Стюарт Льюис - У вас семь новых сообщений

– Это кто? – спрашивает он.

– Рейчел-один и Рейчел-два, мальчик-художник и моя учительница. О, и ноги моих одноклассников в кабинете английского.

– Ты опять дружишь с этими Рейчел?

– Не совсем. Мне просто понравилась композиция. Видишь?

Я поднимаю снимок, чтобы получше его рассмотреть. Он получился одновременно и старинным, и современным. Девушки определенно выглядят красивыми, но это не самая очевидная красота. Они прихорашиваются, не зная, что их снимают. На них льется свет из прямоугольного окна. В этом снимке есть что-то такое, от чего на него хочется смотреть дольше, чем обычно. Надеюсь, я права, дело в композиции.

– Выглядит как картина, – говорит Тайл.

– Ты прав, – соглашаюсь я, – натюрморт.

Я жестом прошу Тайла забраться на табуретку и повесить снимок просушиться. Он улыбается, но вешает фото на прищепки с очень серьезным видом.

Вот ясный и четкий снимок мисс Грей. У нее честное лицо, скромный, но твердый взгляд. Каждый ли может вот так посмотреть в объектив и показать свою душу? Мисс Грей пришлось очень нелегко в жизни. Ее сын умер восьмимесячным. Это разрушило ее семью, и больше у нее никогда не было детей. Однажды в разговоре она назвала его имя: Уилл – такое впечатление, что мир вокруг нас покачнулся и обрушилась тишина. Может быть, на этой фотографии мисс Грей думает о нем – об Уилле. Ее глаза словно говорят: «Ты причинил мне боль, но я люблю тебя». Как откровение приходит мысль, что так надо будет назвать выставку, если она все-таки состоится.

– Я пишу сочинение, – сообщает мне Тайл, вешая фото мисс Грэй.

– Хорошо. А у меня, может быть, будет выставка.

Тайл фыркает.

– Настоящая.

– Оливер придет?

Я смотрю на свой самый первый снимок. В нем есть что-то обманчивое, загадочное. Это полная противоположность портрету мисс Грей.

– Не уверена. Так о чем твое сочинение?

– О бабочках, – отвечает он, будто это очевидный выбор.

– О говорящих бабочках?

– Еще не решил.

Снимок ног моих одноклассников тоже очень хорошо вышел. Опять, думаю, сработала композиция.

Я вешаю последний – с мальчиком, рисующим на тротуаре. Это мой любимый из всех, хотя мне трудно это объяснить. Просто я как-то особенно себя чувствую, когда смотрю на него. Наверное, критики, если они вообще обратят внимание, порвут меня в клочья. Я представлюсь только именем, без фамилии, чтобы никто не понял, кто мой отец. И дело не в том, что я на него злюсь, а в независимости. Это мои детки.

Я ставлю в духовку любимое печенье Тайла и иду в отцовский кабинет поискать номер маминого сотового. Я набираю его и сразу попадаю на голосовую почту. Нажимаю звездочку, но пароль у меня не спрашивают. Решетку – тот же эффект. Может быть, ее голосовую почту нельзя проверить с другого телефона? Неожиданно я понимаю, что так лихорадочно пытаюсь добраться до сообщения, что не обращаю внимания на мамин голос. Я набираю номер еще раз и где-то посередине понимаю, что мне не по себе. Но ее голос всегда меня успокаивал. Мама редко повышала его, и обычно он звучал тихо и мягко. Когда она говорила, казалось, что ее слова окутывают меня, как теплый плед.

Я нахожу в старом папином блокноте номер курьерской службы и вызываю курьера. Собираясь уходить, я еще раз окидываю взглядом его кабинет, увешанный снимками, сделанными на мой первый фотоаппарат. Я смотрю, есть ли среди них какие-нибудь, которые мне стоило бы включить в портфолио. В углу замечаю свой автопортрет. Наверное, я держала камеру в вытянутой руке. На мне пушистый белый свитер, румянец на щеках. Свободной рукой я держусь за юбку маминого розового платья, под которым все еще могу спрятаться. Кажется, я тут счастлива. Я аккуратно снимаю фото со стены.

На запрос, состоящий из имени моей матери и даты несчастного случая, «Гугл» выдает только слово «не одна», не уточняя, с кем она была. Ни слова о Коуле. В некоторых из статей цитируется ее книга. Маме бы понравилось. В других ее называют «анти пин-ап» и «девушка не для постеров». Все пишут, что произошла трагедия и мама была красива. Кое-что опубликовано и на форумах, где можно оставлять комментарии. Некоторые писали откровенные гадости: что она добралась до верха через постель, что ее книга полное убожество, и так далее. Но я замечаю ответ на эти комментарии: «Она была больше, чем моделью и писателем. У нее было доброе сердце и открытый ум – то, чего вам всем, очевидно, и не хватает». При виде подписи я вздрагиваю: «ColeTrain».

В комнате Оливера опять нет света. Больше никакой виолончели, никаких силуэтов на фоне окна. Я в очередной раз перебираю в голове события тех дней, что мы провели вместе, и пытаюсь понять, что же сделала не так и почему он пошел на попятную. Я вспоминаю, с какой решимостью Оливер позвонил Коулу, и делаю вывод, что мне надо вести себя так же. Я быстро набираю номер, и он отвечает почти сразу.

