– Может быть, ты и прав, – меняя тему разговора, Эмили заметила: – Судя по всему, Джим без ума от Эдвины и Энтони. Он около часа не отходил от нашего молодого графа, словно приклеился к нему. Может быть, титулы внушают ему почтение? Кстати, что ты думаешь о том, что Энтони и Салли так хорошо спелись?

– Энтони – неплохой парень, но отцу не очень нравится, что Салли так увлеклась им, главным образом, из-за Эдвины. Если Салли в конце концов выйдет за него замуж, не сомневаюсь, что скучать нам не придется: шутка ли, иметь в качестве ближайшей родственницы такую боевую даму, как Эдвина, поднаторевшую в разных битвах. Перспектива не слишком приятная. Она почему-то терпеть не может Хартов.

– Это потому, что бабушка – тоже Харт, – воскликнула Эмили. – Эдвина всегда смотрела на свою мать с презрением. До чего же она глупая женщина! Я просто терпеть ее не могу. – Эмили отвела глаза и о чем-то задумалась. А после недолгого молчания сказала будничным тоном: – Ты ведь не любишь Джима Фарли. Правда?

– Нет-нет, в этом ты ошибаешься. Он мне нравится, и я очень высоко ценю его профессиональный талант. Просто… Понимаешь, я знаю Полу лучше, чем многие другие. Несмотря на внешнее спокойствие, она – человек с сильным характером, ведь ты-то это знаешь. К тому же она честолюбива, одержима, может работать с утра до вечера – настоящая трудяга и, вообще, блестящий предприниматель, до кончиков ногтей. Уже сейчас она добилась исключительно многого для своего возраста. И чем старше она будет становиться, тем больше будет походить на Эмму, помяни мое слово. По сути дела, ее и готовили к этому – воспитывали, обучали, – чтобы она стала второй Эммой Харт. И занимался этим не кто-нибудь, а сама Эмма Харт. Вот поэтому-то – еще из-за того, что они с Джимом такие разные по характеру как личности, – я не могу отделаться от мысли, что они с Джимом не подходят друг другу. Но, конечно, можно сказать, что я – человек пристрастный… Мои симпатии полностью на стороне Шейна. Он – мой лучший друг и чертовски хороший парень, но опять же…

В этот момент Эмили довольно безапелляционно прервала его:

– Я хочу кое-что тебе рассказать о Джиме, Уинстон. Я думаю, в нем гораздо больше силы и глубины, чем кажется многим. Пола говорила мне, что у него раньше был страшный, буквально смертельный страх перед самолетами, потому что его родители погибли в авиакатастрофе, когда он был ребенком. Из-за этого страха он решил научиться летать и купил себе самолет. Он стал летать, чтобы победить свой страх. Я знаю, что бабушка терпеть не может, когда он летает в своем самолетике, – она называет его «оловянной птичкой». Но совершенно очевидно, что для него это важно, – возможно, для самоутверждения.

На лице Уинстона отразилось удивление.

– Да, это делает ему честь. Для того, чтобы перебороть такой страх, буквально парализующий волю, требуется и внутренняя сила, и большое мужество. Я рад, что ты рассказала мне об этом, Эмили. Кстати, я как раз собирался сказать, что, может быть, я и не прав относительно Полы и Джима. Я не утверждаю, что никогда не ошибаюсь. Может быть, у них все сложится очень даже хорошо. В любом случае, я, конечно же, не хочу, чтобы была несчастна Пола, которую я очень люблю. Как, впрочем, и Джима.

Он помолчал немного, грубовато усмехнулся и закончил:

– К тому же, никто по-настоящему не знает, каковы на самом деле отношения между двумя людьми, точно так же, как никто не знает, что происходит в тишине спальни, когда за ними закрывается дверь. Может быть, у Джима есть не известные нам привлекательные стороны, как знать? – Он многозначительно подмигнул ей.

Эмили не могла не рассмеяться:

– Ты – гадкий мальчишка, Уинстон. – Ее глаза были полны веселого озорства. – Видел бы ты лицо бабушки, когда ты разглагольствовал о Шейне и его мимолетных, ни к чему не обязывающих связях и легких интрижках. Это было то еще зрелище! И она все время бросала на меня украдкой обеспокоенные взгляды, как будто я ничего не знаю о сексе.

– Но ты-то, конечно, на самом деле о-оочень многоопытная дама, правда, Малютка?

Эмили приняла высокомерный вид и даже выпрямилась на каменной скамье:

– Вы, наверное, забыли, сударь, что мне уже двадцать два года от роду. И я знаю все, что положено.

Они, насмешливо улыбаясь, смотрели друг на друга, и Эмили видела, что весь этот разговор очень позабавил Уинстона.

– А знаешь, ты не называл меня Малюткой с самого моего детства.

– Да ты и была совсем малюткой – самая маленькая из всех твоих ровесников.

– Но потом я вдруг очень-очень выросла.

– И бьюсь об заклад, ты уже взрослая молодая дама, – продолжал он дразнить ее. – А когда мы были детьми – здорово было, правда, Малютка? Помнишь тот день, когда мы решили поиграть в древних бриттов, и я сказал, что ты будешь королевой Боадицеей?

– Как я могу забыть! – почти закричала Эмили, раскрасневшись от веселых воспоминаний. Ты покрасил меня голубой масляной краской – всю.

– Не совсем всю. Ты отказалась снять трусики и майку. Ты была очень скромной малышкой, я даже сейчас это помню.

