Алена Нефедова - Уха из петуха

— О. Гляньте-ка. Это ж тот хлыщ городской, который участковую нашу оприходовал, — раздался за спиной насмешливый пропитой голос. — Ну и как она? Хороша хоть?

— Да баба — она баба и есть. Не поперек же у нее, — похабно загоготал кто-то в ответ. — Гонору только. Рожей ей местные не вышли. Ну ничего, теперь-то спеси поубавится.

Черные пятна в глазах мгновенно, без всякого перехода, стали красной пеленой, а стыд и отчаяние переплавились в полыхающую ярость. Сергей развернулся, чтобы столкнуться лицом к лицу с двумя местными типами отнюдь не презентабельного вида. Впрочем, рассматривать он их не собирался.

— Вы про кого тут рты свои раскрыли, поганцы, — зарычал он лютым зверем, сжимая кулаки.

Нет, никогда он не был задирой и всю свою жизнь считал, что на то богом мозги человеку и дадены, чтобы решать любой конфликт без применения грубой силы. А кто не смог, тот и есть слабак и обделенное разумом создание. Но сейчас внутри взметнулся такой смерч примитивной, крушащей все цивилизованное злости, тесно сплетенной с ненавистью к себе, что она грозила порвать его на части. А гадкие слова, сказанные о только что, кажется, навсегда потерянной любимой, стали катализатором, окончательно сворачивающей ему мозги набекрень.

— Не дай бог кто-то хоть слово про нее… — ревел он, надвигаясь на мужиков. — Хоть посмотрит косо… Я вас…

— А ты не борзей, городской, — огрызнулся на свою голову один из аборигенов. — Думаешь, мы тебе рога не пообломаем? Смотри, какой защитник Лилькин нашелся. Неча было позорить, когда у самого баба в городе есть. Теперь для всех она ша…

Договорить тот не успел, потому что Сергея окончательно накрыло, и он бросился вперед, впечатывая кулак куда-то в район изрыгающего гадости рта. А дальше все как кровавом тумане. Он бил. Его били. Кажется, кто-то оторвал от забора штакетину… Вокруг орали, визжали невесть откуда набежавшие люди. Его кто-то удерживал, он вырывался, рыча: "Только, сука, посмейте" и скалился как зверь. На руках противников тоже гроздями повисли набежавшие женщины. Глаза заливало потом и кровью. Юля рыдала, умоляла остановиться, бросалась ему на грудь. Ираида Сигизмундовна умудрялась перекрыть весь этот гвалт, грозя всем судом и прочими карами. Внутри стало пусто и бесконечно горько, настигло ощущение непоправимости. Сквозь окружившую место происшествия толпу уверенно протолкнулась Анастасия Ниловна и встала перед ним, сдвинув густые седые брови и скорбно поджав тонкие губы. Выглядела она словно враз сильно постаревшей, осунувшейся и бесконечно упрекающей.

— Что ж ты за человек-то такой, экономист? — качая головой, спросила она. — Я думала, ты Лильке моей душу отогреешь, а ты всю как есть порвал. Одно горе нам от тебя. Уезжай в город свой и не возвращайся.

— Анастасия Ниловна, я Лилю люблю, — Наплевать ему, пусть все слышат.

— Да какая ж это любовь, когда ножом по сердцу, — гневно стукнула по земле старушка обломком штакетины и указала ее концом Сергею в лицо. — Нам таких любовей ваших не надо. Уезжай от греха. Еще подойдешь к моей Лильке или Тошке — прибью сама, прости господи душу мою грешную.

И развернулась, обводя тяжелым взглядом толпу.

— Кто слово дурное про мою невестку еще скажет — зубы повыбиваю и космы повыдергиваю. Вы мой характер знаете. Да и слово мое крепко, — сказала — как припечатала, и оживленная толпа неожиданно притихла и стала рассасываться сама собой.

Вскоре на дороге остался только Сергей с продолжающей рыдать и цепляться за него Юлей и Ираида Сигизмундовна, взглядом презрительно и злобно провожавшая местных. И в нем будто что-то переломилось. Он тут и правда чужой, и никому к чертям не нужен. Пора возвращаться из этой внезапно закрутившей его цветной эмоциональной круговерти обратно, в свою реальную жизнь. Пора.

