– Может быть, я напишу что-нибудь еще, – замечает он. – Кажется, ты вдохновляешь меня. Пожалуй, я напишу кое-что в твою честь… – Король ненадолго замолкает, с восторгом прислушиваясь к собственной музыке. – В общем, будет лучше, чтобы никто и ничто из Лондона нас не касалось, – продолжает он беседу. – Как приятно, когда летом тебя не осаждают делами. Эти люди никогда не устают со своими просьбами и предложениями, пытаясь склонить меня к каким-то действиям против кого-то из них или в чью-то пользу, урезать налоги или выплатить жалованье. Как же я от них от всех устал! Меня от них тошнит.

Я киваю, словно соглашаюсь с тем, что выказывание милости и перемещение ее от одного фаворита к другому крайне утомительны.

– Ты будешь мне помогать, – решает он. – Когда мы вернемся в Лондон и снова начнется поток прошений, ты будешь читать их и рассматривать вместе со мной. Я доверяю тебе быть рядом со мною и стать моим единственным советником в этом деле.

– Выходит, здесь теперь два дурака, – замечает Уилл. – Я, дурак обученный и заслуженный, и еще один, влюбленный.

Генрих, посмеиваясь, отвечает:

– Ну, раз ты так считаешь, Уилл, я – влюбленный дурак.


Замок Амптхилл, Бедфордшир

Осень 1543 года

Начавшийся на баркасе спор между епископом Стефаном Гардинером, стремящимся вернуть былую власть Церкви, и Томасом Кранмером, настаивающим на дальнейшей реформации Церкви, достиг критической точки, когда мы остановились в замке Амптхилл, некогда бывшем домом Екатерины Арагонской. Наступила ненастная пора, холод и туман, непрестанная капель с листвы на деревьях, вязкая земля и лужи на дорожках, и мы все оказались запертыми в замке на целую неделю. Король слегка простыл, и если небольшой насморк не доставлял ему особых неудобств, то сопровождавшая простуду ломота в костях сделала для него прогулки невозможными. Запертый в четырех стенах и окруженный придворными, использовавшими каждое мгновение, чтобы повлиять на него в своих интересах, король согласился с тем, что реформаторы зашли слишком далеко, даже стали еретиками. От его имени был издан указ о повальных арестах, распространяющихся не только на рядовых служителей, но и на королевских придворных. Постепенно расследование ереси снова указало на Томаса Кранмера, и Тайный совет, ощутив близость победы, вызвал его на допрос.

– На этот раз они решили, что ему уже не спастись, – шепчет мне Нэн, преклонив со мною колени на алтарных ступенях маленькой часовни. Далеко за нами, за письменным столом, сидит король и подписывает бумаги, окруженный советниками. Из-за крестной перегородки доносится голос священника, бормочущего слова мессы. – Он пошел к ним, как Томас Мор, готовясь принять мучительную смерть.

– Нет, – шипит с другой стороны Екатерина Брэндон. – Он знал, что с ним ничего не случится. Все это было разыграно, как представление.

– Сам король сказал, что это было розыгрышем, – Анна Сеймур наклоняется ближе ко мне из-за Нэн, стараясь донести эту весть до меня. – Он так и сказал: «Это представление называется “Приручение архиепископа”».

– Что он хотел этим сказать?

– Король позволил Стефану Гардинеру арестовать Томаса Кранмера, но сам еще несколько месяцев назад предупредил последнего о том, что его противники собрали против него свидетельства для обвинения в ереси. Он назвал его величайшим еретиком Кента – и смеялся, говоря это. Когда Тайный совет послал за Кранмером, они думали, что тот будет дрожать от страха, и собирались предъявить ему обвинения и бросить в Тауэр. Они даже вызвали охрану и приготовили баркас. Стефан Гардинер и Томас Говард, герцог Норфолк, уже праздновали победу. Они считали, что заставят архиепископа замолчать навеки и положат конец реформам.

– Гардинер даже не сразу пригласил его в кабинет. Он заставил его ждать в коридоре, и весьма долго, – вставляет свое слово Екатерина.

– Да, он наслаждался моментом, – соглашается Анна. – Но как раз в тот момент, когда они собирались схватить его и растерзать, Томас Кранмер достал и показал им перстень – королевский перстень, означающий, что этот человек пользуется доверием и дружбой короля, – и заявил, что теперь начнется новое расследование о ереси, и это он будет расследовать их действия, и за обвинениями дело не станет.

– Он снова одержал победу? – Я ошеломлена. – И все изменилось в одно мгновение?

– За один удар сердца, и это было страшно, – говорит Нэн. – Именно таким образом король год за годом удерживает свою власть.

– А что будет теперь? – спрашиваю я.

– Стефану Гардинеру и Томасу Говарду придется смирить свою гордыню и молить архиепископа и короля о прощении. Они лишились королевской милости.

Я лишь удивленно качаю головой. Эта история напоминает мне волшебную сказку, с интригами, неожиданными поворотами и торжеством победы.

– А Томас Кранмер будет расследовать деятельность всех тех людей, которые собирались арестовывать и казнить его, и если найдутся письма, свидетельствующие о ереси и заговорах, то они окажутся в Тауэре, и их самих теперь будет ждать эшафот.

– Теперь у нас свободны руки, – воркует Нэн. – И реформы будут продолжаться. Мы вернем Библии в церкви, получим разрешение читать духовные книги. Мы вернем Слово Божье людям, а вся эта свора из Рима может отправляться в ад!

