Глядя в упрямое лицо женщины с жестко очерченным ртом, Джесмайн кивнула и сказала:

– Да, ум Тевфик, твоя сестра права. Скажи ей – пусть носит под одеждой на животе два черных птичьих перышка. Через неделю пусть вынет их и прочитает первую суру Корана, потом пусть носит еще семь дней. Через несколько недель джинн выйдет из нее.

Уже не в первый раз Джесмайн применяла магию как средство излечения. С каждым днем, с каждым золотым восходом и алым закатом солнца она чувствовала, что ею все сильней овладевают чары Египта, его древней мистической культуры, которую Джесмайн впитала от Амиры. Теперь в завываниях ветра ей слышались голоса джиннов; принимая роды, Джесмайн произносила над новорожденным древнее заклинание против дурного глаза. Она поняла силу древних тайн, видела, что древние поверья помогают иногда там, где бессильны антибиотики.

– Э-э, посмотрите-ка, как на вас поглядывает саид! – воскликнула вдруг ум Джамал, и все женщины украдкой посмотрели на Деклина, сидящего на другой стороне площади. – Да ведь он в вас влюбился, – пусть со мной муж разведется, если это не так!

Женский смех разнесся над площадью, как всплеск крыльев вспорхнувший птичьей стаи. Молодые женщины радостно наслаждались возможностью пообщаться, зная, что скоро вернутся к строгому домашнему затворничеству.

– Сегодня праздник Пророка, – сказала ум Джамал. – Хотите, я приворожу к вам доктора, саида?

– Да нет, – возразила Джесмайн, – доктор Коннор скоро уедет.

– А вы сделайте так, чтобы он остался, саида. Непременно сделайте! Мужчины думают, что они поступают по своей воле, а на деле, сами того не зная, они поступают так, как хотим мы.

Молодые женщины, еще только начинающие осознавать свою скрытую власть, радостно хихикнули.

– Докторше надо выйти замуж за саида и родить ему детей, – решительно сказала ум Тевфик, и старые женщины в черном одобрительно закивали.

– Я уже стара рожать детей, – сказала Ясмина, укладывая стетоскоп в свою медицинскую сумку. – Мне скоро сорок два года.

Ум Джамал, женщина с внушительной фигурой, бабушка двадцати двух внуков, бросив на Джесмайн игривый взгляд, запротестовала:

– Будут еще у вас детишки, саида. Когда я родила последнего, мне под пятьдесят было. Я подарила мужу девятнадцать детей, все они живы и здоровы, – сказала она с удовлетворенным вздохом. – Вот он за всю жизнь и не взглянул на другую женщину!

Джесмайн улыбнулась, но в глубине ее души проснулась боль, которую она испытывала всякий раз, когда брала на руки чужого ребенка или видела мать с дочкой. Она тосковала о девочке, погибшей при родах, – Джесмайн забыла бы, что это дочь Хассана аль-Сабира, и любила бы дитя так же нежно, как матери-феллахи в деревнях любили своих дочерей. Тосковала она и о своем сыне Мухаммеде, думая, помнит ли он ее, как он выглядит теперь, на кого похож. Неужели на грубого эгоиста Омара? Нет – он должен быть похож на Элис, нежную и мягкую, и на нее – в нем должна быть доброта.

Ум Джамал сказала вдруг с неожиданной серьезностью:

– Вы должны выйти замуж за доктора, саида, еще и потому, что вы все время бываете вместе.

– Не беспокойтесь об этом, – сухо сказала Джесмайн. В действительности она и Деклин бывали вместе только в машине, на пути из одной деревни в другую, и тогда действительно сидели рядом, соприкасаясь при толчках по ухабистым дорогам среди полей хлопка и сахарного тростника. В деревне они останавливались в разных домах, часто на противоположных концах деревни, и больных принимали раздельно.

Джесмайн приняла последнюю больную, поздравила женщин с праздником святого Пророка, и молодые женщины начали расходиться с площади. Они исчезали в узких улочках с грудным ребенком на руках или в узелке за спиной, с малышами, вцепившимися в юбки их красочных традиционных нарядов. Старые женщины в черных платьях и покрывалах темными пятнами рассеялись по площади в ожидании праздничных зрелищ. Джесмайн осталась одна; посмотрев через площадь, она встретила взгляд Коннора.

Он быстро отвернулся и, собрав свою сумку, попрощался с посетителями кофейни:

– Увидимся вечером на празднике, иншалла. Когда он встал и поднял сумку, от стены отделилась тень и, материализовавшись в оборванного феллаха, протянула ему каменного жука-скарабея.

– Это старинный, саид, я сам украл его в гробнице фараонов. Ему тысячи лет, а я продам вам за пятьдесят фунтов.

– Я не покупаю старинные вещи.

– Так он же новый! – Феллах снова стал энергично совать ему скарабея. – Его только что сделал знаменитый мастер, мой друг…

Деклин улыбнулся и пошел через площадь навстречу Джесмайн; они встретились на полпути.

– Я обещал хаджу Тайебу съездить с ним на кладбище: он хочет помолиться перед праздником на могиле отца. А сначала я завезу вас в церковную миссию. (Джесмайн на этот раз остановилась у католических монахинь, а Деклин жил в доме имама, на другом конце деревни.)

