Жанна Корсунская - У кого как…

— Что значит?

— Это значит, что тебе его дали рано. Ты еще не способен его понять. Объяснила?

— Да.

Мы подходим к Фириной маме. Я видел ее дважды, но она почти не изменилась с тех пор. Ее глаза излучают такое тепло, что я чувствую его кожей. Обнимаю ее.

— Мы сейчас поедем в Хайфу, ладно, бабушка?

— А как быть с чемоданом?

— Не беспокойтесь, Георгий Михайлович, я отвезу его в Иерусалим.

— Тяжело! Как вы одна?

— Таксист поможет.

Аня убегает купить кока-колу.

— Раиса Борисовна, как же так, я ведь ничего не знал про дочь!

— Это все Фирочка... Только вот смотрю я теперь на вас двоих и думаю: она была права. Тяжелый Фирочка путь выбрала к вашему сердцу. Долгий, нелегкий, но верный. Самый верный...

— Анечка так на мою маму похожа! Мистика...

— Гены...

...Всю дорогу в Хайфу я разговариваю с дочерью. Господи! Какое наслаждение! Словно возвращаю моей ушедшей мамочке все неотданное ей тепло и внимание. И как хорошо мне с ней! И ей со мной. За полтора часа дороги я влюбился в собственную дочь. У меня такое чувство, что мы вообще с ней никогда не расставались.

Поднимаемся по лестнице дома, указанного в адресе. Анечка только что рассказала, как она с подружками подшутила над мальчишкой из их класса. Хохочем. Вдруг она прикладывает палец к губам:

— Мы пришли в несчастье.

— Вообще-то, так не говорят по-русски... Но ты права. Нам нужен пятый этаж. Последний.

— Да. Знаешь, папа, я такая счастливая сейчас, что мне стыдно туда входить.

Она идет впереди. Я останавливаю ее, поворачиваю к себе, смотрю ей в глаза.

— Мне тоже стыдно. Но не только поэтому.

— А почему еще?

— Потому что...

— Я знаю. Потому что ты долго-долго не мог понять.

— Да... Аня, я тебя очень люблю.

— Я тоже, папа, тебя люблю. И уже давно, много лет.

Я снова беру ее на руки, прижимаю к себе. Рыдания сжимают мне горло.

— Не бойся, — Аня ласково гладит меня по голове, — мы теперь никогда не расстанемся. Правда?

— Правда.

Двери квартиры открыты. Два солдата выходят из нее. Их глаза опущены. Держу Аню за руку, хотя на самом деле сам держусь за нее, за ее хрупкую ладошку.

— Здравствуйте, а где Фира?

— На кухне. Проходите.

Идем на кухню. Фира сидит за столом рядом с рыдающей девочкой. Они плачут. Горько, безутешно, не замечая ничего вокруг.

— Мама, — не выдерживает Аня, — я тебе папу привезла! Геру!

— Фира, сегодня семнадцатое марта — первый день Пурима. Исполнилось твое пророчество.

Она поднимает голову, смотрит на нас с Аней непонимающе, неистовые рыдания сотрясают ее.

— Мамочка, папа навсегда к нам приехал! На всю жизнь! Мы теперь никогда не расстанемся! — кричит Аня, словно Фира разучилась слышать.

Я не выдерживаю, сгребаю в охапку всех троих: мою мисс Вселенную, и мою «маленькую маму», и эту третью девчонку, рыдающую рядом. Обнимаю, вытираю им слезы. Третья девчонка смотрит на меня оторопело глубокими цыганскими глазищами.

— Алена, это Гера мой. Гера приехал...

— Девочки дорогие, умоляю, давайте поедем в Иерусалим. Нас там уже заждались.

— Аленушка, поехали с нами. Прощаемся с родителями погибшего парня. Смотрю на его прекрасное лицо в черной рамке, и словно что-то обрывается в моем сердце.

...Поздним вечером Раиса Борисовна хлопочет на кухне. Мы с Фирой, Анечкой и Аленой распаковываем мои вещи. Достаю картонную коробку с Фириными письмами.

— Вот, прочел твое послание до конца. Прочел — и приехал.

Фира ошарашенно смотрит на собственные строчки.

— Откуда это у тебя, Гера?

— Как — откуда? Ты же сама мне их прислала. Посылку эту.

— Я? Ничего я не посылала.

— Ну ладно, хватит, меня сегодня уже повеселили в самолете с солнечными бойлерами и бриллиантами.

— Но я действительно ничего не знала о посылке.

— Скажи еще, что ты это все не писала.

— Я писала. Десять лет писала тебе письма и складывала в эту коробку, но никогда не собиралась их отправлять.

— Но кто-то же послал?..

— Я послала... — Раиса Борисовна входит в комнату, виновато смотрит на Фиру, потом на меня:

— Знаете, Георгий Михайлович, она такая несчастная вернулась от вас в январе. Вот я и подумала: а вдруг поможет?

— Вот и помогло! — счастливо кричит Аня.

Синий вечер опускается на синюю гладь моря.

Легкий бриз играет с нежной вуалью фаты и белыми парусами хупы, похожей на мираж в бесконечном пространстве воды и воздуха.

Музыка затихает, и в неожиданной тишине я отчетливо слышу легкое поскрипывание влажного песка под ногами. Это мои шаги. Это я иду к своему миражу — к белой хупе на берегу моря.

Я вижу Геру. Он стоит уже там, под ее белыми парусом рядом с высоким раввином, похожим на Моисея.

