Гарри налил себе бренди и застыл на мгновение, глядя, как коричневая маслянистая жидкость искрится в тонком хрустальном бокале баккара.

Он откинул голову на спинку дивана и заставил себя вспомнить, как за одну ночь потерпел крушение рынок ценных бумаг и его акции вполовину упали в цене, а еще через несколько дней их стоимость сократилась в десять раз. А потом началась Депрессия, и уже встал вопрос — жить или не жить его банку. Конечно, ему не пришлось бы ликвидировать свой офис на Уолл-стрит и идти продавать в переходах яблоки по десять центов за фунт, но действительность упрямо твердила одно — богатства Хэррисонов, в сущности, больше не существовало. Небольшие деньги продолжали поступать благодаря удачной спекуляции, которую он провернул несколько лет назад, но они словно проваливались в многочисленные дыры, образовавшиеся в его бюджете от убыточных предприятий, которые он, как глава семьи Хэррисонов, считал своим долгом поддерживать. Одним из таких предприятий были и нефтяные скважины, которые его рабочие бурили целый год день и ночь — и все без результата. Будто в трубу улетали время и деньги, а скважины требовали больше и больше. Вот почему он раскошелился на дорогой прием нынче вечером.

Он залпом допил бренди, припомнив старую семейную легенду о том, как его дедушка в свое время хранил в сейфе в Калифорнийском банке золотые слитки, и устало подумал, что дед, как всегда, был прав. Золото — единственный надежный гарант во времена финансовых неурядиц. Ах, как ему сейчас нужна помощь. Необходим капитал для создания новой компании, которая занялась бы разработкой нефтяных скважин на Калифорнийском побережье. Он потому и пригласил Бака Вингейта на прием, чтобы само его присутствие убедило колебавшихся богатых приятелей финансировать новый проект. Он хотел показать всем, что, в сущности, не особенно нуждается в деньгах, а просто предлагает друзьям поучаствовать в деле, которое не могло оказаться проигрышным. Но всю игру испортила Марианна. Она сразу же повела себя как герцогиня, оказавшаяся в окружении мелких вассалов, достаточно вспомнить, как она в недоумении посматривала вокруг себя, будто спрашивала, как это она и ее муж затесались в столь плебейское общество. Несомненно, Марианна сучка, но сейчас ему хотелось, чтобы она или подобная ей находились на его стороне.

Гарри налил себе еще одну порцию бренди. Ему, как никогда, нужен союзник. Пришла пора найти женщину, у которой были бы деньги и власть и которая хотела бы достичь кое-чего в этом мире. Стоит только взглянуть на Бака и его жену. Если бы его жена хоть немного походила на Марианну, он мог бы спокойно сидеть дома и стричь купоны, а, кроме того, возможно, и поглядывать на сторону. Он был уверен, что женщина, подобная Марианне, не стала бы возражать против шалостей своего супруга. Напротив, она, может быть, стала бы даже поощрять некоторые из них, не сулящие особых неприятностей, поскольку увлечения мужа позволили бы ей не затруднять себя по пустякам и сосредоточиться на более важных вещах — ну, там, заботах о доме и детях, выборе слуг, участии в благотворительных вечерах, походах к портному. Самое же главное — такая женщина, как Марианна, смогла бы уделить достаточно времени политической кухне, на которой бы готовился успех ее супруга, она бы активно участвовала во всевозможных политических митингах, выступала на собраниях и тщательно подбирала знакомых в самых высоких сферах, исходя из принципа — что полезно моему супругу, полезно и мне.

Но такой женщины у Гарри пока не было, а Марианна, вместо того чтобы по-дружески помочь, сегодня вечером, в прямом смысле слова, подставила ему ножку.

Гарри опять выпил, уносясь воспоминаниями к женщинам, которых он знал в своей жизни, ко всей этой бесконечной веренице любовниц, однодневок, жаждущих денег, к женам, которые не стоили его любви и которых он не любил, и, конечно же, к Фрэнси. Господи, он помнил ясно, словно это случилось вчера, как его отец говорил ему, еще совсем ребенку, что его сестра сошла с ума и не заслуживает более чести носить славную фамилию Хэррисон. На похоронах своей матери Гарри впервые по-настоящему ощутил собственную значимость — он именовался наследником и сыном, а Фрэнси оставалась обыкновенной девчонкой, с которой можно было не особенно считаться.

Глава 3

Фрэнси не могла заснуть. Ей казалось, что она слышит голоса людей и шум автомобилей, когда гости ее брата Гарри покидали его дом. Мысли Фрэнси, помимо ее воли, опять отправились в путешествие в прошлое, куда им отправляться вовсе не следовало.

Ее первым сознательным воспоминанием было рождение брата. Шел 1891 год. Тогда ей исполнилось всего три года, и она, выкарабкавшись из кроватки в детской, находившейся на третьем этаже, спустилась на цыпочках по лестнице вниз, пытаясь выяснить, отчего в доме поднялся такой шум. Огромный холл, отделанный дубовыми панелями и витражами и украшенный по краям мраморными опорами в итальянском стиле, был залит огнями, и в нем стало светло как днем. Слуги в бордовых ливреях сновали взад и вперед, из кухни в столовую и обратно, неся на блюдах всевозможные закуски под непосредственным наблюдением Мейтланда, англичанина-дворецкого.

