– Многие, – утверждает Екатерина Брэндон, самая ярая сторонница реформации из моих фрейлин. – И ко многим из них прислушивается король. Эти люди снова возвращают свое влияние. Они лишились своих позиций, когда король сблизился с архиепископом Кранмером, но Стефан Гардинер снова вернул себе расположение короля, и его влияние растет день ото дня. Возвращение титула принцессе Марии придется Риму по нраву, и мы укрепляем дружбу с Испанией, оказывая почести ее послу. Многие советники короля получали взятки от Рима, чтобы склонить его к возвращению церкви Англии под руку папы, как раньше, утверждая, что тем самым Англия встанет в один ряд со всеми остальными великими государствами. А здесь, в городах и селах, живут тысячи людей, которые не понимают ничего из этих политических игр и просто хотят снова увидеть восстановленные святилища у дорог и возвращенные иконы и статуи в церквях. Бедные глупцы, они не понимают и не хотят понимать и думать самостоятельно. Они стремятся вернуть монахинь и монахов, чтобы те заботились о них и говорили им, что думать.

– Ну, я не хочу, чтобы кто-либо знал, что именно я думаю, – прямо говорю я. – Поэтому храните мои книги в моих комнатах, и запертыми в сундуке. А тебе, Екатерина, я вверяю ключ от него.

Она смеется и показывает мне ключик, висевший у нее на поясе.

– Мы не так беззаботны, как вы, – говорю я, а она свистит, подзывая свою собаку, названную в честь епископа.

– Маленький Гардинер, глупышка, всегда приходит на свист и выполняет команду «сидеть»!

– Только не зови его и не отдавай ему именные приказы в моих комнатах. Мне не нужны враги, и тем более Стефан Гардинер в роли одного из них. Король уже благоволит ему, а если он продолжит расти во власти, тебе придется переименовать твоего пса.

– Да, боюсь, его не остановить, – честно соглашается она. – Он со своими традиционалистами уже одолевает нас. Я слышала, что Томас Ризли недоволен своей ролью секретаря и лорда Хранителя Печати при Его Величестве, а тоже желает стать лордом-канцлером.

– Это тебе сказал твой муж?

Она кивает.

– Он говорит, что Ризли – самый амбициозный человек среди приближенных короля со времен Кромвеля.

– Чарльз настраивает короля против реформ?

Она улыбается.

– Нет, что вы, такого он не станет делать! Говоря королю то, что ты на самом деле думаешь, не сможешь оставаться королевским фаворитом целых тридцать лет.

– Скажи, а почему твой муж не пытается тебя приструнить? – с любопытством спрашиваю я. – Он же видит, что ты назвала спаниеля в честь епископа, чтобы его поддразнить.

– Потому что, приструнивая супругу, не сможешь пережить целых четырех жен! – смеется она. – Я у него четвертая, поэтому он позволяет мне думать, что я хочу, и делать, что я хочу, пока это не начинает его беспокоить.

– Он знает, что ты читаешь и думаешь? И позволяет тебе это?

– А почему бы нет? – задает она мне самый вызывающий вопрос, который может задать женщина. – Почему мне нельзя читать? Почему нельзя думать? Почему нельзя говорить?

* * *

Долгими темными весенними ночами король от боли потерял сон. Он подавлен и раздражен, просыпаясь задолго до рассвета. Я заказала себе красивые часы, чтобы помочь мне ориентироваться во времени, и теперь слежу за движением минутной стрелки по медному циферблату, отражающему блики свечи, которую я оставляю на ночь на столе, возле часов.

Когда король просыпается, раздраженный и уставший, около пяти часов утра, я встаю и зажигаю все свечи, подбрасываю поленьев в очаг и часто отправляю пажа на кухню за элем и пирожными. Король любит, когда я сижу рядом с ним на кровати и читаю вслух под мерцание свечей, а он наблюдает за тем, как за окном очень медленно разгорается утро. Сначала темнота становится из черной проницаемо-серой, затем постепенно светлеет, и лишь спустя некоторое время, которое кажется мне долгими часами, я вижу солнечный свет и говорю королю:

– Вот и утро наступает.

Теперь, когда этими долгими ночами он борется с болью, я чувствую к нему нежность. Я не жалею и не жалуюсь на свои ранние подъемы и долгие бдения с ним, хотя знаю, что к приходу восхода уже устану. Тогда он может заснуть снова, а мне придется приступить к своим обязанностям при дворе, потому что теперь их у меня вдвое больше: сопровождение всех на мессу, завтрак под сотнями внимательных взглядов, чтение с принцессой Марией, наблюдение за придворными во время их охоты верхом с собаками, обед с ними в середине дня, выслушивание советников после полудня и ужин, за чем следует веселье и танцы, в которых я часто сама принимаю участие. Иногда это приносит удовольствие, но всегда остается моим долгом. У двора всегда должна быль цель и глава, и, если королю нездоровится, я должна занять его место. Тем самым я смогу скрыть от них, насколько король плох. Он может отдыхать целый день, если я здесь, на троне, улыбаюсь и уверяю всех, что король просто немного устал, а так ему день ото дня становится лучше.