– Неправда, это вовсе не от скромности. Это было в середине зимы, и в бабушкином гараже было страшно холодно. И потом, чего бы мне тогда стесняться? Когда мне было пять лет, мне и показать-то было нечего.

Уинстон оценивающе и изучающе посмотрел на нее глазами взрослого мужчины: «Зато теперь есть». Он вдруг почувствовал неловкость. И почти сразу же очень остро ощутил, что она так близко от него, – он вдохнул цветочный аромат ее духов и лимонно-горький запах от ее недавно вымытых волос. Ее лицо, поднятое сейчас к нему, было таким доверчивым – и уже не таким бледным, как там, в библиотеке. Она была больше похожа на себя – такая красивая, нежная и благоухающая, как летняя роза, свежая и невинная, с капельками росы.

Уинстон хотел что-то сказать, но потом просто привлек ее к себе, не в силах противостоять этому желанию, испытывая потребность в том, чтобы она была совсем близко. Он сказал нежно, с какой-то новой мягкостью в голосе:

– Замечательно, что ты была скромной девочкой, Эмили. Если бы ты согласилась тогда снять с себя все, я бы раскрасил тебя целиком и, возможно, тем самым погубил бы.

– Откуда нам было знать в том возрасте, что кожа не может дышать через краску? Ты вовсе не был виноват, Уинстон. И я была не лучше – я же ведь тоже тебя неплохо покрасила. – Эмили доверчиво прижалась к нему. Она, как и Уинстон, остро ощущала, что он рядом – так близко, и ей хотелось продлить это неожиданно приятное мгновение, когда тела их соприкасаются.

Громко фыркнув, он рассмеялся:

– Я никогда не забуду, в какую ярость пришла тетя Эмма, когда обнаружила нас в гараже. Я думал, она так меня выпорет, что я всю жизнь помнить буду. Знаешь, до сих пор, когда я чувствую запах скипидара, я вспоминаю тот день и те ужасные ванны из скипидара, в которых выкупали нас тетя Эмма с Хильдой. Я готов поклясться, что тетя Эмма скребла меня раза в два сильнее, чем тебя. Дополнительное наказание для безответственного десятилетнего мальчишки, которому следовало бы соображать лучше. У меня потом несколько дней кожа горела.

Эмили сжала его руку:

– Нам всегда за что-нибудь влетало, правда? Ты был вожак, а я – твой верный оруженосец, преданно следующий за тобой и выполняющий все приказы. Я просто боготворила тебя, Уинстон.

Он кивнул, заглянул в ее блестящие глаза, которые каким-то необыкновенным образом были отражением его собственных.

У Уинстона перехватило дыхание. Он увидел огонь, таящийся в этой зеленой глубине, и силу чувства – такое же обожание, какое она испытывала к нему, когда была ребенком. Он чувствовал, как его сердце вдруг сильно забилось, и, прежде чем он успел понять, что делает, он наклонился к ней и поцеловал ее в губы.

В то же мгновение Эмили обвила его шею руками и ответила на его поцелуй так горячо, что у него захватило дух. Он крепче сжал ее в своих объятиях и целовал еще, и еще, с все большей страстью. Он чувствовал, как желание обладать ею подымается в нем, захлестывает его, становится непреодолимым. Он желал Эмили каждой клеточкой. Все его тело клокотало от того, что он жаждал ее. И это открытие удивило и напугало его.

Наконец они разжали объятия, все еще тяжело дыша.

Потом в изумлении посмотрели друг на друга.

Лицо Эмили раскраснелось, глаза горели, и он вдруг с удивительной ясностью увидел любовь, которая пылала в них. Любовь к нему. Он прикоснулся к ее щеке – она была горячей от его ласк и пылала. Он снова нетерпеливо привлек ее к себе и заключил в объятия, его губы властно, почти грубо, потянулись к ее губам. Их поцелуи становились все более страстными. Их языки встречались мучительно-дразняще. Он ласкал ее губы, он завладевал ими. Они обнимались все крепче, тела их раскрывались навстречу друг другу.

Уинстон уже почти не сознавал, где он и что с ним происходит, все смешалось в его сознании. И где-то в глубине, смутно и неясно, Уинстон вспомнил, как ему всегда хотелось раздеть ее, когда они были детьми. Промелькнуло давно забытое воспоминание о том, как они играли на чердаке в этом доме – в запретные интимные, приятно-возбуждающие игры, – это тогда он впервые испытал настоящее возбуждение. Он вспоминал сейчас о том, как его неловкие мальчишеские руки познавали ее тело – тело маленькой девочки… и сейчас ему снова захотелось властно прикоснуться к ней руками опытного мужчины, знавшего немало женщин. Ему хотелось познать ее всю – теперь, когда она стала взрослой, войти в нее, овладеть ею с наивысшей полнотой. Он ощущал сильную эрекцию, ему казалось, еще мгновение – и он взорвется. Он попытался взять себя в руки, зная, что должен немедленно положить конец их любовным ласкам, но понял, что ему не хочется выпускать ее из рук. И он отступил перед силой этого чувства: целовал ее лицо, ее шею, ее волосы, прикасался к ее груди, трепетавшей под тонкой шелковой блузкой.

В конце концов Эмили разорвала те колдовские чары, которые бросили их в объятия друг друга. Она нежно высвободилась из его сильных рук, хотя ей хотелось бы, чтобы этот восторг длился вечно. Она взглянула на него. На лице ее было написано глубочайшее удивление.