– Не стоит, я дождусь всей картины в стекле и в полном размере, – безразлично говорю я.

Екатерина Говард отправилась на виселицу за одну записку, адресованную Томасу Калпепперу. Глупую записку, написанную детской рукой, с ошибками, со следами слез и с вопросом о его благополучии. Мне нельзя хранить у себя ничего из того, что можно будет использовать против меня. Даже набросок его профиля, виднеющегося среди толпы. Даже такой малости.


Замок Лидс

Осень 1544 года

Прибытие короля в замок обставлено как маскарад. Из этого события сделан настоящий праздник. Слуги и обершталмейстер короля согласовали все до мельчайших подробностей с моими слугами, и каждый из нас знал свое место так досконально, словно мы разучивали сложный танец.

В восемь часов благодарные жители Кента стали собираться по обе стороны дороги, ведущей к замку, а солдаты охраны встали цепочкой, чтобы сдерживать восторженную толпу и, на тот случай, если восторг будет недостаточно бурным, задавать тон в ликовании.

Садовники и строители возвели триумфальные арки с ветвями лавра, на башнях замка стоят горнисты, а у самого входа в замок стоят наготове музыканты.

И вот уже слышен стук копыт первых всадников, и я со своего места у ворот в замок, где стою вместе с принцессами с одной стороны и принцем с другой, уже вижу приближающиеся и бьющиеся на ветру королевские знамена.

Короля невозможно не заметить – он великолепен в своих черных итальянских доспехах, лишь подчеркнутых доспехами его огромного боевого коня. Этот всадник выделяется среди всех: он крупнее, ярче и выше всех остальных всадников, шествующих по дороге.

Люди охвачены восторгом, искренней радостью, и король поворачивает голову из стороны в сторону и улыбается, а позади него следует слуга, разбрасывающий в толпу монеты, чтобы подогреть народное ликование.

Я нервничаю. Вся процессия, состоящая из послов, дворян и всего цвета армии, медленно приближается ко входу в замок. Прекрасные кони бьют копытами и дергают длинными шеями, лучники несут за спиной свои луки, пехота идет в чистых куртках, лишь кое-где показывая на головах помятые шлемы, а перед ними, притягивая взгляды, шествует великий король.

Наконец он натягивает поводья, и четверо слуг сразу бросаются, чтобы помочь ему слезть с седла. К лошадиному боку тут же подкатывают высокую платформу, на которую сходит король. Там он поворачивается и машет мне. Толпа шумит, приветствуя своего правителя, а солдаты, показывая пример, начинают аплодировать. Затем четверо помощников постепенно спускают короля на землю.

Тут же к нему бросаются слуги, чтобы освободить его от амуниции, но Генрих позволяет снять лишь защиту с рук и ног, оставив нагрудник. Шлем он тоже не отдает, а держит в руках, ради торжественного боевого вида. Я не свожу восторженного взгляда с короля, хотя точно знаю, что где-то там едет Томас. И тоже смотрит на меня.

По обе стороны от короля появляются пажи, но король не прибегает к их помощи. Даже сейчас, в момент встречи и приветствия, я отчетливо осознаю, что не должна бросаться ему навстречу. Он желает сам подойти ко мне. Когда Генрих подходит, я понимаю, что его свита выстроена таким образом, чтобы видеть нашу встречу. Вот он подходит еще ближе, и весь мой двор опускается в низких поклонах по чину, а его дети кланяются почти до самой земли. Вдруг я чувствую его руку под своим локтем. Он поднимает меня и на глазах у всех страстно целует в губы.

Я тщательно слежу за выражением своего лица. Я не имею права даже на намек на гримасу отвращения от его смрадного дыхания и слюнявого рта. Король поворачивается спиной ко мне, чтобы встать лицом к своей армии.

– Я вывел вас с поля боя! – кричит он. – И вернул вас домой! Вы вернулись покрытыми славой! Вы вернулись с победой!

Со всех сторон раздается рев одобрения, и я понимаю, что улыбаюсь восторгу, который слышен в этих голосах. Невозможно противиться этой радости и этому торжеству победы. Они вернули свои земли во Франции, и это победа, великая победа. Они показали, насколько велик и силен наш король, Генрих, и они вернулись домой с победой.

* * *

В часовне пред алтарем мы бок о бок сидим на специальных стульях, создающих впечатление, что мы стоим на коленях. Позади нас стоят дети, с почтением опустив головы. Сначала король погружается в молитву, но затем, через пару мгновений, мягко касается моей руки.

– Как Эдвард? Здоров? – спрашивает он.

Священник перед нами повернулся к алтарю, чтобы благословить хлеб и вино, хор начинает петь хвалебные гимны, а я переношу свое внимание от молитвы к мужу. От горнего к земному. В который раз я задаюсь вопросом, верит ли Генрих в таинство, которое сейчас происходит в часовне, в то, что вино превращается в кровь, а хлеб – в плоть, принесенную в жертву за наши грехи, если он вертится и разговаривает с друзьями во время этого священнодействия. Верит ли он, что перед его глазами ежедневно происходит чудо? И если да, то почему он его игнорирует?

– Как видите, он здоров. И ваши дочери тоже.

