Я огляделась.

Ничего. Ни верха, ни низа, ни света, ни мрака. И никого. Кроме старика и меня.

– Ничего, – согласился он. – И никого. Ты права. Все, что так волнует людей, заставляет их мучаться и веселиться, страдать и плакать, есть ничто, пустота и тщетность земная. И рождение, и смерть…

– А что же есть на самом деле?! – спросила я, не чувствуя при этом ни удивления, ни страха, ни восторга, ничего.

– Жизнь, – ответил он. – Только жизнь – и более ничего. От рождения и до самой смерти. Для каждого своё. Ибо жизнь у каждого своя.

Я обвела рукой вокруг нас и спросила:

– А где же сны?

– Здесь, – ответил он. – Все вместе. И ты во сне, и я. В твоем сне.

– Зачем? – спросила я.

Старик улыбнулся в усы, ответил:

– Предупредить. Ты лазаешь в сны девочки слишком часто. Ты можешь ей навредить.

– Чем?

– Когда ты в снах ее, она не растет и не взрослеет. Более того, становится моложе и моложе.

– Но это ж хорошо! – воскликнула я.

– Нет, плохо. Человек должен расти, взрослеть и стареть. Чтобы умереть, совершив все, что ему предназначено.

– Но Юлия – моя служанка! – воскликнула я. – Моя раба!

– В мире снов нет рабов, – сказал старец тихо и торжественно. – И нет господ. В мире снов все равны.

– Но не все счастливы, – решила вставить слово и я.

– Счастливы – все, – твердо произнес он. – Но не все догадываются об этом.

Я поняла: старец хочет, чтобы я не влезала больше в сны Юлии. И по большому счету он был прав. Тогда я спросила:

– А как мне найти своих детей?

– Дети не нужны тебе, – заявил наглый старец. – И ты сама знаешь это. Так зачем же зря искать?

Старик был прав. Но как он посмел говорить такое Аламанти?!

Я открыла было рот, чтобы обругать его, но он движением посоха остановил меня:

– Не лги себе, – сказал при этом. – Помолчи, поду май, послушай.

Совет был разумен – и я согласилась.

– Я знаю все. Сны рассказывают мне всю подноготную. Но сообщить тебе, кто и зачем похитил сынов твоих, я не могу.

– Или не хочешь, – заметила я.

Старик посмотрел на меня с сочувствием.

– Дело не во мне, – заявил вдруг он. – Ты сама больше не нужна им.

Будь это не во сне и будь это не хозяин места, где я находилась, убила бы стервеца! А он уже объяснял дальше:

– Дети твои теперь счастливы. Гораздо счастливее, чем были бы рядом с тобой. Ты, как мать, должна быть рада за них и не мешать их счастью.

Это было уж слишком даже для Повелителя снов. Давать совет! Кому?!

– Я – Аламанти! – заявила я. – И я тебя уничтожу!

Старик рассмеялся, не обидно, а так – с добротой в голосе. Сказал:

– А что ты можешь сделать со мной, Аламанти? Кто ты – и кто я?..

С этими словами он прошел сквозь меня… и, пройдя еще шагов пять, словно ожидая, когда я обернусь и посмотрю ему вслед, стал тускнеть, бледнеть, как привидение, а потом и вовсе исчез.

А я осталась одна. Нигде…

2

Проснулась.

– Где я? – спросила сама себя вслух. «В Лувре…»

– Зачем?

– Чтобы попросить короля Анри помочь отыскать в целом мире исчезнувших моих детей. Трех сынов…

Жана – старшего, ненавидящего меня и кричавшего мне не раз об этом в лицо…

Пьера – среднего, всегда хмурого и от меня отворачивающегося, как от надоедливой мухи.

Луи – младшего, которого я родила, но не кормила ни грудью, ни из рук, видела лишь в объятиях сначала кормилицы, затем Юлии и, наконец, рядом с толстозадой нянькой.

– Узнаю ли их за прошедшие три года?

«Конечно, нет…»

– Узнают меня они?

«Нет…»

И великая София Аламанти, двадцатиоднолетняя красавица-фаворитка короля государства франков, рассмеялась громко и отчаянно. Ибо поняла, что три года своей жизни потратила впустую.

3

В ту ночь я не пошла в спальню к Анри Наваррскому. Я разбудила Юлию, погрузила вместе с ней в ящик за каретой наши вещи, проследила, чтобы остальное барахло покрепче прицепили к крыше нашего экипажа, села на свое место, усадила любимую служанку напротив и крикнула кучеру:

– Вперед!

