелись призрачные очертания острова Бейнбридж. Луна заливала серебристым светом поросшие лесом холмы. Ей захотелось отвести глаза, отогнать неприятные воспоминания, но она не смогла. С того ужасного эфира прошло три недели, двадцать один день. А Талли по-прежнему чувствовала, что сердце ее разбито и восстановлению не подлежит. Все, что сказала ей в тот вечер Кейт, продолжало крутиться в мозгу. А когда ей удавалось об этом забыть, она натыкалась на какую-нибудь статью в прессе, например в журнале «Пипл», или в Интернете.

«Твоя собственная мать тебя не любила… Это ваш идол, уважаемая публика, такая чертовски душевная и заботливая женщина, которая за всю свою жизнь, пожалуй, не сказала ни одному живому существу, что любит его».