– Ты никогда не угадаешь, что я собираюсь ему поручить, – говорит он, хитро улыбаясь мне с подушек. Я сижу рядом с ним на кровати, держа его полную влажную руку в моей. – Ни за что!

– Я ничуть в этом не сомневаюсь, мне никогда этого не угадать, – говорю я.

Мне нравится Томас Кранмер, несгибаемый борец за реформацию Церкви, чьи проповеди напечатаны в предисловии к английскому переводу Библии, который всегда призывал короля самому управлять своей Церковью и проводить все богослужения и молитвы на родном языке. Кроткая отвага, которую он проявлял пред лицом заговоров против него, лишь укрепила меня в симпатии к нему, и он часто бывает в моих комнатах как почетный гость и друг, чтобы посмотреть, как идет перевод, и поучаствовать в обсуждениях.

– Вот как надо ими управлять, – поделился со мной секретом Генрих. – И только так надо править королевством, Кейт. Смотри и учись. Сначала выбирай и выделяй одного человека, потом другого, его оппонента. Дай первому задание и осыпь его похвалами, затем дай задание второму, да так, чтобы оно было в полном противоречии тому, что делает первый. Пока эти двое сражаются друг с другом, они слишком заняты, чтобы замышлять дурное против тебя. Разделяй и властвуй, поняла?

Я вижу лишь рваную линию политики, которую ведет правитель, и никто из его подданных не знает наверняка, каковы истинные убеждения короля или чего он хочет на самом деле. В этой атмосфере победу одержать может либо самый настырный, либо самый льстивый игрок.

– Ваше Величество так мудры, – осторожно отзываюсь я. – И ум ваш изворотлив. Однако Томас Кранмер готов и без того служить вам во всем. Неужели вам так необходимо строить ему западню, чтобы добиться послушания?

– Он – мой противовес, который я выставляю против Гардинера.

– Тогда ему придется дотащить нас до Германии, – к разговору неожиданно присоединяется Уилл Соммерс. Я не осознавала, что он тоже слышит нашу беседу: все это время он тихо сидел на полу, прижавшись спиной к опоре балдахина и перебрасывая из руки в руку маленький золотистый мяч.

– Почему это? – спрашивает Генрих, всегда благодушно относящийся к выходкам своего шута. – Покажись, Уилл, я там тебя не вижу.

Шут подскакивает, подбрасывает свой мяч в воздух и ловит его, почти напевая:

– Придется Томасу вести нас через горы, к самой Германии, потому что Стефан тянет нас в Альпы, прямиком в Рим.

Король смеется, слыша эти слова.

– Я уже придумал, чем уравновесить Гардинера, – говорит он. – Я собираюсь поручить ему проповедь-наставление и литанию на английском.

Я потрясена.

– Английский молитвенник? На английском?

– Да, чтобы люди, приходя в церковь, могли слушать молитвы на родном языке и понимать их. Как они могут истинно исповедоваться, если не понимают ни слова? Как они могут молиться всей душой, если для них нет смысла ни в едином слове молитвы? Они там просто стоят в церкви и бормочут: «Бу-бу-бу-бу, аминь».

Именно об этом я думала, когда переводила Псалтирь епископа Фишера с латыни на английский.

– О, какой великий дар народу Англии! – Я почти заикаюсь от восторга. – Молитвенник на родном языке! Какое облегчение душам! Как бы я была рада, если б мне тоже было позволено присоединить свои усилия к выполнению этого задания!

– А я скажу королеве «доброе утро», – внезапно перебивает меня Уилл Соммерс. – Доброе утро королеве утра.

– И тебе доброе утро, Уилл, – отвечаю я. – Это шутка?

– Это утренняя шутка. А идея короля предназначена для того, чтобы стать планом этого утра. А после обеда вы можете найти ситуацию в совершенно ином виде. Этим утром мы посылаем за Кранмером, а вечером – оп-ля! – милорд Гардинер становится источником мудрости и всех знаний, а вы будете утренней королевой, чье время прошло и не настало вновь.

– Цыц, – велит король. – А что ты думаешь, Екатерина?

Однако, несмотря на предупреждение шута, я не могу сдержать слов.

– Я считаю, что это возможность написать истину и сделать это красиво, – говорю я с энтузиазмом. – А красота в написанном восславит Бога и поведет к нему людей.

– Только нельзя жертвовать истиной в угоду красоте, – настаивает Генрих. – Иначе это станет ложным маяком. Перевод с латыни должен быть точным, не стоит слагать из него поэму.

– Слово нельзя искажать, – соглашаюсь я. – Господь говорил простым языком с простыми людьми. Наша церковь должна поступать так же. Я считаю, что в простом языке есть своя красота.

– А почему бы тебе не написать новых молитв, самой? – неожиданно предлагает Генрих. – Своею собственной рукой?

На какое-то мгновение мне кажется, что он узнал о переведенной мною Псалтири, которая была напечатана без упоминания моего имени. Может, его шпионы донесли ему, что я уже перевела молитвы и обсудила их с архиепископом?

– Нет, нет, я не посмею… – мямлю я.

Но его интерес вполне искренен.

– Я знаю, что епископ Кранмер очень высокого мнения о тебе. Почему бы тебе не написать молитвы? И почему бы не перевести мессу с латыни и не показать ему? Принеси и мне почитать. А принцесса Мария работает с тобой, не так ли? И Елизавета?

– С учителем, – осторожно говорю я. – В рамках ее обучения, вместе со своей кузиной Джейн Грей.

– Я считаю, что женщинам следует учиться, – разрешает он великодушно. – Ибо женщина не должна оставаться необразованной. А у тебя к тому же высокоученый муж, ты в любом случае меня не перепрыгнешь!

Он смеется над одной только мыслью об этом, и я смеюсь вместе с ним. И даже не смотрю на шута, понимая, что он прислушивается к моим ответам.

– Как скажете, милорд, – спокойно отвечаю я. – Я с радостью возьмусь за работу, и она станет хорошим упражнением для обучения принцесс. Но только вы определите, как далеко с этим можно зайти.

– Можно зайти далеко, – заявляет король. – Настолько далеко, насколько сочинит Кранмер. Но если он зайдет слишком далеко, я отправлю вдогонку за ним моего пса Гардинера.

– Возможно ли найти компромисс в этом вопросе? – Я рискнула сказать это вслух. – Кранмер может писать или не писать молитвы на английском, и они либо будут изданы, либо нет.

– Мы найдем, каким путем мне идти, – отвечает Генрих. – Ибо мой путь богодухновен, я – Его посланник на земле. Он говорит со мной, и я слышу его.

– Видишь ли, – Уилл внезапно наклоняется к камину и обращается к спящей легавой, поднимая ее большую голову и устраивая ее у себя на колене. – Если б это сказала она или я, нас бы сочли сумасшедшей и идиотом. Но если эти слова говорит король, то их считают не чем иным, как истиной изреченной, посланной с небес; раз уж он – помазанник Божий, то и ошибаться не может.

– А я и не могу быть не прав, – Генрих прищуривается, глядя на шута, – потому что я – король. Я никогда не ошибусь потому, что король стоит выше простого смертного, лишь чуть пониже ангелов. Я не бываю не прав потому, что со мною говорит Господь, и, кроме меня, Его никто не может слышать. Так и ты, мой шут, никогда не будешь мудрым, потому что ты – мой идиот. – Он бросает взгляд в мою сторону. – А у нее никогда не может быть своего мнения, которое не есть мое, потому что она – моя жена.

* * *

В ту ночь я молю Бога, чтобы Он послал мне благоразумия и осмотрительности. Всю свою жизнь я была послушной женой, сначала робкому и глупому мальчишке, потом властному и холодному старику. Им обоим я была послушна и покорна, ибо таков был мой долг, положенный мне Всевышним и вдолбленный в сердце каждой женщины. Теперь я замужем за королем Англии, и мой долг ему состоит из трех частей: как жены, как подданной и как прихожанки Церкви, которую он возглавляет. И если я стану читать книги, которые ему не нравятся, или пестовать мнения, с которыми он не согласен, то проявлю по меньшей мере неверность, или же, что еще хуже, это будет изменой. Я должна думать, как он, днем и ночью. Но я не понимаю, зачем Богу было давать мне разум и запрещать думать? А за этой мыслью следует другая: если Он даровал мне сердце, значит, хотел, чтобы я любила. Я прекрасно знаю, что связь между этими двумя предложениями не имеет отношения к философии. Скорее, это мысли поэта и писателя, которого слова увлекают не меньше, чем их смысл. Бог даровал мне разум – значит, Он хочет, чтобы я думала. Бог дал мне сердце – значит, я должна любить. Я постоянно слышу эти слова в своем сердце, но никогда не произношу их вслух, даже здесь, в пустой часовне. Но, когда я поднимаю взгляд от того места, где стою у ограды алтаря и смотрю на икону с распятием, я вижу лишь мрачную улыбку Томаса Сеймура.

* * *

Нэн врывается в мою комнату с птицами, где я кормлю с руки пару желтых канареек, насыпая в ладонь крошки хлеба. Я с удовольствием рассматриваю маленькие живые глазки, хохолки и яркое оперение, кружевные контуры каждого пера и крохотные цепкие коготки. Они – сгусток непостижимого чуда жизни, порхнувшего мне на ладонь.

– Тише, – говорю я, не поворачиваясь в ее сторону.

– Ты должна кое-что услышать, – говорит Нэн голосом, в котором проскальзывает с трудом сдерживаемая ярость. – Отвлекись от птиц.

Я поворачиваюсь к ней, чтобы отказаться, но натыкаюсь на мрачное выражение ее лица. За ней стоят бледная Екатерина Брэндон и Анна Сеймур с потерянными глазами.

Осторожно, чтобы не спугнуть птах, я опускаю руку в клетку, и они перескакивают на свои жердочки, а одна из них тут же принимается чистить перья, словно важный посланник крупного государства, оправляющего свой наряд между государственными встречами.

– В чем дело?

– Вышел новый указ о преемственности престолонаследия, – говорит Нэн. – Перед отправлением на Францию король решил назвать своего преемника. Во время принятия этого решения с ним были Чарльз Брэндон и Эдвард Сеймур, и Ризли – Ризли! – был там во время составления указа.

– Я знаю об этом, – спокойно отвечаю я. – Он обсуждал это со мною.

– А он сказал тебе, что после принца Эдварда трон должны занять твои дети?