Бегство из Лувра – это, если хотите, подвиг. Бегство от звания фаворитки самого могущественного король Европы – это вызов самой державе, которую он олицетворяет. Поэтому надо было быть полной идиоткой чтобы ехать из Парижа в Марсель. Но именно так я и поступила…

Глава четвертая

София и вновь Болотников

1

Лезть часто в сны старой Юлии – значит, ее омолаживать. Чем чаще я буду заглядывать в них, тем моложе она будет. И сильнее телом. И красивее. И ближе ко мне. Это хорошо. Потому что старые люди не всегда милы не всегда приветливы, очень часто привередливы и еще чаще озлоблены…

Тридцать два года назад, когда я сбежала от короля Анри сначала в Марсель, а оттуда добралась и до Савойи и своих ленных земель, оказавшись, на удивление слугам, в замке своем вместе с подросшей красавицей-служанкой, именно старые слуги стали шушукаться по углам и говорить, что хозяйка знается с нечистой силой и учи: девочку из Флоренции чародейству и волшебству. Были это те самые люди, что приветствовали мое появление в замке моего отца за девять лет до этого, которые люби ли меня и молиться были на меня готовы, которые со слезами на глазах провожали меня, когда я уезжала из замка в первый раз с графом де ля Мур, которые с печальными лицами смотрели, когда я, побыв дома меньше года, умчалась в Турин, чтобы искать наших детей.[10]

И вдруг – словно подменили их. Зашипели по углам:

– Ведьма… Детей бросила… А может и съела… Мальчишек на девчонку сменила… Не к добру это… Ох, не к добру… Святая консистория… Что – консистория?.. Ч-ш-ш! Не надо об этом.

Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что ненависть ко мне раздувает и плетет интригу против меня новый падре, которого прислали на земли Аламанти как раз три года тому назад, когда я покинула свой замок. Следовало проверить: иезуит ли он? Вызвала к себе святого отца, велела оставить нас одних в парадном зале, ввела его в полусон…

– Не солдат ли ты Ордена Игнатия Лойолы? – спросила его.

Офицером ордена Иисуса оказался наш падре. Послан самим генералом Ордена из все того же города Самбора, что находится в Речи Посполитой,[11] для того, чтобы сломать упорство мое изнутри, заставить меня передать сокровенные знания рода Аламанти и наши деньги в руки святой римской церкви.

– Изнутри – это значит: поколебать веру людей моих в своих сюзеренов? – спросила я полусонного священника.

Падре ответил:

– Натравить на вас, синьора София. Ибо нет более злобной и могучей силы, чем сбесившиеся вчерашние рабы.

Мысль, подобную этой, не мог родить мужлан, каким старался выглядеть наш падре. Потому я потребовала:

– Расскажи, отчего ваш генерал находится именно в Самборе и чем занят он там.

Лицо падре перекосило, он застонал и заплакал, прося освободить его от обязанности говорить о приказанном, но я нажала на него – и вот, что узнала…

Давно уже, на протяжении пятидесяти лет, с тех пор, как в Риме увидели, что первый русский царь, дотоле лишь великий князь Иван Васильевич, болен душой и телом, стали готовиться в приграничной Московитии Польше специальные люди, которые должны сеять семена смуты на Руси. В монастырях монахов-бенедектинцев были созданы тайные школы иезуитов, в которые брали юных шляхтичей из пограничной Украины, знающих с детства русский и польский языки, как родные, обучали их тайным наукам, искусству перевоплощения и рукопашного боя, стрельбе из всех видов оружия, фехтованию и колдовству. А перед тем, как отправить в Московитию, полгода держали такого выпускника школы в каком-нибудь городе подручным палача, приучали к виду человеческой крови и мучений, к умению убивать без содрогания в душе.

Мой падре, родившийся на Буковине третьим сыном шляхтича, не вынес именно последнего испытания – при виде крови человеческой он падал в обморок раз двадцать пять. Зато оказался способным к изучению языков – и стал при генерале Ордена иезуитов толмачом. Как всякий переводчик, вскоре стал доверенным лицом главы солдат Ордена Иисуса, потому знал то, чего простому офицеру Ордена знать бы и не следовало…

2

Вечно пьяный и больной «французской болезнью» царь Иван Васильевич, прозванный в народе Душегубцем и Грозным, был умерщвлен одним их солдат Ордена так, что смерть его была воспринята русскими, как избавление Божие от слуги Дьявола.

Вступившему на Престол сыну его Федору Ивановичу другие солдаты Ордена изо дня в день подсыпали в кушанье не отраву даже, а средство, от какого человек видит картинки наяву и ведет себя, как дите малолетнее.[12] В первый же год правления новый царь получил прозвание Дурачка и Блаженного. И потерял к тому же мужскую силу, сумев зачать с женой своею Ксенией чего-то там, что она выкинула, да потом худосочную девчушку, промучавшуюся на свете недолго, да, в конце концов, и отошедшую в мир иной.

Будь то в державе европейской – конец бы пришел этому самому Федору Ивановичу. А на Руси слово о блаженстве да дури не уничижительно звучит, а совсем иначе, чем в Риме либо в Париже. Блаженные на Руси почитаются возлюбленными Богом людьми. И никакие порочащие царя Федора слухи, распространяемые солдатами Ордена, тайно живущими в Московитии, не могли разрушить трон Рюриковичей.

И тогда Федора Ивановича отравили по-настоящему. Молодым умер возлюбленный Богом царь, в сорок два года всего.

Но прежде солдат Ордена убил младшего брата его Димитрия, жившего почему-то не в Москве, а в городе Угличе. Хоть от седьмой жены старого царя Ивана Васильевича было дите, и больное, как отец, «французской болезнью»[13] со дня своего рождения, дикое существо, злобное, убивающее в семилетнем возрасте кур собственной острой сабелькой, кусающее груди кормилице своей зубами, рвя их в клочья а все же был он царевой крови, потому могли такого и на престол московский возвести. Хотя бы потому, что Грозного царя вдруг народ русский по дури своей памятью всеобщей возлюбил и стал вспоминать о нем только хорошее.