— Тужьтесь, — приказал он строгим голосом, и Кейт тут же захотелось вцепиться в него.

Она кричала и тужилась, тужилась и кричала. Пока все не кончилось так же быстро, как и началось.

— Чудесная маленькая девочка, — объявил доктор. — Папаша, хотите перерезать пуповину?

Кейт попыталась приподняться. Но она была слишком слаба. Через несколько секунд рядом оказался Джонни, который продемонстрировал ей завернутый в розовое сверток. Кейт взяла на руки свою новорожденную дочь и посмотрела на ее крохотное личико, напоминавшее по форме сердечко. У девочки на головке были влажные черные колечки. У нее был самый аккуратный и чудесный ротик из всех, которые приходилось видеть Кейти. Волна обожания, поднявшаяся в груди Кейт, была слишком огромна, чтобы ее описать.

— Привет, Мара Роуз, — прошептала она, коснувшись кулачка дочки величиной с виноградину. — Добро пожаловать домой, малышка.

Посмотрев на Джонни, Кейт увидела, что он плачет. Наклонившись к жене, он нежно поцеловал ее.

— Я люблю тебя, Кейти.

Еще никогда в жизни все вокруг не казалось Кейт таким чудесным и правильным. Кейт знала: что бы ни случилось, что бы ни готовила для нее жизнь в дальнейшем, она всегда будет помнить этот единственный в своем роде момент прикосновения к небесам.


Талли выпросила на работе еще два дня, чтобы помочь Кейт освоиться дома. Когда она решила остаться с Кейт, то почувствовала, что поступает абсолютно правильно.

Но теперь, всего через пару часов после того, как Кейт с малышкой выписали из больницы, Талли открылась правда: толку от нее было не больше, чем от неработающего микрофона в эфире. А вот миссис Муларки хлопотала как заведенная — она успевала все.

Она кормила Кейти, ловко меняла памперсы малышке размером с носовой платок, показывала Кейт, как правильно кормить грудью. Оказалось, что это довольно сложно, и напрасно Талли думала, что материнский инстинкт сам подскажет правильные действия.

А какую помощь могла предложить сама Талли? Иногда ей удавалось рассмешить Кейт, хотя по большей части Кейт любовалась на свое новорожденное чудо.

Сейчас Кейти лежала в постели, держа на руках малышку.

— Ну разве она не красавица?

Талли поглядела на крошечный розовый сверток.

— Конечно, красавица.

Кейт погладила дочурку по розовой щечке и улыбнулась.

— Тебе пора ехать, Талли. Приезжай, когда я приду в себя.

Талли постаралась не показать облегчения, которое испытала при этих словах.

— Они действительно не справляются без меня там, на студии. Должно быть, там уже все кувырком.

Кейт понимающе улыбнулась:

— Знаешь, без тебя я бы тоже не справилась.

— Правда?

— Да. А теперь поцелуй свою крестницу и возвращайся в Нью-Йорк.

— Я вернусь к ее крестинам. — Талли, наклонившись, поцеловала бархатную щечку малышки, а затем — лоб Кейти. К тому моменту, когда она, попрощавшись, направилась к двери, Кейт, казалось, уже начисто забыла о ней.

Внизу Талли увидела Джонни, сидящего в кресле у камина. Он был похож на уличного бродягу — встрепанный, в расстегнутой на груди рубашке, носки — от разных пар. Джонни пил пиво прямо из бутылки в одиннадцать часов.

— Ты выглядишь чудовищно, — заявила Талли, садясь рядом.

— Она просыпалась прошлой ночью каждый час. Я спал лучше даже в Эль-Сальвадоре. — Он сделал большой глоток пива. — Но она красавица, правда?

— Она чудесная.

— Кейти хочет, чтобы мы переехали в пригород. Она вдруг поняла, что этот дом окружен водой, и теперь хочет, чтобы мы жили в какой-нибудь дыре, где устраивают распродажи и водят детей по часам играть в песочницу. — Джонни скорчил гримасу. — Ты можешь представить меня в Бельвью или Киркланде со всеми этими яппи?

Как ни странно, но Талли вполне могла себе это представить.

— Что насчет работы?

— Собираюсь вернуться на прежнее место. Продюсером политической и международной сеток.

— Не похоже на тебя.

Джонни удивился. Он смотрел на Талли, но она поняла, что невольно напомнила ему об их прошлой близости.

— Мне тридцать пять лет, Тал, у меня жена и ребенок. И теперь меня делают счастливым совсем другие вещи.

От Талли не укрылось, что он сказал «собираюсь вернуться».

— Но ведь ты любишь экстремальную журналистику, Джонни. Поля сражений, взрывы, пальба. И мы оба знаем, что ты не сможешь оставить все это навсегда.

— Тебе только кажется, что ты знаешь меня, Талли. Мы вроде никогда не поверяли друг другу свои секреты.

Талли неожиданно припомнила со странной силой и остротой то, что давно должна была забыть.

— Ты пытался, — сказала она.

— Я пытался, — подтвердил Джонни.

— Кейти хочет, чтобы ты был счастлив. Ты мог бы показать, на что способен, в Си-эн-эн.

