Саша позвала Костю, затем Пашку, но никто из них не отозвался. «Странно, – подумала она, прислушиваясь к тишине, которую нарушила лишь Мэри, мяукнув у тахты. – Сон мой блюдут что ли, раз так притихли?» Обычно Пашку слышно даже за закрытой дверью в его комнате, когда он играл. Саша поискала взглядом ноутбук – не нашла. Он должен был лежать на кресле. Если ноутбука нет в зале, значит, он у Пашки. Саша еще раз позвала сына, прислушалась, но ничего не изменилось. Тишина будто издевалась над ней.

– Это не смешно! – запустила Саша в тишину криком, словно камнем.

Ей пришлось встать с тахты, заглянуть в комнату сына, на кухню, в туалет и ванную, чтобы убедиться в том, что она одна и разговаривала сама с собой. Однако Саша не испугалась за Пашку, хотя первой промелькнула мысль о том, что Тютрин заговаривал ей зубы по телефону, а сам похищал ее ребенка. Бред конечно. Пашка был с Костей. Она увидела их в окно на кухне. Сначала подумала, что показалось. Присмотревшись, убедилась в собственной правоте. Они гоняли мяч во дворе. Саша даже залюбовалась. Она знала и видела, что Пашка очень любил Костю. Ее ребенок как-то сразу потянулся к нему. Может быть, из-за нехватки мужского внимания, поскольку Пашкин папа особо не заморачивался на воспитании сына. Может быть, из-за Костиных глаз, излучающих доброту. Может быть, из-за отношения Костиного к Пашке как к равному. Костя разговаривал с шестилетним ребенком, точно со своим сверстником, как с взрослым человеком, что поначалу Саше не нравилось и подобный подход она воспринимала в штыки, ее бесило это. Однако хуже не стало. Пашка тянулся к Косте. Если бы не появление Тютрина, второе его пришествие, кто знает, возможно, Костя стал бы и Пашкиным папой. Сама виновата, погналась за плотскими утехами, упустив интересы сына. Ведь ничего кроме секса Женя ей не давал, и если сравнивать секс с Женей и секс с Костей, то минусов будет больше, чем плюсов. В пользу Кости.

Вновь испытывая возбуждение от перекрестных воспоминаний постельных сцен, Саша вернулась на тахту, успокаивая свою плоть ласковыми словами, будто младенца. Завернулась в одеяло, но, как ни старалась, заснуть не смогла. Перед глазами мелькали то Женя, то Костя, то голые, то одетые. В Тютрине ей нравилась животная сила. Он не сюсюкал с ней, брал грубо, вертел и швырял, относясь, как к шлюхе. Костя же все делал с нежностью. Он жалел ее и осторожничал, бесподобно, однако, делая куннилингус и доводя до множественного оргазма.

В идеале Сашу устроил бы симбиоз двух этих мужчин. Вот тогда бы она стала счастливой женщиной во всех смыслах. Но чудес не бывает. Поэтому она так рьяно налетела на Костю, в отместку за то, что тот такой нерешительный и не мог быть волшебником, что его не оказалось рядом, когда звонил Тютрин, что ему не хватало смелости затащить ее в ванную прямо сейчас, стянуть с нее трусы и сделать приятно, она же так этого хотела, хоть и говорила, что устала, и испугалась. Потому что Костя засмеялся. Почему он смеялся? Он же не считал ее дурой. Или все же считал и тщательно скрывал от нее…

Когда засмеялся Пашка, Саша поняла, что причина смеха в ее внешнем виде. Она заплакала в Костину грудь от жалости к себе. Тот гладил Сашу по головке, как маленькую, и ей в самом деле захотелось стать маленькой девочкой и запрыгнуть к нему на ручки, чтобы ни о чем не думать, забыв все прелести и гадости жизни.

Пашка, обрадовавшись, что взрослые мило обнимаются, со спокойствием удовлетворенного провернутым делом человека потер ладонью о ладонь и шмыгнул в кухню. Оттуда вылетел вместе с ноутбуком, словно пуля, в зал и плюхнулся на тахту. Ни Костя, ни Саша больше для него не существовали. Он стал Бэтменом – ночным рыцарем. Мэри тоже расположилась рядом с ноутбуком. Видимо, и она любила компьютерные игры. Саша же терпеть их не могла. Особенно раздражало ее, когда бывший муж подсел на этот наркотик.

Костя не такой, хотя поначалу помогал Пашке и в установке игр, и в самом процессе, в отличие от папы. Тот купит сыну игру, а установить не может, игроман называется, поэтому приходилось ждать и просить Костю.

А что это с Костей? Какие-то странные телодвижения. Клацнул выключатель, и Саша с Костей очутились в ванной. Костя включил воду, закрыл дверь на шпингалет и рухнул к ее ногам.

– Что ты делаешь? – притворно запротестовала Саша, когда Костя впился губами в ее живот и пополз ниже. – Не надо, прошу тебя! – умоляюще простонала, раздвигая, однако, ноги.

Саша обожала оральный секс, поэтому не сопротивлялась зову плоти и отдалась целиком его власти.

Потом они покурили на балконе. Саша благосклонно разрешила Косте покурить с ней вместе, хоть он и курил совсем недавно. День обещал быть теплым и солнечным. Саша подумала, что надо бы куда-нибудь сходить, то есть культурно провести время. Подумала-подумала и передумала. Лучше в воскресенье, к примеру, на шоу динозавров. Она читала недавно в Интернете, что в Минске такое есть, следует лишь уточнить точный адрес. А пока стоило уединиться в ванной.