Прижавшись к перилам, она с любопытством и удивлением наблюдала за жизнью, доселе ей совершенно неизвестной. Обрывки разговоров доносились до нее из столовой, и она даже различила громоподобный голос отца, выкрикивавший какие-то команды Мейтланду. Потом и сам дворецкий, как всегда, совершенно невозмутимый, в свою очередь, пролаял что-то одному из слуг. А потом ей пришлось притаиться в углу, потому что тот кинулся мимо нее вверх по лестнице.

Через несколько минут слуга вернулся, тщательно прижимая к себе туго спеленутый сверток. Это был ее недавно родившийся братик, о котором она знала только, что он спит в колыбельке рядом с маминой кроватью и которого ей разрешили увидеть лишь однажды, когда отец находился в отъезде. «Он ведь боится микробов, дорогая», — объяснила мама. Слуга умчался со свертком в направлении кухни, а Фрэнси в ужасе прижала ладошку ко рту — неужели они хотят засунуть малютку в печь и изжарить к обеду?

Девочка в страхе прижалась к перилам и увидела, как несколькими минутами позже Мейтланд важно пересек холл и направился в столовую, держа на вытянутых руках огромное серебряное блюдо, закрытое большим серебряным же колпаком.

Страх придал Фрэнси силы, и она ринулась вслед за дворецким. Черно-белый в шашечку мраморный пол холла оказался очень холодным и скользким под босыми ногами, но она храбро добежала до столовой и ворвалась туда через неплотно закрытые двери.

Перед ней простирался бесконечно длинный стол, плотно заставленный серебряной и хрустальной посудой и залитый огнем свечей, горевших в многочисленных канделябрах. Вина сияли рубиновым светом в графинах, а по всему залу вился и стлался кольцами голубой сигарный дымок. Во главе стола сидел ее отец, Гормен Хэррисон. Он был высок ростом, носил бороду и обладал богатырским сложением. Он буквально излучал власть и самоуверенность, которые ему доставляли его богатство и положение в обществе. Его глаза строго следили за Мейтландом, несущим громадное блюдо по направлению к нему. Вдруг он постучал ножом по бокалу, и двадцать три человека, сидевшие за столом в комнате, послушно замолкли.

— Джентльмены, — громыхнул Гормен, — я пригласил вас сегодня вечером в мой дом не только потому, что мне нравится ваше общество, и не для того, чтобы обсуждать вопрос, как сделать наш Сан-Франциско еще более красивым и процветающим. Нет, господа! Сейчас перед вами на столе находится все самое лучшее, что дом Хэррисонов в состоянии вам предложить, но есть еще нечто чрезвычайно важное, что я хотел бы продемонстрировать. Нечто совершенно особенное.

Отодвинув стул, он поднялся во весь рост и торжественно снял серебряную крышку с блюда.

— Джентльмены, — сказал он с гордостью, — позвольте представить вам моего сына и наследника — Гормена Ллойда Хэррисона-младшего.

Крошечный ребенок, почти голенький, если не считать короткой рубашечки, спал на блюде на постели из зеленого мягкого папоротника, совершенно не обращая внимания на смех и аплодисменты. Схватив блюдо и подняв его высоко над головой, Гормен прорычал:

— Джентльмены! Предлагаю тост за моего сына.

И все торжественно выпили за здоровье ребенка самый лучший портвейн, который когда-либо производили виноградники.

Фрэнси стояла у дверей незамеченная и наблюдала, как серебряное блюдо с крохотным человечком на нем передавалось из рук в руки вокруг стола. Малыш по-прежнему оставался тихим и спокойным, как ее тряпичная кукла. Внезапно бросившись к отцу, она огласила комнату страшным ревом.

— Останови их, папочка, останови, — кричала она, обхватив ногу отца ручонками, — не дай им съесть маленького!

— Франческа! — Сила гнева, прозвучавшая в голосе отца, в одно мгновение заставила девочку замолчать. Жестом он приказал слуге убрать дочь из столовой, и тот принялся отдирать ее руки от ног отца, обтянутых безупречными полосатыми брюками.

— Я поговорю с тобой утром, — напутствовал Гормен дочь тихим голосом, но от его тона она похолодела с ног до головы.

В тот вечер Фрэнси в первый раз поняла, что отец не любит ее.

«Ненависть» — пожалуй, слишком сильное слово, чтобы описать отношение Гормена Хэррисона к собственной дочери. Для него она попросту не существовала. Больше всего на свете он желал заполучить сына, поэтому все свои силы, энергию и мечты он сосредоточил на воспитании маленького Гарри, чтобы со временем сделать из него достойного главу Торгового и сберегательного банка Хэррисонов, так же как и множества других принадлежавших Хэррисонам предприятий, которые позволяли вести роскошную жизнь всему семейству и пополняли постоянно увеличивающееся состояние.

Гормен постоянно подчеркивал, что его отец происходил из старинного рода первых переселенцев из Филадельфии, а прадед его матери прибыл в Америку на борту корабля «Мейфлауэр». К сожалению, все его рассуждения были слишком далеки от правды. Правда, его отец, Ллойд Хэррисон, и в самом деле являлся выходцем из семьи эмигрантов, прибывших в Америку из Англии, то есть считался янки, но аристократизмом не отличался. Ллойд был всего-навсего странствующим торговцем, целью в жизни имевшим сорвать легкий заработок, неважно какими средствами, и ублажить любую смазливую бабенку, польстившуюся на его внешность и решительную манеру обращения.