* * *

Король планирует большой рождественский пир.

– На него придут все! – восторженно говорит он.

Нога беспокоит его уже меньше, рана по-прежнему сочится, но не так сильно. Мне даже кажется, что и запах от нее исходит не такой сильный. Я научилась маскировать его с помощью мешочков с благовониями, спрятанных во всех закоулках в моих комнатах, даже в кровати. Аромат розовых лепестков перекрывает удушающий смрад разложения и смерти. Лето, проведенное в поездках и путешествиях, дало королю отдых: он охотился днями напролет, и ужины у нас были не такими обильными, как в основном дворце, где их составляют из двадцати или тридцати различных блюд, и даже вина пил значительно меньше.

– Все, – говорит он, – все послы из стран христианского мира пожалуют в Хэмптон-корт. Они все хотят увидеть мою красавицу жену.

– Мне будет очень неловко, – я улыбаюсь и качаю головой. – Я всегда смущаюсь, когда на меня смотрят.

– Тебе придется это пережить. Мало того, научиться получать от этого удовольствие. Ты – величайшая женщина королевства, так насладись этим. В мире полно людей, которые с радостью поменялись бы с тобою местами.

– О, я не настолько стеснительна, чтобы уступить свое место, – заверяю его я.

– Вот и хорошо, – он ловит мою руку и целует ее. – Потому что я не расположен тебя отпускать. Никакая молоденькая красавица не сможет занять твое место, – он смеется. – Кстати, ты знала о том, что меня соблазняют папскими марионетками? Все это лето мне представляли хорошеньких дочерей с распятием на шеях, четками в руках и латинскими молитвенниками в карманах. Ты разве не заметила?

Я стараюсь вспомнить. Теперь, когда он об этом упомянул, я припоминаю, что во время наших переездов нам встречалось действительно много откровенно набожных молодых женщин. Я тихонько посмеиваюсь.

– Милорд муж мой, это…

– Смешно, – заканчивает он мою мысль. – Но они-то считают, что я стар и неспокоен. Они считают, что я настолько капризен, что готов менять жен и порядки в Церкви каждый день, если не чаще. Но ты-то знаешь, – говорит король и снова целует мою руку. – Ты лучше всех знаешь, что я верен тебе и Церкви, которую я строю.

– Вы не отступите от своих реформ, – подтверждаю я.

– Я сделаю то, что считаю правильным, – утверждает он. – Мы пригласим на Рождество твою семью. Ты же рада, что я хочу выказать им свое расположение? Я собираюсь дать твоему дядюшке титул, он станет лордом Парр, а твой брат – эрлом[7].

– Я вам так благодарна, милорд! Будьте уверены, они станут служить вам на новых местах со всем рвением и преданностью. А мне будет очень приятно видеть их при дворе. Да, дорогой муж, дозволено ли будет детям тоже приехать на рождественские праздники?

– Моим детям? – Он явно удивлен этим предложением.

– Да, милорд.

– Они обычно празднуют в своих домах, – неуверенно говорит Генрих. – Со своими близкими.

Уилл Соммерс, сидящий по другую сторону от короля, раскалывает в ладонях два грецких ореха, выбирает из них скорлупу и протягивает ядра своему повелителю.

– А кто же ближе этим детям, чем мы? – спрашивает он. – О, мой король! Видите, что может сделать добрая жена? Вы женаты на ней всего пять месяцев, а она уже дала вам троих детей! Вот уж завидная плодовитость! Посрамит даже кролика!

– Только с позволения Его Величества, – смеюсь я.

От нахлынувших чувств у Генриха задрожал подбородок. Он покраснел, его глаза наполнились слезами.

– Разумеется, я это позволю. Я этого хочу, и Уилл прав. Ты – добрая жена, и ты возвращаешь детей в мой дом. Ты делаешь нас настоящей семьей, первой семьей Англии. И все увидят нас вместе: отца и сына, который потом займет его место. И я отпраздную Рождество в окружении своих детей. У меня никогда раньше не было такого празднества.


Дворец Хэмптон-корт

Рождество 1543 года

Весла королевского баркаса с плеском опускаются в окутанную холодной дымкой воду. С каждым гребком баркас продвигается вперед – и замирает, пока весла снова не опустятся в воду. Лысухи и камышницы разлетаются в разные стороны на пути баркаса, взметая в воздух брызги со своих лап. Взмахнув длинными крыльями, из прибрежных зарослей камышей поднимается цапля. Над головой с пронзительными криками кружат чайки. Когда приближаешься к Хэмптон-корту по реке, в сияющем холодном зимнем свете, то видишь, как дворец, словно по волшебству, поднимается навстречу из воды.

Я кутаюсь в роскошный мех. Мне доставили блестящих черных соболей из моего лондонского гардероба. Я знала, что они принадлежали Екатерине Говард, даже не спрашивая об этом. Я запомнила ее яркий, хорошо различимый мускусный аромат. Должно быть, она все свои вещи буквально вымачивала в нем. Как только мне приносят новое платье, я сразу улавливаю ее запах, словно она преследует меня им. Иногда мне приходит в голову мысль, что с помощью этих благовоний она пыталась заглушить жуткий запах, исходящий от гниющей ноги короля, как я делаю это с помощью розового масла.