Стюарт Льюис - У вас семь новых сообщений

Я смотрю ей вслед и пытаюсь представить себя с такой же легкой походкой, таким же непринужденным взглядом и такой же способностью прокладывать себе путь в мире, будто ничто не может меня остановить.

Я беру пленку с фотоматериалами и спускаюсь в подвал. Тайл пытается пойти со мной, но я напоминаю ему, что там слишком много опасных химикатов.

– Там нельзя находиться детям?

– В общем-то да. Это вообще для совершеннолетних, но папа не против, потому что я изучила технологию.

– Кто она?

– Модель. Подруга на самом деле.

– Мамина подруга?

– Нет. Разве тебе ничего не задали?

– Задали. Задачи по математике, которые я могу решить даже во сне. А чей это телефон?

Господи, он заметил мамин телефон.

– Моей подруги, она его забыла.

– Нет. У нее айфон, я видел.

– Тайл, это другая подруга.

– Что-то не складывается.

Я закатываю глаза:

– Тайл, почему бы тебе не пойти почитать еще какой-нибудь папин сценарий?

– Хорошо. Но сначала скажи, кто…

Я захлопываю дверь и спускаюсь вниз.

Пока снимки проявляются, я сижу на корточках за дверью и думаю. Тайл сам об этом не знает, но может быть прав. Что-то не складывается. Если хозяин запонки не Бенджамин, им может оказаться кто угодно, и я просто обязана выяснить его имя. Я достаю телефон в надежде, что следующее сообщение прольет немного света на эту загадку.

Кто-то набрал ее номер, сам не догадываясь об этом, поскольку все довольно длинное сообщение – это посторонние разговоры. Кажется, это бар. Я слышу звон стаканов, смех и скрип отодвигаемых стульев. Под конец раздается мужской голос. Он что-то бормочет и, кажется, встряхивает стакан со льдом. Потом слышится другой голос, усиленный микрофоном. Мужчина под аплодисменты приветствует собравшихся. Кажется, он произнес «Добро пожаловать в «Лаф-Хаус»».

Я сохраняю сообщение – возможно, мне придется его еще раз прослушать – вынимаю фотографии из раствора и развешиваю их. Вернувшись в комнату, я ищу в «Гугле» «Лаф-Хаус». На Манхэттене нет ничего подобного. Я еще раз прослушиваю сообщение и набираю «Лаф-лаундж». Вот он, на Лоуэр-Ист-Сайд.

Потом я возвращаюсь в подвал за фотографиями. Разумеется, мне надо еще учиться обращаться с фотоаппаратом. Все настройки ручные, так что я просто пробовала. Но два снимка все же выделяются: силуэт Оливера в окне и Дария на скамейке. Оливер напоминает призрак, а Дария выглядит опасной. Мне хочется отдать Оливеру его фотографию – первую, сделанную этой камерой.

Я перехожу через дорогу, прижав фото к груди, чтобы защитить от дождя и ветра. Снова открывает его экономка. На этот раз она не выглядит такой уж веселой, так что я ей широко улыбаюсь. Женщина показывает на лестницу и качает головой, демонстрируя, что Оливера нет дома. Я протягиваю ей фото:

– Можете передать ему?

Она кивает, берет снимок и закрывает дверь. Я смотрю на дисплей маминого телефона. Половина четвертого. Мне приходится сделать две пересадки, прежде чем я оказываюсь на линии «F», по которой и доезжаю до Второй авеню, недалеко от Ладлоу. Люди говорят, что Нью-Йорк довольно страшный город. Не знаю, я всегда чувствовала себя здесь в безопасности. Сейчас тут везде хипстеры, тусовщики, чернокожие няньки с бледными младенцами в шикарных колясках. Когда-то Ладлоу-стрит была плохим районом. Мама рассказывала, что как-то она ходила в салон новомодного дизайнера на Стэнтон, чтобы договориться о миланском показе, и слышала выстрелы по соседству. Но это было пятнадцать лет назад, когда «KFC» вставляли бронированные окна.

Кажется, бар только открылся. За стойкой стоит барменша лет за тридцать. Кореянка или японка. Она улыбается мне, и я отвечаю тем же, пытаясь выглядеть так, будто меня это не интересует.

– У меня… Странная просьба. Кажется, мне кто-то случайно позвонил отсюда. Не могли бы вы…

Звонит телефон, и она берет трубку, не переставая на меня смотреть. Неожиданно я понимаю, что мне здесь не место. Что я здесь делаю?

Она кладет трубку, вздыхает и подходит ко мне, ожидая продолжения.

– Не могли бы вы послушать голос в этом сообщении и сказать, не знаком ли он вам?

– Садись, – говорит она и принимается протирать стойку грязным полотенцем.

Видимо, она замечает мое отчаяние и наливает мне спрайта.

– Погоди немного, – спрашивает она, – как ты узнала, что звонили именно отсюда?

– Комик вышел на сцену и сказал: «Добро пожаловать в «Лаф-лаундж»».

Она смотрит на меня так, будто я сказала что-то невероятно умное.

– Дай-ка сюда.

Я нахожу сообщение, отдаю телефон и внимательно слежу за выражением ее лица. Она улыбается, а потом приоткрывает рот так, будто собирается запеть.

– Это Коул, наш постоянный посетитель. Ты права! Еще немного и будешь как Нэнси Дрю.

