– Бедная, – отзываюсь я.

– Король сделал ее мужа вице-адмиралом накануне сражения, – продолжает сестра. – И издал приказ о назначении его на место Томаса Сеймура, который был в ярости от такого пренебрежения. Он всегда был чертовски удачлив, этот Том… Представляешь, ему пришлось взять себе другой корабль, и он умудрился вернуться из боя невредимым.

Она заканчивает укладывать мои волосы колечками под сеть и переводит взгляд в зеркало, на меня.

– В чем дело? – спрашивает она. – Тебе нехорошо?

Я прикладываю руку к животу, чувствуя, как сердце бьется о ребра, туго затянутые в обитый шелком корсет.

– Да, мне нехорошо, – шепчу я. – Нэн, мне очень нехорошо. Дай мне прилечь на минуту.

Они все сбегаются ко мне, и я закрываю глаза, чтобы не видеть их взбудораженные, жадные лица. Затем кто-то приподнимает меня за плечи, кто-то под обе ноги, и меня относят на кровать. Кто-то разрезает шнуровку на корсете, чтобы мне было легче дышать. Нэн снимает мне шелковые туфли и начинает растирать холодные ноги. Кто-то подносит к губам кубок, наполненный разогретым элем, и, только снова откинувшись на подушки, я открываю глаза.

– Вы не кажетесь горячей, – нервно замечает одна из фрейлин. Они панически боятся потливой горячки[17], которая была способна убить взрослого мужчину за несколько часов, и никто не мог сказать, выживет заболевший или умрет. Человек жаловался на жар за обедом, а потом к ночи исходил потом и умирал. Ее называли проклятием Тюдоров, потому что она появилась в Англии вместе с отцом нынешнего короля.

– Меня просто тошнит, – успокаиваю их я. – Видимо, я что-то съела.

Две фрейлины обмениваются понимающими улыбками.

– О, так у вас утренняя тошнота? – с намеком спрашивает Анна Сеймур.

Я отрицательно качаю головой. Мне нельзя давать пищу подобным слухам. Даже сейчас, когда я пытаюсь прийти в себя от известия о том, что Томас жив, я должна быть крайне осторожна в своих словах, в словах, сказанных мне и обо мне.

– Нет, – твердо заявляю я. – И никто из вас не должен произносить подобного. Дело не в том, что вы подумали, и король будет крайне недоволен вами, если вы станете распускать обо мне подобные слухи.

– Я лишь надеялась на лучший исход для вас, – поспешила защитить себя Анна.

– Мне нужно поспать, – только и говорю я, закрыв глаза.

Я слышу, как Нэн прогоняет всех из комнаты, а затем, как шелестит ее юбка, когда она присаживается на край моей кровати. Не открывая глаз, я протягиваю к ней руку, и она берет ее в свою, успокаивающе ее сжимая.

– Какой страшный был день, – говорю я. – Он так и стоит перед моими глазами.

– Понимаю, – отвечает она. – Попробуй уснуть.


Гринвичский дворец

Лето 1545 года

Наше возвращение в Лондон идет неспешно и этапами. Путешествие, которое задумывалось как летняя увеселительная поездка, превратилось в медленное шествие пораженного разочарованием короля по скованным страхом землям. Поля, поросшие тяжелыми золотистыми колосьями и сочной зеленью, не радовали глаз, а вид открывающихся нам роскошных имений и крохотных деревушек лишь внушал нам мысли о том, что их невозможно защитить.

Мы отправляемся в Гринвич, где волны, бьющиеся о каменный волнорез перед дворцом, напоминают нам о немилосердных водах пролива, поглотившего саму гордость короля и схоронившего ее в своих темных глубинах.

Томас остается в Портсмуте, занимаясь восстановлением домов, пострадавших от пожаров во время вторжения французов, и руководя починкой и переоснасткой уцелевших кораблей. Он то и дело отправляет пловцов к месту, где затонул флагман, пытаясь спасти хоть что-нибудь. Он не может вернуться ко двору, и я не надеюсь его увидеть. Известно, что Томас частным образом пишет королю, но Генрих никому не показывает его писем.

Люди думают, что король снова занемог, что, скорее всего, снова открылась его старая рана или его поразила лихорадка, которая настигала его четырежды в году. Но я точно знаю, что все эти предположения неверны: король сокрушен сердцем. Он познал горечь поражения – поражения неоспоримого, – и эта мысль для него невыносима.

Этот человек настолько горд, что не может даже слышать возражений; он играет сразу за обе противоборствующих стороны, чтобы однозначно добиться победы. Он не знал ни в чем отказа еще с самого детства. Ко всему прочему этот человек совершенно искренне считает себя абсолютным совершенством. Он просто должен быть лучшим во всем. Единственным его противником был король Франциск Французский, и вот теперь этот король вместе со всей Европой смеется над английским флотом, который должен быть всемогущим, возглавляемым самым лучшим флагманом из существующих, который позорно пошел под воду в тот же день, как поднял паруса. Теперь насмешники говорят, что Генрих нашпиговал судно таким количеством орудий, что оно стало таким же грузным и неуклюжим, как и сам король.

– Дело было вовсе не в этом, – как-то говорит мне он. – Даже не думай об этом.