Сергей затушил уже вторую выкуренную натощак сигарету и почесал давно небритый подбородок. В окне его огромной лоджии, до которой еще не дошли руки ремонтной бригады, смутно отразилось заросшее лохматое чудовище, в коем с трудом можно было узнать Сергея Михайловича Никольского, успешного финансового трейдера, выглядевшего всегда соответственно, то есть блестяще. Прошло больше недели с его возвращения в город, в новую квартиру, напоминающую сейчас зону боевых действий. Но бардак, здесь царивший, вполне соответствовал тому, что творилось в его душе, и поэтому мужчина отверг все настоятельные приглашения Юлии пожить пока у нее, чем вызвал новые потоки слез у нее и волну бесконечного презрения к самому себе. В который раз Сергей велел себе не звонить, но все же опять набрал номер Лексеича. Это у него стало каким-то самоуничижительным ритуалом — позвонить, чтобы поинтересоваться, как поживают Питбуль с Изольдой, порученные теперь заботам старика, а потом, помявшись, в конце спросить "А как вообще?" и получить неизменный ответ, что теперь Сергей стал в доме Апраксиных тем самым, чье имя нельзя даже называть вслух. А значит, ни о каком прощении и речи не идет. Лилия и все то волшебство тепла и душевной близости утрачены для него навсегда. Первые дни все внутри бурлило и отказывалось с этим смиряться. Сергей смотрел в зеркало и не хотел, чтобы сходили и переставали болеть синяки и ссадины, потому что всегда легче, когда болит снаружи, нежели внутри. А как же у него болело. Но дни шли, гематомы сменили цвет и почти исчезли, а вместе с ними будто исчезала способность Сергея чувствовать хоть что-то. Он сам себе казался одним из тех идиотов, что, посидев на экзотической диете, сбрасывают пяток кг, но потом, вернувшись к прежнему образу жизни, набирают все десять. Так и с его эмоциями. Там, в Апольне, он неожиданно узнал, что они, эти самые эмоции и чувства, у него не просто есть, но их безумно много, и любым из них можно наслаждаться так, как он прежде и не представлял. А теперь, вернувшись в серость своей обыденности, чувствовал откат, забирающий все краски чувств до последнего оттенка. Боль постепенно становилась онемелой безразличностью. Пофиг что есть, наплевать что делать, без разницы кто рядом. Ежеутренние звонки Лексеичу — пожалуй, остались единственными несколькими минутами в сутки, когда он снова начинал вибрировать внутри, надеясь… На что? Да черт знает. На чудо, наверное. Именно так, на чудо. Но лимит чудес для него, похоже, был уже исчерпан. Причем по его же собственной вине, и пора было брать это раскисшее нечто, в которое он превратился, в руки и начинать выстраивать новую линию жизни.

"Надо увидеться" — пришло смс от Юлии, и Сергей с тяжким вздохом набрал ответ, предлагая место и время, и поплелся в ванную приводить себя в божеский вид.

— Вот, — бросила девушка на столик в кафе какие-то бумажки с печатями, даже не присаживаясь и не глядя на него.

— Что это? — спросил Сергей, позволяя вине за ту обиду, воплощением которой сейчас были и сама поза, и выражение лица Юлии, беспрепятственно пробрать себя до костей. Он это заслужил и теперь именно стыд и должен оставаться единственным чувством, на которое он имеет право.

— Это заключение гинеколога и данные с первого УЗИ, — сухо просветила его она.

— И зачем они мне?

— Затем, что там указан срок — четыре недели. Это твой ребенок, — Юлия вздернула подбородок и чуть повысила голос. — Я понимаю, для тебя это никаким доказательством не является. Ведь когда сам ходишь налево — так же и о других думаешь.

И снова жесточайшие угрызения совести стиснули свои безжалостные пальцы на его горле. Господи, до чего же он докатился? Вынуждает Юлю пройти через вот это унижение, а все только потому, что оказался бесчувственной скотиной, пользовавшейся ее телом, пока это было ему удобно и не в напряг. Теперь же, когда появились последствия, ведет себя как мерзавец. А все потому, что с другой ему внезапно оказалось лучше… нет, не лучше. Просто как ни с кем больше. Но разве Юля в этом виновата? Или ребенок, которого она носит? Разве ребенок вообще должен кем-то восприниматься как чей-то косяк? Даже если он нежеланный? Не ребенок и не Юля разрушили то, что у него могло быть с Лилей. Только он сам, относясь к чувствам других, как к чему-то не слишком важному, по принципу "да бог с ним, как-нибудь потом разберусь, ведь сейчас-то так хорошо".

— Юль, присядь, пожалуйста, — вздохнув, хрипло попросил Сергей и потер опять начавшие гореть глаза. — Нам поговорить нужно.

Он видел, как девушка сначала гневно зыркнула на него, и почти ожидал, что она отбреет его жестким "Не о чем разговаривать" Но, посмотрев на него внимательнее, Юля смягчилась и опустилась на стул напротив. Наверное, он собой то еще жалкое зрелище представляет, если уж она решила с ним не спорить.

— Чего ты хочешь, Сергей?

Теплоты в глазах цвета его давнего деревенского детства, ощущения пахнущего солнцем и уютом тела в своих руках, сладости беспорядочной сахарной россыпи веснушек на губах, тихого смеха, от которого в душе разливается невообразимое спокойствие и в ответ расплываешься в улыбке, "Люблю", выдохнутого во влажную, еще разгоряченную кожу, от которого внутри вспыхивает еще один взрыв, отрывающий от земли. Ничего из этого у него уже не будет, так какая, к черту, разница?

— Важнее, чего хочешь ты, Юля. Скажи, чего бы ты хотела от меня?

— Не от тебя, Сережа. А для нас. Семьи, нормальной человеческой семьи. Чтобы у ребенка были мама и папа, и никто из них не был приходящим.

— Ладно. — Если с Лилей у него уже ничего не сложится, то хоть достойным отцом своему ребенку он стать-то должен. Ну не любит он Юлю, и что с того? Разве не живут вот так, без всякой любви, миллионы семей и неплохо ведь живут. Ради детей, просто потому что так привычнее и удобно, потому что разрушать то, что уже есть, страшнее, чем пытаться начать строить новое. Его родители же жили. И несчастными не выглядели. Да и сейчас разошлись и не парятся особо. И он проживет и даст ребенку все, что должен дать нормальный порядочный мужик и отец.