Мы не виделись с Герой неделю — тот минимум, что положен по обычаю жениху и невесте не видеться перед свадьбой.

... Мисс Вселенная выплывает из ночной темноты белым, светящимся облаком. Мы не виделись целую неделю. Анечка подлетает ко мне.

— Смотри! Смотри! Мама красивая какая! Мама! — Взмахивает руками и опрокидывает хрустальный бокал, приготовленный под хупой для ритуального вина.

Дочке передалась по наследству удивительная Фирина черта, связанная с моментами волнения.

— Ничего, — улыбается раввин, — на этой свадьбе полно бокалов. Иди, детка, принеси другой.

Я собираю хрустальные осколки и словно осязаю ноги моей невесты под роскошной свадебной юбкой. Невыносимое желание прижаться к ним, целовать их сейчас... здесь... немедленно. Словно нечаянно, касаюсь легкого подола.

— Георгий, там нет стекол... — Раввин кладет мне руку на плечо, понимающе подмигивает... — Вставай, еще полчаса — и она твоя на вечную вечность... — У него красивый густой баритон, наполняющий ночное пространство осязаемой значимостью. Он читает псалмы, молитвы, наполняет бокал красным вином.

...Гера. Мой Гера. Высокий, под стать раввину, красивый, пленительный, как царь Соломон.

Нам еще нельзя прикоснуться друг к другу. Еще несколько минут. Я пытаюсь вслушиваться в слова раввина, но мое сердце словно стучит в висках, а сознание затуманено невероятностью реальности.

— Эстер, дочь Раисы, отныне ты обетованная Георгию, сыну Анны...

Гера надевает мне кольцо, то самое обручальное, купленное для меня в аэропорту, когда мы прощались и были оба уверены, что навсегда.

Я обетованная Георгию, сыну Анны. Земля Обетованная Аврааму, Ицхаку и Якову... Мы стоим на берегу ее через тысячи лет.

Мой мозг словно поймал нужную волну. Среди тысяч морских и воздушных волн, окружающих нас в эту секунду, мой мозг поймал эту самую главную. — волну голоса раввина. Я отчетливо слышу и понимаю каждый его звук.

— Числовое значение еврейского слова «эхад» — один — тринадцать. Числовое значение еврейского слова «ахава» — любовь — тринадцать. Соединение двух любящих дает сумму — двадцать шесть — числовое значение имени Всевышнего. Мы чувствуем сейчас Его присутствие. Но отсохнет моя правая рука, если в самой великой радости своей я забуду тебя, святой Иерусалим.

В память о разрушенном еврейском Храме — Доме Господнем мы разбиваем хрустальный бокал и верим, что настанет час, и Храм будет снова восстановлен в Иерусалиме, и Всевышний вернется в него, как две тысячи лет назад.

Гера разбивает бокал.

Раввин объявляет нас мужем и женой, приглашает всех собравшихся поздравить, но мы оба уже ничего не видим и не слышим. Ничего и никого, кроме нас самих, потому что стоим, крепко обнявшись, словно вернулись Друг к другу из тысячелетних далеких странствий.

Проходит целая вечность или несколько секунд, и мы одновременно чувствуем прикосновение Анечки. Мы забыли о ней! Нам стыдно...

Я беру дочь на руки:

— Прости!

— Я совсем не сержусь, папа!

— Правда?

— Правда. Вы же так долго не виделись! Целую неделю.

— Целую жизнь.

— И теперь сбылось ваше самое большое желание.

— А у тебя, Анечка, есть желание?

— Есть.

— Какое? Я хочу его исполнить.

— Одно уже исполнил. Ты ведь приехал, папа.

— А второе?

— Чтобы на земле наступил мир.

— Это глобальное желание, общечеловеческое, а я имею в виду личное.

— Нет, папа, это очень личное желание, чтобы никогда больше не погибали такие, как Алеша, защищая детей. Это очень-очень личное желание. Сердушное!

— Какое?

— Сердушное — из сердца и души.

— Вообще-то, так не говорят по-русски. Но ты права!

Последнюю фразу мы произносим вместе, и я вновь испытываю это незнакомое мне прежде невыносимое чувство счастья, сопровождаемое щемящей болью, от которой перехватывает дыхание...

У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж... Вернее, наоборот — вышла замуж, родила... Хотя порядок событий может быть иной. У кого как...

Я очень хочу ребенка. Сына или дочь. Впрочем, на дочь даже не надеюсь. Это было бы таким невероятным счастьем, что перехватывает дыхание, когда представляю нас вместе. И все же иметь дочь — страшно. Девушке и женщине грозит столько опасностей, предстоит столько страданий! Знаю по себе! Нет! Пусть лучше родится мальчик. Мой сын... Иногда вижу его во сне. Чудесного, крепкого. Он улыбается. Я кормлю его грудью и... уношусь на небеса. Просыпаюсь — и еще несколько часов помню неописуемое ночное блаженство. Стараюсь сохранить , но оно тает от солнечного света, как ночные туманы, которые окутывают зимой Иерусалим. Последний год не пропускаю ни одной телепередачи о воспитании детей. Покупаю милые книги «Ваш малыш», «Как быть мамой» и более солидные — «Переходный возраст», «Юношеские страхи», «Армия». Разные книги на трех доступных мне языках — русском, иврите и английском. За год уставила ими почти половину книжного шкафа. Я бы вполне могла открыть семинар по семейному воспитанию. Или школу матерей, или школу отцов, или дедушек, или бабушек. Какую угодно!..