— Какой ты умный, Лаи Цин, — тихо произнесла она. — И загадочный, словно древний китайский мандарин.

Тот поклонился.

— Тебе надо спать, — сказал он. — Ты должна забыть плохое, забыть удары, постигшие тебя. Спи, сестричка, а завтра начнешь жить заново. Все забыть невозможно — это правда. Но зато ты сможешь нести бремя воспоминаний, не оглядываясь назад.

Она подчинилась и легла рядом с мальчиком, а Лаи Цин заботливо укрыл их одеялом. Потом он устроился поудобнее у огня и стал думать о Гормене Хэррисоне, поскольку знал о нем больше, чем думала его дочь. Через некоторое время он отогнал от себя дурные воспоминания и повернулся так, чтобы видеть спящих. Они напоминали ему двух детей, особенно Фрэнси. Судьба лишила их обоих детства, точно так же, как в свое время и его. Теперь она свела их вместе, и они вместе будут смотреть в глаза судьбе. Начиная с завтрашнего дня.

Глава 15

Прошел дождь — короткий, но необыкновенно частый, который внезапно оросил землю, пролившись из невесть откуда взявшихся туч. Фрэнси поднималась вверх по холлу, направляясь в сторону Калифорния-стрит. На вершине она ненадолго задержалась, чтобы перевести дух. От крутого подъема ее щеки раскраснелись, а капельки дождя застряли в волосах, выбившихся из-под косынки. Прошло три недели с того дня, как Сан-Франциско был разрушен дьявольским землетрясением, а Джош погиб. Три недели минули также с тех пор, как Гарри Хэррисон предал огню тело своего отца.

Ей пришлось отогнать от себя его призрак. Она прочитала в газете «Кроникл», что в ближайшее время должна состояться заупокойная служба по Гормену Хэррисону. В газете также говорилось, что его сын Гарри, проявивший немалое мужество ввиду постигшей его личной драмы, объявил, что восстановит фамильный дом на Ноб-Хилле, дабы «показать всему свету, что уничтожить Хэррисонов не в состоянии и сам Господь Бог».

В статье подчеркивалось, что Гормен Хэррисон являлся самым богатым гражданином города и что он завещал все свое состояние единственному сыну. Было, правда, сделано одно исключение — ранчо в долине Сонома, принадлежавшее умершей много раньше жене покойного, согласно ее последней воле, переходило в собственность их дочери Франчески, но, поскольку ее никто не видел с момента землетрясения, считалось предположительно, что она погибла.

Фрэнси медленно шла по Калифорния-стрит, с чувством скрытого страха рассматривая обуглившиеся руины отеля «Фаирмонт». Рабочие метр за метром методично очищали территорию, пробираясь сквозь завалы со своими тачками, на которые грузили мусор и обломки. Правда, все, что можно было продать или использовать в хозяйстве — будь то куски мозаичного панно, мраморный бюст или атласная женская туфелька, — они оставляли себе.

От всего их старого дома остался только один фасад. Фрэнси прошла мимо знаменитых на весь город когда-то белых дорических колонн и поднялась по знакомым мраморным ступеням в холл. Она глянула наверх — огромный стеклянный купол исчез, и дождь свободно проникал во внутренние помещения. Фрэнси ногой расчистила небольшой участок пола и обнаружила, что черно-белые плиты мрамора, покрывавшие холл, потрескались и готовы были рассыпаться на тысячи мелких кусочков. И тут до нее вдруг дошло, что среди мусора и хлама, заполнявшего когда-то роскошный холл, есть и частицы праха ее отца. От этой мысли ей стало не по себе — она ощутила его незримое присутствие здесь, в доме, и даже рядом с ней. Это ощущение было настолько острым, что она бы не удивилась, встретив его во плоти.

Задрожав от ужаса, она выбежала из дома, или, вернее, из тех развалин, что от него остались, и помчалась со злополучного холма что есть силы. Она была рада, что ей ничего не перепало из отцовского наследства, пусть уж лучше она останется бедной и свободной.

Фрэнси уже привыкла к виду разрушенных и обезлюдевших улиц, поэтому она удивилась, наткнувшись у подножия холма на сборище народа, отдаленно напоминавшее гулянье в ярмарочный день в провинции. Люди стояли у своих импровизированных жилищ или, лучше сказать, просто нор, куда они уползали на ночь, и непринужденно, по-соседски болтали. По краям улицы, на тротуарах стояли, наподобие садовых скамеек, разнокалиберные стулья, кресла и диваны, на которых важно восседали дети и престарелые горожане. Женщины готовили пищу на скроенных впопыхах очагах и печурках. Некоторые мужчины с деловым видом сколачивали столы из ящиков для транспортировки апельсинов. Мальчишки стайками носились вокруг, забираясь на каменные холмы и горки, сотворенные стихией из когда-то вполне пристойных домов, словно специально на потеху юным разбойникам. Девочки плясали под звуки неизвестно каким чудом уцелевшей фисгармонии. Как ни странно, но в разрушенном Сан-Франциско царил дух веселья и братской любви. Люди, как могли, старались забыть свои печали. «В конце концов, — говорили они друг другу, — все мы находимся в одной лодке».