Книги для вечернего чтения королю подбирает Стефан Гардинер, и это очень ограниченная подборка. Поскольку мне не дозволено читать что-то не входящее в этот выбор, я оказываюсь перед необходимостью читать об аргументах споров относительно объединения Церкви под рукой папы или витиеватые истории о развитии первой Церкви, подчеркивающие роль патриархов и Святого Отца. Если б я верила в то, что написано в этих книгах, то считала бы, что женщин в этом мире, который они описывают, не существует. И уж, разумеется, нет сейчас и не было в истории ранней Церкви никаких женщин-святых, отдавших свои жизни ради служения вере. Сейчас епископ Гардинер выступает большим поборником восточного христианства, православной церкви, которая, хоть и является частью христианского мира, не подвластна Риму. Греческая церковь должна стать образцом для подражания, и я читаю длинные проповеди, в которых содержится описание всяческого благочестия, которое доступно католической церкви в партнерстве с Римом. Мне приходится заявлять, что народ лучше держать в священном неведении, что ради их же собственного блага им следует повторять слова молитвы, не понимая и не вдумываясь в их значение. Я понимаю, что произношу заведомую чушь, и презираю епископа Гардинера за то, что он заставляет меня это делать. Генрих слушает, иногда веки его смыкаются, и я понимаю, что усыпила его своим чтением. Бывает и так, что боль не дает ему уснуть, но я заметила, что он никогда не комментирует того, что я уже прочитала, лишь иногда прося повторить предложение. Он никогда не спрашивает моего мнения о зачитанных мной аргументах против реформ, а я слежу за тем, чтобы не проговориться.

В ночной тишине комнаты я слышу тихое капанье гноя из раны в миску. Он стесняется смрада и мучается от боли. Я не могу помочь ему ни с тем, ни с другим – лишь подношу ему снотворные настои, которые оставляют ему лекари, и заверяю, что не ощущаю никакого запаха.

В комнатах везде разложены саше с розовыми лепестками и цветками лаванды, в каждом углу стоят чаши с розовым маслом, но неумолимый запах смерти пропитывает все вокруг, как туман.

Бывают ночи, когда он совсем не спит, и дни, когда не встает с кровати и слушает мессу лежа. Тогда его советники и поверенные встречаются в комнате, примыкающей к его спальне, и через открытую дверь король слышит, о чем они говорят.

Я сижу возле его кровати и слушаю, как они планируют будущий союз Англии и Шотландии через брак леди Маргарет Дуглас, племянницы короля, и Мэттью Стюарта, шотландского дворянина.

Когда шотландцы отказываются от этого предложения, я слушаю, как советники рассчитывают, как отправить Эдварда Сеймура и Джона Дадли с отрядом, чтобы поучить Шотландию уважению, разорив соседние с нею земли. Я прихожу в ужас от этого плана. Прожив столько лет на севере страны, я знаю, как там трудна жизнь. Собранный урожай позволяет пережить зиму на тонкой грани между сытостью и голодом, и любое вторжение или набег могут иметь весьма пагубные последствия. Так нельзя добиваться союза с шотландцами. Неужели мы пойдем на разрушение собственного королевства ради достижения этой цели?

Однако, сидя в спальне короля и слушая эти беседы, я постепенно начинаю понимать, как работает Тайный совет, как имения и села рапортуют своим лордам, а те, в свою очередь докладывают совету, который отчитывается перед королем. И тогда тот решает, зачастую совершенно не логично, что должно быть сделано, а совет обдумывает, как вплести решение короля в канву закона и представить его Парламенту, чтобы потом объявить королевству.

Королевские советники, сортирующие новости, которые доходят до ушей короля, и верстающие законы, которые он от них требует, в этой системе правления, зависящей от решений одного человека, имеют огромную власть. Особенно если этому человеку слишком больно вставать с кровати и он часто пребывает в полубессознательном состоянии под действием обезболивающих снадобий. В этом случае так просто придержать информацию, которая ему необходима для принятия верного решения, или выпустить закон в той форме, которая устраивает их. Одного этого достаточно, чтобы всерьез обеспокоиться будущим страны, находящимся сейчас в потных руках Генриха. Но это же подкрепляет мою уверенность в будущем регентстве, потому что я понимаю, что с хорошими советниками смогу править не хуже короля. Мало того, я точно смогу править лучше его, внезапно истошно орущего с кровати: «Дальше, дальше!», когда ему становится скучно, или надоедают прения, или он отдает предпочтение какой-то точке зрения в зависимости от того, кто ее представляет.

А еще мне удается понять, как он сталкивает сторонников одной идеи со сторонниками другой. Его фаворитом среди советников сейчас стал Стефан Гардинер, постоянно настаивающий на все большем ограничении распространения английской Библии, чтобы доступ к ней имела исключительно знать, и то лишь для изучения в закрытых часовнях, и чтобы бедноту строго наказывали за попытки читать ее самостоятельно. Он никогда не упускает возможности пожаловаться на то, что простой человек везде стремится спорить о священном слове Божьем так, словно способен его понимать, словно он – ровня образованной знати. Но как только Гардинер решает, что одержал окончательную победу и Библия никогда не вернется в церкви, туда, где она нужна более всего, король велит Энтони Денни послать за Томасом Кранмером.