Я резко разворачиваюсь к ним, и птицы в испуге разлетаются.

– Мои дети?

– Осторожнее со словами, – Анна Сеймур суетливо оглядывается, словно боится, что попугай донесет об измене епископу Гардинеру.

– Да, да, – киваю я. – Я просто удивлена.

– Ваши дети и любые другие, – Екатерина Брэндон говорит очень тихо, стараясь сохранить бесстрастное выражение лица. – В этом-то и дело.

– Какие другие дети?

– От любой будущей королевы.

– Любой будущей королевы? – опять повторяю я и смотрю на Нэн, а не на Екатерину или Анну. – Он что, собирается жениться снова?

– Едва ли, – успокаивает Анна Сеймур. – Он просто составляет указ, который будет в силе даже в том случае, если он вас переживет. Предположим, если вы умрете раньше его…

Я слышу, как у Нэн прерывается дыхание.

– Умрет? От чего? Да она в дочери ему годится!

– Он должен был об этом позаботиться! – настаивает Анна Сеймур. – Скажем, случается страшное, и вы заболеваете, что приводит к вашей смерти…

Екатерина и Нэн обмениваются непонимающими взглядами. У Генриха явно есть привычка переживать своих жен, причем ни одна из них не болела.

– Тогда ему придется жениться снова, чтобы постараться родить еще сына, – заканчивает мысль Анна. – Это не говорит о том, что он это планирует, или о том, что собирается это сделать. Или что у него есть кто-то на примете.

– Нет, – яростно шипит Нэн. – У него этого и в мыслях не было, кто-то явно вложил эту идею ему в голову. И сделал это только что. А твой муж как раз присутствовал при этом.

– Может быть, так и составляются указы о преемственности? – предположила Екатерина.

– Нет, – Нэн категорична. – Если б она умерла и король женился снова, и в этом браке у короля родился бы еще один сын, то он наследовал бы трон после Эдуарда по праву рождения и пола. У короля нет необходимости прописывать это отдельным указом. Если б она умерла, то в случае нового брака лишь при появлении новых наследников может появиться и необходимость в новом указе о преемственности. Сейчас нет смысла об этом беспокоиться. Все это устроено для того, чтобы вложить в наши головы идею нового брака.

– Наши головы? – спрашиваю я. – Он хочет, чтобы я думала, что он собирается удалить меня от себя и жениться снова?

– Или он хочет подготовить к этому свое королевство, – тихо говорит Екатерина Брэндон.

– Или его советники подумывают о новой королеве. Новой королеве, которая поддерживала бы старые традиции, – отвечает Нэн. – Ты их разочаровала.

На мгновение мы замолкаем.

– Чарльз сказал, кто предложил это добавление к указу? – спрашивает Анна.

Екатерина лишь слегка пожимает плечами.

– Мне кажется, это был Гардинер, но я не ручаюсь в этом. Кому еще могла понадобиться новая, седьмая королева?

– Седьмая королева? – повторяю я.

– Да, – подтверждает Нэн. – Как король Англии и глава церкви Генрих может делать все, что захочет.

– Это я знаю, – холодно отвечаю я. – И не сомневаюсь в том, что именно так он и поступает.


Дворец Уайтхолл, Лондон

Лето 1544 года

Томас Кранмер все время занят работой над литургией. Он приносит ее королю, молитву за молитвой, и мы втроем читаем ее и перечитываем. Кранмер и я читаем оригинальный текст на латыни, перефразируем его и читаем Генриху, который слушает, отбивая ритм рукой по подлокотнику, словно внимая музыке. Иногда он одобрительно кивает мне или архиепископу и говорит: «Прислушайся! Слышать Слово Господне на родном языке подобно чуду!» Иногда он хмурится и замечает: «Какая неловкая фраза, Кейт. Цепляется за язык, как черствый хлеб. Этого никто не сможет произнести гладко. Это надо переделать. Ты как считаешь?» И я тогда беру эту фразу и перекладываю ее до тех пор, пока она не начинает звучать.

Об указе о преемственности он не говорит ни слова, я тоже не затрагиваю этой темы. Тем временем указ проходит через Парламент и принимает статус закона без малейшего протеста, потому что я так и не решаюсь сказать ему, что понимаю, что он готовится к моей смерти, хотя я по возрасту гожусь ему в дочери, что он готовит место для следующей королевы, которая придет мне на смену, хотя я не слышала от него ни слова недовольства мною. Гардинер удален от двора, Кранмер стал здесь частым гостем, а король выказывает удовольствие от совместной работы с ним и мной.

Он явно настроен всерьез перевести и издать перевод, чтобы затем предложить его церквям. Иногда король говорит Кранмеру:

– Да, только это должны слышать в галерее, где стоит бедный люд. Слово должно быть слышным, его должны понимать и различать даже в бормотании старого священника.

– Старики-священнослужители не станут его читать, если вы не заставите их это делать, – предупреждает его Кранмер. – Здесь многие считают, что месса не может быть мессой, если она не на латыни.

– Они сделают все так, как я велю, – отвечает король. – Это же слово Господне на родном, английском языке, и я дам его своему народу, что бы там ни хотели старые глупцы, всякие гардинеры. А королева переведет старые молитвы и напишет новые.