Как и все оставшиеся в живых двести пятьдесят тысяч горожан, Фрэнси, Лаи Цин и маленький китаец старались воспользоваться всеми привилегиями, которые предоставлялись беженцам. Они обедали за пятнадцать центов в кухнях Общества спасения или вообще бесплатно, предъявляя талоны, выданные обществом Красного Креста, когда деньги у них кончились. На завтрак можно было получить кашу и горячие бисквиты с кофе, на обед — тарелку супа и мясо с овощами и, наконец, порцию тушеного мяса с картофелем и хлеб с чаем — на ужин. Подобно многим, они жили в импровизированной хижине на границе китайского квартала и старались сделать свою жизнь более-менее сносной.

Лаи Цин сидел на деревянном ящике внутри их рукотворной развалюхи и учил мальчика считать на старых деревянных счетах. Он улыбнулся, увидев Фрэнси, вынул из секретного карманчика деньги и вручил ей, не забыв похвалиться:

— Смотри, сколько монет имеет моя!

Она быстро пересчитала деньги и с удивлением посмотрела на него:

— Но, Лаи Цин, здесь больше ста долларов!

— Одна сотня, три доллара и двадцать центов, — подтвердил Лаи Цин, светясь от радости. Он выхватил из кармана небольшую черную книжечку и, продемонстрировав ее Фрэнси, объявил:

— Китайское кредитное товарищество снова открылось сегодня. Деньги не сгорели, как боялась моя. Сегодня они выплатили моя все.

Он снова широко улыбнулся, и Фрэнси улыбнулась ему в ответ:

— Ну что ж, Лаи Цин, как выяснилось, ты богач.

— Сегодня вечером моя играет пан-гау, — сообщил он конфиденциальным тоном, пряча деньги в карман, — и становится еще богаче.

Она взглянула на него, пораженная:

— Ты хочешь сказать, что сегодня вечером пойдешь играть на деньги?

Его лицо внезапно превратилось в неподвижную маску.

— Это моя работа, — сказал он коротко и отвернулся.

Тоскующим взглядом она следила, как Лаи Цин пробирался через людную улицу, лавируя среди швейных машинок, тазов с замоченным бельем, подлезая под многочисленные веревки с бельем, натянутые прямо посередине улицы, обходя стоящие прямо на тротуаре шифоньеры, столы, раскрашенные ширмы и импровизированные печи, изготовленные из обломков металла и кирпичей. Она думала о том, сколько всего можно было бы накупить на сто три доллара и двадцать центов. Прежде всего — ботинки для мальчика, подушки, свечи и мыло. За еду можно было бы платить, а не жить за счет чужой благотворительности. Но потом Фрэнси покачала головой. Деньги принадлежали не ей, а Лаи Цину, и он имел право распорядиться ими как душа пожелает. А вот ей не мешает подумать о работе.

Она вернулась в хижину и принялась готовить мальчику ужин, состоявший из хлеба и молока. Вдруг, к ее удивлению, занавеска, заменяющая им дверь, отодвинулась и в хижину вошел Лаи Цин. Он быстро сунул ей в руку пятьдесят долларов и скороговоркой произнес:

— Раньше моя жила одна. Сейчас моя чувствует ответственность. Сейчас моя не может проиграть все деньги. Мы должны купить сынку ботиночки и другие вещи, в которых нуждается сестренка. — Закончив свою речь, он торопливо поклонился, и был таков.

Фрэнси от неожиданности присела на ящик, продолжая сжимать в кулаке пятьдесят долларов. Мальчик на минуту оторвался от своего счета и посмотрел на нее, улыбаясь. «Сынок» — так называл Лаи Цин мальчика, а ее — «сестренка». У Фрэнси потеплело на душе. Оказалось, что Лаи Цин и мальчик стали для нее родными людьми — куда более родными, чем настоящие родственники, ее плоть и кровь.

Лаи Цин вернулся очень поздно. Даже в тусклом пламени свечи было видно, до чего он утомлен. У него вытянулось лицо, и он прямо-таки упал на ящик, служащий им стулом. Утвердившись на ящике и спрятав лицо в ладонях, китаец траурным голосом затянул нараспев:

— Удача покинула моя сегодня, сестренка. Совсем от моя ушла.

У Фрэнси оборвалось сердце.

— О, Лаи Цин, ты проиграл все деньги? — простонала девушка.

Он покачал головой:

— Моя очень хороший игрок. Моя выиграла. Но человек, с которым моя играла, не имел денег, чтобы давать мне. Вместо он дал моя эта бумага. Он сказал мне, что она стоит восемьдесят долларов, может, больше…

Фрэнси взяла бумагу у него из рук. Это был тонкий пергамент, в верхней части исписанный китайскими иероглифами. Там же находилась красная печать. Под иероглифами уже по-английски было начертано следующее: «Договор об аренде на срок в девятьсот девяносто девять лет. В аренду отдается участок земли в центральном районе Гонконга между улицами Де Во и Королевы Виктории. Точное положение участка можно определить по карте, которая прилагается ниже…»

Фрэнси с удивлением посмотрела на Лаи Цина:

— Это договор на аренду земли в Гонконге. Но здесь указано, что арендный договор был продан компанией Мон Ву Ланд господину Хуангу Ву.

Лаи Цин кивнул:

— Хуанг Ву был дедушкой Чанг Ву. Когда он умер, земля перешла в собственность Чанг Ву, а теперь она моя. Вот его письмо, свидетельствующее, что участок принадлежит мне.