– Я бы предпочла стать Джеймсом Бондом, но выбирать не приходится.

Она возвращает телефон, и ее бледное лицо с резкими чертами выражает озабоченность.

– Ты же не собираешься его как-то преследовать или что-то в этом роде?

– Нет, я просто хочу сварить его хомячка.

Она морщится, напоминая хищную кошку с печальными глазами. Впрочем, тут же вновь становится милой.

– Коул… Ну-ка, подожди.

Барменша поворачивается к кассе и снимает фото с доски, увешанной фотографиями улыбающихся посетителей. Она отдает снимок: на нем изображен привлекательный мужчина примерно одних лет с моей матерью. Кажется, он пьет скотч за этой самой стойкой.

– Это он.

Я подношу фото поближе к глазам. Он выглядит ухоженным, его светлые волосы зализаны назад. Когда женщина отворачивается, я прячу фото под салфетку.

– Когда он здесь бывает?

Она смотрит на улицу поверх моей головы.

– Он часто заходил. Другой бармен любит фотографировать самых частых наших посетителей. Но я уже давно его не видела. Около года.

Она возвращается к своим делам, я допиваю свой спрайт. Когда я встаю, женщина пожимает мне руку как взрослой. Я забираю с собой фото, и она делает вид, что ничего не заметила.

В метро я внимательно разглядываю фотографию Коула. На нем черная спортивная куртка. Я поднимаю глаза, все в вагоне читают, пытаясь спрятаться от мира за книгой. Я достаю мамин телефон и просматриваю контакты: Карл, Кейт, Кетрин… Коул.

Обидно, когда ты изо всех сил стараешься что-то получить, а когда добиваешься, понимаешь: тебе нужно больше. Мне правда не хочется верить, что мама изменяла папе, но нечто внутри заставляет продолжать. Вдруг найденный телефон – знак? И кстати, о знаках, теперь я понимаю, что были и другие, не только тот подслушанный разговор в ванной. Когда ты кого-то так сильно любишь, перестаешь замечать недостатки.

Однажды я присутствовала на фотосессии в районе мясокомбинатов. Я помню, на маме ничего не было, ее прикрывали только воздушные шарики. Еще там находился мужчина с живыми змеями на шее, напугавший меня до смерти. Это была реклама джинсов «Дизель», которая в конце концов висела повсюду. На территории стояли фургончики, и маме выделили отдельный. Мы с Тайлом стояли снаружи, когда я услышала звук поцелуя. Тогда я решила, что мама поцеловала кого-то из своих гримеров, она так постоянно делала. Теперь я думаю, это мог быть кто угодно. Но если она и вправду делала что-то не то, почему именно в тот момент, когда мы с Тайлом были совсем рядом?

На подходе к дому я натыкаюсь на отца. Он, кажется, рассержен.

– Ну-ка, иди сюда. Я видел, как ты поднималась из метро. Какое у нас с тобой правило на этот счет?

Я понимаю, что все еще держу в руках фотографию, и, пытаясь незаметно спрятать ее в задний карман, начинаю сбивчиво оправдываться. Но тут – клянусь, это правда – из ниоткуда появляется Оливер, размахивая своей школьной сумкой.

– Она была с нами, – говорит он. – Видите? – Он показывает в сторону экономки, которая поднимается по ступенькам через дорогу.

– Ладно, но в следующий раз предупреждай, если куда-то собираешься. Идешь домой?

– Сейчас.

Он оставляет нас. Оливер продолжает размахивать сумкой и смотреть на меня.

– Спасибо за фото, – произносит он, – действительно жуть.

– Не совсем то, чего я добивалась, но не за что.

– Да нет, в хорошем смысле.

– Ну ладно.

Он целует меня в щеку с такой легкостью, будто давно это планировал. А потом закатывает мой рукав, пишет на внутренней стороне предплечья свой номер и аккуратно поправляет кофту.

– Позвони мне, Пятнадцать.

Я смотрю, как он взбегает по лестнице и исчезает за огромной деревянной дверью, а потом закатываю рукав, чтобы убедиться – все это мне не приснилось.

Мы с Тайлом, папой и Элизой ужинаем в столовой, чего не бывало с тех пор, как умерла мама. Ужин приготовила Элиза, и я могу его назвать разве что «рагу». Она мне нравится, но все равно странно видеть ее в нашем доме, и мне тяжело смотреть на Тайла, с аппетитом уплетающего еду. Дело, разумеется, не столько в рагу, сколько в том, что я узнала за прошедшую неделю. В моей голове крутится один вопрос: «Мама изменяла папе?» Это звучит как фраза из плохого романа, но во всех моих воспоминаниях, начиная с раннего детства, родители улыбаются. Разумеется, у каждого из них существовала и своя жизнь, но вместе они всегда были счастливы. Единственный раз мне показалось, что что-то не так. Вернувшись с одиннадцатого дня рождения Рейчел-один, я услышала всхлипы, открыла дверь в ванную и обнаружила, что мама лежит на полу, а ее платье растянулось по полу, как парашют. Увидев меня, она заплакала еще сильнее. Я расспрашивала ее, что случилось, но мама только повторяла:

– Все в порядке, Луна, все в порядке.

Я помогла ей дойти до кровати и спустилась в кухню за водой. Отец сидел за столом с пустым стаканом в руке. Он не плакал, но выглядел совершенно убитым.