– Да я охотно поехала бы с вами. Около кладбища, говорят, древние руины, интересно посмотреть…

Глиняные домики и поля остались позади, машина шла среди пустынной равнины. Дорогу показывал хадж Тайеб. Пламенный шар заходящего солнца горел на безоблачном небе, расцвечивая пустыню золотыми и оранжевыми полосами, испещренными темными пятнами скал и валунов. Наконец они увидели впереди маленькую деревушку; среди глиняных куполов царило безмолвие пустыни, только иногда в узких улочках посвистывал ветер. Это была деревня мертвых – кладбище. Они подъехали к могиле семьи Тайеба, и он показал им, в каком направлении ехать к древним руинам. Они подъехали туда в последних лучах заходящего солнца, и Джесмайн прошептала:

– Деревенские женщины рассказывали мне, что эти развалины обладают священной силой. Крестьяне отламывают камушки от древних колонн, толкут их в порошок и употребляют как лекарство. От гробницы какой-то древней богини, куда некогда стекались паломники и где останавливались пересекавшие пустыню караваны, осталось совсем немного – две колонны, остальные большими кусками и осколками валялись на земле; кое-где проступали камни древней мостовой – очевидно, дорожка, которая вела к этому святилищу. За руинами возвышалась массивная крутая насыпь, – возведенная тысячелетия назад, она, словно рубец, отделяла долину Нила от пустыни Сахары.

– Здесь был самый оживленный караванный путь, – сказал Деклин, пробираясь с Джесмайн среди камней. Заходящее солнце окрасило колонны в цвет ржавчины.

– Наверное, путники молились здесь о благополучном путешествии. А ночевали в пещерах, – сказал Деклин.

– Мне кажется, кто-то ночует там и теперь, – отозвалась Джесмайн, показывая на след ноги среди каменной пыли.

– Да, святые пустынники заходят сюда. Мистики, их здесь посещают видения. Преимущественно суфии. Но и отшельники-христиане тоже.

Джесмайн села на статую барана с отбитой головой.

– А почему здесь не ведутся раскопки?

Коннор посмотрел на пустынную равнину, заметив невдалеке черные пятна бедуинских палаток.

– Наверное, нет средств. Гробница незначительная, раскопки велись в конце прошлого века, когда страна была наводнена египтологами. В наше время попробовали организовать туристский маршрут – везли сюда туристов по Нилу, потом на машинах. Но после такого долгого пути люди бывали разочарованы скудным зрелищем, и маршрут заглох. Это мне Абу Хосни рассказывал. – Джесмайн видела силуэт Коннора на фоне бледно-лилового неба; ветер трепал его волосы, уже седеющие на висках.

– Деклин, – спросила она, – почему вы уезжаете? Он подошел к ней, ступая по древним плитам.

– Я должен уехать. Чтобы спастись.

– Но вы так нужны здесь. Пожалуйста, не уезжайте. Я тоже испытала депрессию, когда попала в лагерь палестинских беженцев в Газе. Но работа при Тревертонской миссии помогла мне понять, что мы можем творить добро, и мы должны это делать.

– Джесмайн, – сказал он, стоя в тени колонны. – Я видел много лагерей, во всех странах. Я знаю, что это такое, как ужасно люди живут там. Ни вы, ни я не сможем этого изменить, ни на дюйм. Вот, посмотрите, – он обернулся к колонне, – древние мастера три тысячи лет назад вырезали здесь изображения, ветер и песок сгладили их, но не стерли, и вот сейчас их высвечивает солнце. На этих рисунках люди работают на полях, буйвол вертит колесо водяной мельницы, женщина толчет в ступе зерно. Наши крестьяне живут так же сегодня. Ничего не изменилось, – я понял это, проработав четверть века врачом в странах третьего мира. Не изменилось и не изменится.

– Изменились вы сами… – печально сказала Джесмайн.

– Вернее сказать, я очнулся от сна, освободился от иллюзий. Я понял.

– Что?

– Все, что мы делаем – в Египте, лагерях беженцев, – тщетно, бессмысленно.

– Но вы так не думали прежде. Вы хотели спасти детей всего мира.

– Тогда я так думал, теперь знаю, что это была пустая похвальба.

– Нет! – сказала она с вызовом.

– Вы…

Они услышали шум шагов – к ним, задыхаясь, тащился хадж Тайеб.

– Аллах, как я устал… – пропыхтел он. – Богу пора уже призвать меня, не то я стану совсем развалиной и в раю ни на что не пригожусь. Ох, уж эти колонны! Если бы к ним ездили туристы, деревня наша стала бы побогаче. А то они приезжали и обижались, что колонн только две – стоило так далеко ехать! Мы уж с Абу Хосни хотели понастроить тут колонн и придать им древний вид, да не вышло. Ох, и устал же я.

Коннор встал:

– Я пригоню сюда машину. Вы вдвоем меня подождите. Джесмайн встала со статуи каменного барана, хадж Тайеб сел на ее место, аккуратно расправив на себе галабею. Он поглядел на небо, которое быстро темнело, и прижал руку к груди:

– Нехорошо здесь быть, когда падает ночь. Становится не по себе.

– Вам плохо? Сердце?

– Я старый человек, но Бог меня хранит… Вернулся Деклин и, встревожившись, достал аптечку, но не успел дать лекарство хаджу Тайебу – тот встал, и, прислушиваясь, воскликнул: