Она вся состоит из бликов его отражения. Медно-рыжие волосы, фарфоровая кожа, упрямо поджатые губы. Но если я стану отрицать вину его жены, то тем самым обвиню его в убийстве невинной женщины. Я сделаю его ревнивым глупцом, который убил собственную жену, поверив сплетням повитух.

– Чем бы Анна Болейн ни занималась в последние годы своей жизни, я считаю, что Елизавета – ваша дочь, – осторожно говорю я. – Она – ваша уменьшенная копия, Тюдор в каждом проявлении.

Он кивает, явно с жадностью слушая эти слова.

– Каковы бы ни были ее прегрешения, в том, кто отец ее ребенка, сомневаться не приходится, – продолжаю я.

– Ты видишь в Елизавете мои черты?

– Возьмите хотя бы одну ее тягу к учениям, – говорю я, отказывая тем самым Анне Болейн в ее природном уме и приверженности реформам, чтобы обезопасить будущее для своей дочери. – То, как она любит книги и языки, – это же все у нее от вас!

– И это говоришь ты, собравшая моих детей вместе, чего никто до тебя не делал?

– Милорд муж мой, я собрала их вместе потому, что думала, что вы этого хотите.

– Хочу, – наконец произносит Генрих. Я слышу бурление у него в животе, и он громко рыгает. – Хочу.

Я ощущаю запах его дыхания.

– Я рада, что поступила правильно, потому что делала это из любви к вам и к вашим детям, – осторожно объясняю я. – Я хотела, чтобы все королевство увидело чудесную семью короля.

Король кивает.

– Я собираюсь вернуть девочкам их положение, – объявляет он. – Я велю, чтобы их обеих снова звали принцессами. Мария унаследует право на трон вслед за Эдвардом, если она его переживет, а он, не дай Бог, не оставит наследников. За нею по праву престолонаследия идет Елизавета, а за нею – моя племянница, леди Маргарет Дуглас, и потом наследники по линии моей сестры в Шотландии.

То, что король сам называет своих наследников, противоречит воле Божьей и идет против традиций. Ибо только Господь выбирает королей, как в свое время он выбрал Генриха, второго сына семьи, забрав к себе первенца. Господь возводит короля на трон, и он выстраивает свой порядок в рождении и смерти наследников. Но если король, держащий бразды правления королевством, управляет и церковью в Англии, то кто помешает ему назвать наследников? Уж точно не люди, которых он выгнал из комнаты за то, что спорили с ним. И точно не я.

– Принц Эдвард станет королем, – подтверждаю я. – А за ним – его будущие дети.

– Да благословит его Всевышний, – добавляет Генрих. – Я всегда за него боялся, – тихо продолжает он. – Ребенок святой женщины, сама понимаешь…

– Понимаю. Мир ее праху.

– Я все время о ней думаю. О ее чудесном сердце и ранней смерти. Она погибла, чтобы дать мне наследника, умерла, служа мне.

Я киваю, изображая потрясение от осмысления ее жертвы.

– И, когда я заболеваю и мне кажется, что я уже не поправлюсь, меня утешает мысль о том, что я наконец воссоединюсь с нею.

– Не надо так говорить, – тихо произношу я, и уже вполне искренне.

– А люди горазды чесать языком. Они говорят, что все дело в проклятии, представляешь? В проклятии, которое пало на мужчин линии Тюдор.

– Я ничего подобного не слышала, – решительно возражаю я, хотя это тоже было ложью. Конечно, я об этом слышала. Повстанцы на Севере были уверены, что род Тюдоров иссохнет за свои грехи против церкви и против Плантагенетов. Они даже назвали его «кротом», зверем, подрывающим собственное королевство.

– Не слышала? – с надеждой переспрашивает он.

Я отрицательно качаю головой. Все говорили, что Тюдоры прокляты за то, что убили принцев Йорка в Тауэре. Разве может убийца принцев рассчитывать на благословение? Но если б король об этом думал, то он не смел бы строить планов на будущее. Он, человек, истребивший наследников Плантагенетов, леди Маргарет Поул, ее невинных сына и внука. Он, обезглавивший двух жен по одному только подозрению.

– Я ничего подобного не слышала.

– Хорошо. Хорошо. Но именно поэтому я стараюсь оградить его от всего на свете: от злоумышленников, от болезней, от злой судьбы. Я берегу его, как свое величайшее сокровище.

– Я тоже буду его оберегать, – обещаю я.

– Хорошо. Значит, вверим судьбу Эдварда в руки Господа, помолимся о том, чтобы он окреп и родил сильных сыновей, а я пока проведу через Парламент акт о том, что девочки будут ему наследовать. Англией никогда не правила королева, но я и об этом предпочитаю промолчать. Я не знаю, как поднять вопрос о том, кто будет лордом-протектором для мальчика, пока тот не повзрослеет. Это будет означать, что я допускаю мысль о том, что король может умереть в ближайшие одиннадцать лет, а ему это вряд ли понравится.

– Это очень щедрый жест, милорд, – улыбаюсь я. – Девочки обрадуются, когда узнают, что заслужили вашу благосклонность. Это будет значить для них гораздо больше, чем упоминание в списках на наследование. Любая девочка больше всего мечтает о том, чтобы ее любил и принимал ее отец. А ваших дочерей Господь благословил таким отцом, как вы.

– Знаю, – говорит он. – Ты мне это показала. И я был очень удивлен.

– Удивлен?

Король выглядит так, словно ему неловко. И на какой-то момент он становится удивительно уязвимым. Трогательно заботливым отцом, а не проклятым тираном.

– Раньше я думал о них лишь как о наследниках и самозванцах, – начал он, путаясь в словах. – Понимаешь? Мне не давала покоя мысль: признавать их своими дочерями, чем я признал бы их права, или лишить их всего. Я не мог думать о них, не вспоминая об их матерях, о распрях с ними, доходивших до настоящих войн. Мне даже приходилось подозревать их в злом умысле по отношению ко мне, как врагов. Я никогда раньше не собирал их здесь, при дворе, всех вместе, с Эдвардом, как своих родных детей. Я никогда не видел их теми, кто они есть.

Меня удивительно глубоко трогают эти его слова.

– Каждый из них достоин родительской гордости, – говорю я. – И каждый достоин любви.

– Ты показала мне это. Ты обращаешься с Эдвардом как с мальчиком, с Елизаветой – как с маленькой девочкой, а с Марией – как с молодой женщиной. Я вижу их твоими глазами. Я впервые смотрю на девочек и не думаю о том, какими ядовитыми змеями они могли бы обратиться. – Генрих берет мою руку и целует ее. – Благодарю тебя за это, – тихо добавляет он. – От всего сердца, Кейт.

– Дорогой мой, – срывается с моих губ.

– Я тебя люблю, – слышу я от него. И отвечаю легко, даже не задумываясь:

– Я тоже вас люблю.

На мгновение мы так и замираем с сомкнутыми руками, объединенные порывом нежности, но потом я замечаю, как его глаза сужаются и все тело каменеет в судороге боли. Он скрипит зубами, не давая вырваться крику.

– Мне оставить вас, чтобы вы могли отдохнуть?

Он кивает. Энтони Денни тут же подскакивает на ноги, чтобы проводить меня из комнаты, и по тому, как он смотрит на короля, я понимаю, что он знал обо всем этом еще раньше, чем эта новость дошла до меня. Денни – один из самых близких друзей и доверенных лиц короля. Его молчаливая уверенность наводит меня на мысль о том, чего мне не стоит забывать: намекая королю о том, что Ризли и Говарды преследуют собственные интересы, не стоит удивляться, если в окружении короля найдутся люди, которые скажут то же самое и обо мне. И еще, Денни – один из немногих, кто заслужил свое состояние на службе королю, – пользуется его полным доверием и способен оказывать на него влияние, оказавшись с ним наедине, так же, как и я сама.

* * *

Я не отказываю себе в удовольствии стать королевским добрым вестником и сама говорю девочкам, что они снова становятся принцессами. Я говорю с каждой из них наедине, прекрасно осознавая, что это изменение в статусе снова делает их претендентками на трон, а значит, и соперницами брату. Мария сможет стать королевой только после смерти Эдварда, а Елизавета – после маловероятного стечения обстоятельств, если сумеет пережить как младшего брата, так и старшую сестру.

Я нахожу ее за занятиями в моих личных покоях, вместе с ее кузиной, маленькой леди Джейн Грей и Ричардом Коксом, их учителем. Я отзываю ее в сторону и рассказываю ей о том, что им присвоен символ милости их отца. И она, конечно, сразу переходит к животрепещущей теме престолонаследия.

– Как вы думаете, женщина может править королевством? Ведь само слово намекает, что такое возможно, иначе бы это называлось «корольством», правда?

Наблюдательность этой десятилетней девочки заставляет меня улыбнуться.

– Если тебе когда-нибудь выпадет править королевством, то тебе придется проявить недюжинный ум и смелость, а эти качества считаются мужскими. Если тебе очень захочется, то можешь даже называть себя принцем, – шучу я. – Тогда ты научишься всему, что должна знать и уметь каждая умная женщина: как воспитать в себе силу и смелость мужчины, но при этом остаться женщиной. Ты можешь получить образование принца, развить в себе разум короля, но жить при этом в теле хрупкой женщины.

– А когда это произойдет? Когда я получу обратно свой титул?

– Это решение сначала должно пройти через Парламент, – предупреждаю я ее.

Елизавета кивает.

– Вы уже говорили об этом с леди Марией?

Эта маленькая девочка – Тюдор до мозга костей. Она сразу задает вопросы политика и государственного деятеля: «когда это станет официальным?» и «кому из дочерей сказали раньше?».

– Я скажу ей об этом прямо сейчас. Подожди меня здесь.

Леди Мария тоже находится в моих комнатах – занимается вышиванием напрестольной пелены для алтаря. Она передала вышивку скучного голубого неба одной из фрейлин, а сама занялась интересным бордюром из цветов.

Когда я вхожу, все они поднимаются со своих мест и приседают в поклонах. Я жестом показываю, что они могут садиться и заниматься своими делами. Джоанна, жена Энтони Денни, читает рукопись нашего перевода псалмов Фишера, и я, пользуясь этим, отзываю леди Марию к эркерному окну, чтобы поговорить с нею наедине. Мы садимся на скамью возле подоконника, касаясь друг друга коленями, и я ловлю на себе ее заинтересованный взгляд.