– Что ж, – произнесла Саша, оказавшись тет-а-тет с собой, отражению в зеркале, – я тебя не знаю, но я тебя накрашу. Нет, стоп. Сначала умою. Да? – подмигнула самой себе. – Что ни говори, а приятно быть женщиной, – продолжила разговор. – В одном этом слове целый мир заключен. Нет, не заключен, это как-то по-арестантски. Женщина – не тюрьма для мира, а храм. В ней есть нечто божественное, неописуемое, неподвластное примитивному мышлению мужчин, которые, кстати сказать, и сами по себе примитивны, к тому же не могут родить ребенка. Их можно только пожалеть и наблюдать свысока, как они копошатся, будто муравьи, чего-то ищут, что-то доказывают, воюют друг с другом, решая какие-то свои примитивные проблемы, называя их, однако, глобальными. Что может быть прекраснее рождения новой жизни? Да ничего. Мужчинам этого не понять, потому что они отнимают друг у друга жизни, они разрушители, сосредоточие хаоса. А женщина – это жизнь и гармония, и красота, конечно. Куда же без нее… – Саша очаровательно улыбнулась собственной мордашке и принялась смывать тушь, растекшуюся по всему лицу перекрестными линиями.

11

Женщина-терапевт, лет тридцати с хвостиком, довольно стройная и миловидная шатенка с короткой стрижкой и симпатичным колечком на безымянном пальце, взволнованно захлопала ресницами, разглядывая снимок Юлькиных легких.

– Что-то не так? – спросила ее Юлька, подозревая неладное.

Врач попросила Юльку присесть пока, кому-то позвонила, попросила зайти к ней. Через несколько минут вошла женщина в белом халате постарше и пошире. Они обе изучали ее снимок, не издав ни звука, переговаривались глазами. Юлька поняла, что с ней точно что-то не так.

Та, что постарше, вышла. Хозяйка кабинета кусала губы, сев за рабочий стол. Видимо, она собиралась с мыслями, чтобы сказать Юльке что?…

Юлька, в свою очередь, молчала тоже, никак не помогая врачу. Предчувствуя беду, отсрочивала вердикт.

– Вы такая молодая, – наконец заговорила терапевт, прокашливаясь, будто ей наступили на горло, – но дело в том, – нервно забарабанила пальцами по столу, – что болезням плевать на возраст…

Юлька застыла, напрягая слух, чтобы не пропустить ни одного слова врача.

– У вас пятно, – продолжала, безжалостно продолжала говорить терапевт, – хорошее такое пятно на правом легком, отчетливо зримое. Ошибки быть не может, поскольку мы продублировали и результаты оказались идентичны.

Она замолчала, опустив глаза в пол, скрестила пальцы в замок.

– Я… умру? – прошептала Юлька, ужаснувшись этим словам, но не сдалась, не заплакала, не выказала слабость. Только не здесь.

– Я не знаю, – развела руками терапевт. – Честно не знаю. У вас либо рак, либо туберкулез. Выбирайте сами, что больше нравится.

– Очень утешительно, – выдохнула Юлька. В глазах ее потемнело, заскакали разноцветные зайчики, не хватало воздуха и подташнивало. Она рванула воротник блузки, застегнутый наглухо, посыпались пуговицы на пол. Медсестра бросилась их подбирать. Стало полегче.

– Мы готовы выписать вам направление в тубдиспансер… – засуетила бумагами терапевт.

– Не надо, – резко тормознула инициативу Юлька.

– Если вы не хотите госпитолизироваться, вы вправе, разумеется, отказаться, но мы обязаны отправить туда ваши снимки…

– Отправляйте, – не возражала Юлька. Она встала с кушетки, направилась к выходу из кабинета. В дверях остановилась, ухватившись за ручку. – А как-то помягче, – обернулась к врачу, – нельзя было?…

Терапевт пожала плечами. Вполне возможно, ей впервые приходилось говорить в глаза человеку о его неизличимой болезни.

– А если бы у меня было сердце слабое? – посетовала Юлька. – Если бы я окочурилась от новости прямо тут?

– Извините, – произнесла терапевт. Что еще она могла сделать или сказать в сложившейся ситуации.

– Прощайте, – произнесла Юлька, открыла дверь и вышла в вестибюль, едва не сбив молодого человека в дверях, дожидавшегося своей очереди. Она не извинилась, как и он. Она вообще его не видела, не видела никого, будто ослепла.

Какой-то сердобольный дедок (Юлька определила возраст по голосу – надтреснотому и шамкающему, отдающему неприятным запахом старости), темное пятно, расплывчатый силуэт, спросил, может ли он ей чем-нибудь помочь. Юлька ответила бы в другой ситуации шуткой, но не сейчас. Ее подташнивало, быстрее хотелось на свежий воздух, вдохнуть его, оперевшись о что-нибудь устойчивое и прочное, потому что ноги слабели и гнулись, как мачты при крушении корабля. Нехватка кислорода была сродни шторму в океане. Преодолевая слабость, борясь с ней, будто антивирусная программа с червем, Юлька, наконец, оказалась на крыльце поликлиники, прислонилась к стене, пригвожденная потоком солнечного света и дуновением ветерка. Она дышала открытым ртом во всю силу легких, тем, что осталось от них, если верить медзаключению, пока не полегчало. Во всяком случае, тошнота прошла и вернулось зрение. Глаза тут же резануло солнцем, как мечом.