– Вы вправду сделаете это? – спрашивает у меня Кранмер с мягкой улыбкой.

– Я как раз размышляю об этом, – осторожно отвечаю я. – Король так добр, предлагая мне эту возможность…

– Он прав, – отвечает архиепископ с низким поклоном. – Подумать только, какую Церковь мы построим, где мессы будут читаться на родном языке, а молитвы будут написаны истинными верующими! Самой королевой Англии!

* * *

Весеннее тепло приносит облегчение и ноге короля. Гноя вытекает все меньше, и король веселеет на глазах. Кажется, что совместная работа со мной и архиепископом вернула ему былую радость от научных занятий и разожгла с новой силой его любовь к Господу.

Ему нравится, когда мы приходим к нему отобедать, когда он ест в одиночестве и ему служит лишь один паж, подносящий ему пирожные. Сейчас Генриху приходится надевать очки для чтения, и ему не хочется, чтобы двор видел его с водруженными на нос стекляшками в золотой оправе. Он стыдится того, что стал хуже видеть, и боится ослепнуть, но смеется, когда однажды я беру его толстые щеки в ладони, целую его и говорю, что он похож на мудрого филина и что он весьма хорош в очках и ему следует носить их не снимая.

Днем я ухожу на свою половину и работаю над созданием литургии вместе с фрейлинами. К нам часто приходит Томас Кранмер и присоединяется к нашим усилиям. Текст получается небольшим, но очень сложным: в нем нет ни одной легковесной строки. Каждое слово здесь должно быть выбрано и оценено верой.

В мае архиепископ приносит мне первый напечатанный экземпляр, кланяется и кладет его мне на колени.

– Это оно? – с удивлением спрашиваю я, поглаживая пальцами гладкий кожаный переплет.

– Это оно, – подтверждает он. – Результат моих и ваших трудов и, скорее всего, самое большое мое достижение. И, может быть, величайший дар, который вы можете дать своему народу. Теперь они могут молиться на родном языке. Они смогут воистину стать божьим народом.

Я не могу оторвать руки от переплета, словно касаюсь руки Всевышнего.

– Господи, этот труд останется в веках!

– И вы внесли свой вклад в него, – великодушно отвечает архиепископ. – Вы добавили ему женский голос, и теперь и мужчины, и женщины будут произносить эти молитвы; возможно, даже станут рядом преклонять колени, как равные пред лицом Господа.


Сент-Джеймсский дворец, Лондон

Лето 1544 года

Наступают солнечные дни, и король постепенно восстанавливает силы. Он доволен своей кампанией против Шотландии, и в июне мы отправляемся в перестроенный Сент-Джеймсский дворец на венчание его племянницы, моей фрейлины и подруги Маргариты Дуглас с шотландским дворянином Мэттью Стюартом, графом Ленноксом. Здесь король может гулять в саду, и он начинает двигаться с легкостью и даже снова стрелять из лука. Однако он больше никогда не сможет играть в теннис. Генрих наблюдает за молодыми придворными и смотрит на них так, словно они его противники, хотя он гораздо старше их самих и старше их отцов. Он больше никогда не скинет свой камзол и не станцует на лужайке. Особенно пристально он наблюдает за молодым женихом, красавцем Мэттью Стюартом.

– Он завоюет для меня Шотландию, – шепчет Генрих мне на ухо, когда жених и невеста идут рука об руку по боковому нефу церкви.

Проходя мимо меня, племянница Генриха шаловливо мне подмигивает. Перед моими глазами идет самая непокорная невеста, счастливая наконец, в возрасте почти тридцати лет, после двух громких скандалов, в которых участвовали мужчины из рода Говардов, получить разрешение на замужество.

– Он завоюет для меня Шотландию, и тогда принц Эдвард женится на маленькой королеве Шотландии, Мэри, – и тогда я увижу объединение Англии и Шотландии.

– Это было бы прекрасно, если б стало возможным.

– Конечно, это возможно.

Король поднимается на ноги и опирается на руку пажа, и мы тоже отправляемся по проходу. Я иду рядом с ним, и наше странное трио медленно продвигается в сторону открытых дверей. В честь этой свадьбы, так много значащей для безопасности Англии, будет устроен великий пир.

– Когда шотландцы встанут на мою сторону, я смогу спокойно взять Францию, – говорит Генрих.

– Милорд муж мой, достаточно ли вы хорошо себя чувствуете, чтобы идти в поход самому?

В ответ король награждает меня широкой улыбкой, такой же беззаботной, как у молодых офицеров его армии.

– Я могу сидеть верхом, – говорит он. – Как бы нога ни подводила меня, когда я хожу пешком, на коне я сижу уверенно. А если я могу сидеть верхом, то и смогу вести свою армию на Париж. Ты увидишь.

Я поднимаю взгляд на него, чтобы запротестовать, – ведь половина членов Тайного совета уже обращались ко мне с просьбами поддержать их призыв к королю не ходить в поход самому; даже испанский посол говорил, что император не советовал Генриху этого делать, – как вдруг замечаю среди сотен людей в огромной церкви знакомый поворот темноволосой головы, профиль, линию скулы, драгоценный камень в шляпе и быстрый взгляд, брошенный на меня из-под нее. В то же мгновение я узнаю своего любовника, Томаса Сеймура.