– Нет, конечно, нет, – отвечаю я.

Король похож на попавшее в капкан животное, бьющееся в нем и причиняющее себе еще большую боль. Он оплакивает свою пострадавшую гордыню больше, чем потерянных людей. Он просто должен восстановить свое самоуважение – нет ничего важнее этого и никого важнее его самого. Пусть корабль тонет в темных водах – главное, чтобы не пострадало самолюбие короля.

– С кораблем все было в порядке, – заявляет он однажды вечером. – Это дураки оружейники виноваты. Они оставили бойницы открытыми.

– Так вот что произошло!

– Скорее всего. Надо было мне оставить Томаса Сеймура командующим… Я рад, что этот тупица Кэрью поплатился за свою глупость жизнью.

Я подавляю в себе желание запротестовать против такого жесткого суждения.

– Спаси Господи его душу, – лишь произношу я, думая о его вдове, которая наблюдала за тем, как тонул ее муж.

– Пусть Господь простит его, – тяжело бросает Генрих. – Потому что я никогда не прощу.

* * *

Каждый вечер король говорит со мною о своем корабле. Он не может уснуть, не убедив меня в том, что в этом поражении виноват ни в коем случае не он, а другие, по злому умыслу или недомыслию. Он не может думать ни о чем другом.

Большинство членов Тайного совета отправляются в Вестминстер раньше нас, и Чарльз Брэндон, старый друг Генриха, испрашивает разрешения тихо отбыть домой вместе со своей женой Екатериной.

– Он должен был меня предупредить, – говорит Генрих. – Из всех людей он-то должен был меня предупредить!

– Как он мог обо всем знать заранее? – спрашиваю я.

– Он не должен был дать кораблю выйти в море с таким большим перегрузом. Там было слишком много людей! – взрывается Генрих во внезапном приступе гнева; его лицо раскраснелось, а толстая вена на виске стала выпуклой и похожей на большого червя. – Почему он не знал о том, что флагман был перегружен? Значит, он был небрежен! Я вызову его во дворец для объяснений. Он был главнокомандующим на земле и на море, он и должен за все ответить. И ошибка здесь была вовсе не в моих планах, а в том, как он их исполнял! Я всегда ему все прощал, всю свою жизнь; но этого я ему не прощу!

Однако еще до того, как посланец с вызовом для Чарльза Брэндона успел покинуть дворец, к нам приходит известие из дома Брэндонов, что Чарльз заболел. А следом из Гилфорда примчался еще один гонец с вестью о том, что он умер. Самый старый, дольше всех остальных остававшийся в живых друг короля скончался.

* * *

Это стало последней песчинкой на чашу весов королевского терпения. Генрих безутешен. Он запирается в своих покоях и отказывается от всех услуг. И даже отказывается есть.

– Он заболел? – спрашиваю я доктора Баттса, когда мне докладывают, что роскошный обед был отослан обратно нетронутым.

В ответ доктор качает головой:

– Во всяком случае, не телесно, храни его Господь. Но эта смерть стала для него настоящим ударом. Чарльз Брэндон был последним из его старых друзей, единственным другом детства. Его Величество словно потерял брата.

В тот вечер, хоть моя спальня находится в трех комнатах от спальни короля, я слышу страшные звуки, нечеловеческий вой, который настолько меня пугает, что я забываю о своем презрении к глупому ритуалу, осеняю себя крестным знамением и шепчу: «Господи, спаси и помилуй!» Звук повторяется снова и снова. Я выскакиваю из кровати, рявкаю «оставайся здесь!» своей компаньонке и бегу через разделяющие нас комнаты к дверям в спальню короля, возле которых замерли бесстрастные стражники. Из-за дверей я слышу громкие всхлипы.

Я на мгновение замираю в сомнениях, не зная, что мне делать – идти вперед или вернуться обратно. Я даже не знаю, велеть ли мне стражам постучать или просто самой подергать за ручку. И стоит ли мне заходить туда и напоминать ему о том, что Чарльз Брэндон умер, будучи верующим, и что его душа вознесется в рай на воскурениях дорогостоящих заупокойных служб, – или же следует просто оставить его наедине с его непомерным горем. Он плачет, как обиженный, горюющий ребенок, как сирота. Это просто невыносимо.

Я делаю шаг вперед и пробую повернуть ручку. Стражи с каменными лицами, словно не слыша рыданий своего повелителя, отступают в сторону. Ручка поддается под моей рукой, но дверь оказывается запертой. Король заперся. Он хочет остаться наедине со своим всепоглощающим горем. Я не знаю, что мне делать, и, судя по лицу лейб-гвардейца, он не знает этого тоже.

Я возвращаюсь в свою спальню, закрываю дверь и укрываюсь одеялом с головой, но ничто не может заглушить громких стенаний короля. Всю ночь он кричит, оплакивая свои потери, и никто из нас, находящихся в этих комнатах, не может уснуть.

* * *

На следующее утро я облачаюсь в темное платье и иду в часовню. Я намереваюсь помолиться за упокой души Чарльза Брэндона и за то, чтобы Господь ниспослал мудрости моему мужу, сломленному невосполнимыми утратами. Я занимаю свое место и оглядываюсь вокруг.