— В Атланте? — Джонни рассмеялся. — Когда-нибудь ты поймешь.

— Когда-нибудь — это когда я выйду замуж и рожу детей?

— Когда ты полюбишь кого-нибудь. Это изменит всю твою жизнь.

— Как изменило твою? Когда-нибудь я рожу ребенка и захочу снова писать в женские журналы — ты это имеешь в виду?

— Сначала ты должна полюбить. Не так ли?

Взгляд Джонни, как показалось Талли, пронзил ее насквозь. Да, она была не единственной, кто помнил об их прошлом.

Талли встала.

— Мне пора возвращаться на Манхэттен. Ты ведь знаешь: мир новостей никогда не спит.

Джонни поставил бутылку с пивом на стол, тоже поднялся и сделал шаг в ее сторону.

— Сделай это и за меня, Талли, — попросил он. — Расскажи людям новости про этот мир.

В голосе его звучало столько грусти! Но Талли не могла понять, что именно она слышит — сожаления Джонни о собственной неудавшейся карьере или о неудавшихся отношениях с Талли.

Она улыбнулась и сказала:

— Я так и сделаю.


Недели через две после возвращения Талли из Сиэтла на Нью-Йорк обрушилась снежная буря, парализовавшая бурную жизнь города по крайней мере на несколько часов. Движение транспорта было остановлено, девственно-белый снег лежал на мостовых и тротуарах, а Центральный парк напоминал сказочную страну.

Талли все равно надо было явиться на работу к четырем утра. В своей холодной квартирке в доме без лифта с гремящим радиатором и окнами со стеклами, на которых образовывалась наледь, она надела колготки, черные плотные легинсы, теплые зимние ботинки и два свитера, а поверх всего этого — темно-синюю куртку и синие перчатки — и отправилась сражаться со стихией, склоняясь под порывами ветра. Снег слепил глаза, лип к щекам, но Талли это не могло помешать, главное — успеть на работу.

В вестибюле Талли отряхнула снег с ботинок, перевела дыхание и стала подниматься наверх. Она сразу поняла, что многих сотрудников не было на месте, собралась только основная команда.

Усевшись за стол, Талли принялась работать над репортажем по полученному накануне заданию. Надо было осветить проблему вымирания сов на Северо-Западе. Желая придать истории местный колорит, она решила прочитать все, что сможет найти по теме, — отчеты подкомитета сената, данные экологов, экономическую статистику по вырубке лесов, данные о сроках воспроизводства леса.

— А ты усердно работаешь.

Талли вздрогнула. Чтение так захватило ее, что она не услышала, как в комнату кто-то вошел.

И не просто кто-то.

Эдна Губер, одетая в свой знаменитый брючный костюм из черного габардина, стояла перед столом Талли, чуть выставив вперед одну ногу, и курила сигарету. Внимательные серые глаза пытливо смотрели из-под иссиня-черной косой челки. Эдна была знаменитостью в мире теленовостей, одной из тех, кто зубами прогрыз себе дорогу на самый верх в те времена, когда женщин вообще не пускали на телестудии через парадную дверь, если они не были квалифицированными секретаршами. По слухам, в картотеке нужных людей Эдны — все называли ее просто по имени — были домашние телефоны всех важных и знаменитых личностей — от Фиделя Кастро до Клинта Иствуда. Не существовало такого интервью, которое Эдна не могла бы взять, и такого кабинета, куда она не могла бы зайти, чтоб получить то, что ей нужно.

— Тебе кошка откусила язык? — поинтересовалась она у онемевшей от смущения Талли, выпуская изо рта струйку дыма.

Девушка тут же вскочила на ноги.

— Простите, Эдна. Миз Губер. Мэм.

— Ненавижу, когда меня называют «мэм». Я сразу чувствую себя такой старой. Я кажусь тебе старой?

— Нет, м…

— Хорошо. А как ты сюда попала? Сегодня ведь не ходят автобусы и такси не поймать.

— Я пришла пешком.

— Имя?

— Талли Харт. Таллула.

Глаза Эдны сузились. Она внимательно оглядела Талли с ног до головы.

— Иди за мной.

Развернувшись в сапогах на высоких каблуках на сто восемьдесят градусов, она направилась по коридору к своему кабинету.

Сердце Талли учащенно забилось. Ее никогда не приглашали в этот кабинет, и она ни разу даже не видела сидевшего за столом человека — Маури Штейна, «великого шамана» утренних программ.

Кабинет был огромен, угловые окна от пола до потолка составляли две его стены. Падающий снег делал бело-серые очертания города за окном почти нереальными. Талли на секунду показалось, что она стоит внутри этой снежной сказки.

— Вот эта подойдет, — сказала Эдна, кивком головы указав на Талли.

Маури поднял глаза, мельком взглянул на Талли и кивнул:

— Хорошо.

Эдна вышла из кабинета.

Талли осталась стоять, смущенная. За спиной послышался голос Эдны:

— Что с тобой? Ты в коме?

Талли вышла вслед за ней в коридор.

— У тебя есть ручка и бумага?