– Ты писала, что была чума.

– Мы уехали из Лондона, избегая всех контактов с теми, кто мог заболеть. Но сейчас все уже закончилось.

– Я закрепил права на его наследие во Франции. Еще один город перешел под власть Англии. И на этом мы не остановимся, это только начало.

– Это был судьбоносный поход, – соглашаюсь я.

Король кивает, потом, когда к нему приближается священник, закрывает глаза и складывает большие руки вместе, как молящийся ребенок. Открыв рот, он выкатывает наружу толстый язык, принимая облатку, и быстро ее проглатывает. Затем подходит служка с чашей и шепчет: «Sanguis autem Christi»[13].

– Аминь, – говорит король, принимает чашу и долго пьет.

В священной тишине священник подносит мне облатку, и я в сердце своем молюсь: «Благодарю тебя, Господи, за сохранение короля от многих опасностей войны». Облатка на языке кажется тяжелой и плотной. Я проглатываю ее, и мне подают чашу с вином. «И за то, что сохранил и благословил Томаса Сеймура, – завершаю я свою тайную молитву. – Спаси его и сохрани».

* * *

Королевские повара превзошли сами себя в подготовке праздничного пира. Мы садимся за стол в десять утра, сразу после мессы, и едим без остановки. Из кухни приносят одно блюдо за другим. На высоте плеча проплывают золоченые блюда с мясом, рыбой и птицей, чаши с соусами и рагу, подносы с бисквитами, целые строения из пирогов. А самым главным блюдом стало жаркое из птиц, помещенных друг в друга: жаворонок в дрозде, дрозд в курице, курица в гусе, гусь в павлине, павлин в лебеде, а вокруг лебедя выстроена бисквитная копия башни Булони. Весь стол разражается приветственными криками и начинает стучать ножами, когда четверо слуг вносят этот огромный поднос и ставят на отдельный стол перед королем. Стоящий на галерее над торжественным залом хор начинает петь победные гимны, а король, взмокший и утомленный настоящим пиршественным марафоном, сияет от радости.

Я заказала своему часовых дел мастеру изготовить маленькую пушку, и сейчас Уилл Соммерс, гарцующий по залу под знаменами с изображением Георгия Победоносца, вкатывает ее в зал. С самыми серьезными ужимками, под всеобщий гул одобрения Уилл подходит к золотой пушке с горящей свечой, делает вид, что в страхе трясется, и отскакивает от нее, но все-таки поджигает шнур. Во время этого представления он незаметно нажимает потайной рычажок, и пушка стреляет, с громким хлопком исторгая ядро. Выстрел оказывается на удивление метким: бисквитная башня рушится от попадания, и все присутствующие разражаются криками и аплодисментами.

Король счастлив. Он встает на ноги и кричит:

– Henricus vincit![14]

И весь двор кричит ему в ответ:

– Да здравствует Цезарь! Да здравствует Цезарь!

Я улыбаюсь и аплодирую. И не смею посмотреть на сидящих за соседним столом дворян, откуда Томас должен был наблюдать за исступленным приветствием мясного пирога. Спрятав руки под столом, я щипаю себя за пальцы, чтобы не дать лицу сложиться в саркастическую гримасу. У двора есть право праздновать, а у короля есть право наслаждаться победой. Мое дело – радоваться, к тому же в глубине души я все же горжусь своим мужем.

Я поднимаюсь и произношу тост в честь короля. Ко мне присоединяется весь двор. Генрих тоже встает, слегка покачиваясь, явно упиваясь преклонением жены, дочерей и подданных. Я по-прежнему не смотрю на Томаса.

* * *

А застолье все продолжается. После того как все отведали замка из пирогов и доели все мясо и рыбу, настало время сладостей и пудингов. Но в самом начале сладкой перемены подали сахарную карту Франции и марципановую копию королевского военного корабля. Затем принесли фрукты, засахаренные, высушенные и запеченные в пирогах и сахарных корзинах. На каждый стол поставили тарелки с сушеными фруктами и орешками, вместе со сладкими винами из Португалии – для тех, кто уже больше не мог ни есть, ни пить.

Король ненасытен. Он ест так, словно не сидел за столом с того дня, как отправился в поход. Его челюсти двигаются не переставая, а лицо становится все краснее. Он так потеет, что рядом с ним появляется паж с льняной салфеткой, которой промокает монарху лоб и влажную шею. А король снова и снова требует вина и новых блюд. Я сижу рядом с ним и делаю вид, что ем, чтобы получалось, что мы вместе делим эту трапезу, но для меня этот пир превращается в настоящее испытание, которому, как кажется, не будет конца.

Я боюсь, что король объестся и ему станет дурно. Отыскивая глазами среди придворных королевских лекарей, я размышляю, хватит ли им отваги предложить королю закончить трапезу. Все придворные уже отодвинули свои тарелки в сторону, некоторые уронили головы на стол, мертвецки уснув от еды и пьянящих вин. И лишь король продолжает с наслажденьем есть, отсылая блюда своим фаворитам, которые кланяются и улыбаются в благодарность, и вынуждены снова жевать и изображать удовольствие от очередной порции еды.