– Послушайте, – слова произносятся сами по себе, – я не хочу вас доставать. Понимаю, предполагается, что я должна вас ненавидеть или что-то в этом роде, но это не так. Я просто хочу знать больше о том вечере. Вы сказали, что он был «совершенно убит».

– Почему тебе не спросить у него?

– Он очень вовремя уехал.

– Я тоже как раз иду на посадку. Думаю, будет лучше, если ты услышишь все от него.

– Скажите мне тогда только одно… – Я чувствую, как у меня сначала щиплет глаза, а потом льются слезы. – Вы ее любили?

Молчание. Такое впечатление, что у него тоже перехватило горло.

– Да.

– Почему она пошла прямо под машину?

– Она спешила.

– Почему?

Я слышу какое-то объявление на заднем плане.

– Слушай, мне пора идти. Можешь перезвонить через несколько часов.

– Уже не важно, – говорю я и кладу трубку, чувствуя себя разбитой.

Потом я пересматриваю клип, который сделали мы с Тайлом, и успокаиваюсь. Я перематываю его снова и снова, подмечая моменты, где свет делает маму похожей на ангела, будто солнечные лучи – это руки, которые могли прикоснуться к ней, поднять и унести в небо.

С утра я пересылаю Дарии все фотографии, включая старый автопортрет. Где-то через час девушка пишет мне в «Инстант мессенджер», что она в восторге и в сообщении раз десять повторяет «ОМГ». Я в восторге, но в то же время злюсь. Несправедливо, что я не могу разделить все это с мамой. Она всегда рассказывала знакомым, как я в три года заставила родителей переставить мебель в своей комнате, и ее знакомая, написавшая книгу по фэн-шуй, сказала, что я все сделала правильно. Наверное, у меня талант к композиции.

Отец все еще не звонил, а сама я не буду – в Лос-Анджелесе еще слишком рано. Помню, во время своей первой поездки туда постоянно просыпалась в полной темноте. Довольно жуткое ощущение. У нас была странная няня, которая носила шляпы с полями и пахла специями. Она сказала, что в пальмах живут крысы. С тех пор мне перестал нравиться Лос-Анджелес. Не стоит говорить такое ребенку.

Я вспоминаю, что не прочла последний отрывок дневника, и иду в мамину квартиру. Если уж мне не суждено услышать последнее сообщение, может быть, что-то найдется в последней записи?

Сегодня вновь ясный день, и на улице полно детей. По субботам в нашем районе они выходят изо всех щелей и улица наполняется криками, смехом, плачем и превращается в хаос.

Поднимаясь в мамину квартиру, представляю, что я старше и это мой дом, куда я возвращаюсь после работы. Сейчас я приму душ, позвоню лучшей подруге, выпью бокал вина и приготовлю обед Оливеру. Если бы.

Последнюю запись она оставила за день до смерти.

…стала почти взрослой. У тебя ум Ричарда, быстрый и острый, ты видишь вещи так же, как твой отец… и, как и он, делаешь все от чистого сердца. Ты – моя

На этом запись обрывалась. Погодите. И это все?! Что мама имела в виду? Дочь? Подруга?

Странно, но у меня сложилось ощущение, что она прощалась. Мама собиралась уехать с Коулом в Европу? Нет, она бы не поступила так с нами. Или бы поступила? Может быть, у этой женщины из клипа, так похожей на ангела, была и другая сторона, которую она никому не показывала? Может быть, эта сторона есть у всех?

Звонит стационарный телефон. Кому могло прийти в голову звонить ей через год после смерти?

Номер не определен. Я беру трубку. Разве я могу этого не сделать?

– Алло?

На другом конце провода сразу вешают трубку, и мне на долю секунды кажется, что это какая-то игра, как в том фильме с Майклом Дугласом. Интересно, сколько людей до сих пор не знают, что она умерла, и продолжают звонить ей. Я прижимаю трубку к груди, не в состоянии с ней расстаться.

Я замечаю, что часы на камине все еще идут верно, и думаю: «Время не остановить». Девочкам не положено думать о смерти, но мне кажется, она вроде тяжелого рюкзака, который я вынуждена повсюду носить с собой. Особенно остро я чувствую это здесь, в квартире моей покойной матери. Вот разделочная доска, вот блендер, последним человеком, который к ним прикасался, была она. Я вздрагиваю и понимаю, что опаздываю на встречу с владельцем галереи, которую устроила для меня Дария.

На улице сталкиваюсь с латиноамериканцем, который улыбается мне так широко, что я не могу не ответить ему улыбкой. К счастью, в метро я спускаюсь как раз к прибывающему поезду. Надевая наушники, поворачиваю голову и вижу какого-то мальчика с кудрявыми волосами. Мне кажется, что это Оливер. Но без школьной сумки. Поезд трогается с места, и я чуть не сворачиваю шею, пытаясь рассмотреть девушку, к которой он подходит. Но мы тут же въезжаем в тоннель, и я улыбаюсь, думая, что мне все показалось. Сколько лет мы с Оливером жили друг напротив друга, но я ни разу не видела его с девушкой. Разумеется, его красоту еще надо рассмотреть. Думаю, он из тех, кто не пользуется успехом в школе, но не знает отбоя от девушек в колледже.