Карен Рэнни - У дьявола в плену

– Не беспокойся о моем бизнесе, Тереза. Женщина перестает быть женственной, если она слишком озабочена делами мужчины. Мне бы не хотелось, чтобы с тобой случилось такое.

Она посмотрела на него с улыбкой – милый котенок, благодарный за то, что его гладят. Может быть, ей действительно стоит подумать о карьере актрисы?

– Значит, ты останешься в Лондоне? – осведомился он.

– Если таково твое желание, Гэрроу.

– Да, я так желаю. – Он ущипнул ее за сосок.

– А что мне делать с Давиной?

– Видимо, мой племянник стал неуправляем. С тех пор как уехала твоя племянница, его состояние ухудшилось.

У Терезы похолодела спина. У нее вдруг появилось чувство, что Маршалл в беде. Судя по тому, как Гэрроу говорил о племяннике, участь Маршалла его совершенно не волновала. Надо кого-нибудь предупредить. Может быть, лорда Мартинсдейла. Он наверняка знает, как защитить графа Лорна.

– А что тебе сообщила экономка? Она ждет, что ты что-то предпримешь?

Гэрроу был явно недоволен расспросами Терезы, но она ему улыбнулась с невинным видом.

– Я думаю, что настало время что-то делать с бедным мальчиком. Он становится неуправляемым. Опасным для себя самого и обузой для семьи.

Поскольку семья Гэрроу состояла только из двух человек – Маршалла и его жены, – единственным человеком, который считает, что Маршалл стал обузой, был Гэрроу.

Какая нелепость!..

Гэрроу продавал людей сотнями. Он торговал китайскими крестьянами так, как другие торгуют специями. Он свозил их в порт Макао, а потом переправлял морем на Кубу или в Перу – в любую страну, где рабов продавали за золото. И этот человек посмел считать Маршалла обузой?

Она сосредоточилась на своих ногтях, пытаясь не выдать волнения.

– Но тебе незачем об этом беспокоиться, Тереза, – благодушно заявил Гэрроу.

– Конечно, Гэрроу. Прости, что я об этом спросила.

Когда она подняла на него глаза, она знала, что в них уже не было ненависти, которую она к нему испытывала.

– Поцелуй меня на прощание, дорогой. – Она протянула к нему руки.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Тебе надо излечиться от своей прискорбной привычки быть слишком прямолинейной, моя дорогая. Это не очень привлекательная черта.

Она лишь улыбнулась.

Жаль, что корона согласилась выдать Гэрроу китайцам и она не увидит, как этого негодяя повесят.

Менее чем через двадцать минут Давина была готова.

– Постарайся ехать побыстрее, – сказала она кучеру, уже сидевшему на козлах.

Ночь уже наступила, и в темноте вряд ли можно было ехать быстро, но Давина не хотела ждать до утра.

Джим открыл дверцу кареты и помог ей сесть. Сам он сел напротив, рядом с Норой. У Давины не хватило духу приказать девушке остаться в Эмброузе.

Все молчали. Да и о чем было говорить? Давина решила сохранить силы до того момента, когда придется действовать. Она потрогала то, что спрятала в кармане, надеясь, что этого будет достаточно для освобождения Маршалла.

Жадность должна будет послужить справедливости.

Давина откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, стараясь удержать слезы. Сейчас не время поддаваться эмоциям.

Она знала, что такое боль. Боль от того, что она странная девушка и над ней смеялись, а потом шептались за ее спиной, когда настало время представить, обществу. Эта боль была похожа на уколы булавки, повторенные сотни раз. Эти уколы она, конечно, замечала, но они не слишком глубоко ее ранили.

Она все еще чувствовала боль, которую испытала после смерти матери, хотя прошло уже много времени. Эта потеря оставила в ее сердце странное ощущение пустоты, в которой постоянно отдавалось гулкое эхо.

Была еще боль от собственной неуклюжести. Она не была уверена в том, что понимает, как работает ее тело и куда ведут ее ноги. Она очень долго была неловкой и неграциозной. Ей приходилось носить очки, что не прибавляло ей привлекательности. На самом деле она просто была другой. И хотя она убеждала себя, что ей следует гордиться своей уникальностью, секрет был в том, что ей хотелось быть такой, как все.

Когда она наконец превратилась в очаровательную девушку, жить ей стало еще труднее. Красота не спасала ее от потерь и печали.

После смерти отца весь мир будто покрылся туманом. Боль мешала ей даже дышать. Но за последние полтора года острая боль немного утихла, осталось лишь слабое, но постоянное напоминание о том, что отца больше нет. Но то, что она испытывала сейчас, не было похоже на ту боль, какая мучила ее прежде. Эта боль была как копье в сердце. От нее немели кончики пальцев и холод пронизывал все тело. Эта боль была огромной – она окружила ее, проникла внутрь, стала ею самой. Она уже не могла отделить себя от этой боли, как яркий весенний день неотделим от солнца, а гроза – от грома.

Какой же наивной она была всего несколько коротких недель назад, поддавшись глупым, ненужным, а порой и безумным чувствам! Как могло ее волновать, что кто-то будет предписывать, как ей жить? Она жаждала независимости, не понимая, что независимость – это всего лишь синоним одиночества. Не понимала она и того, что быть частью чего-то было гораздо приятнее, чем быть чем-то отдельным и свободным.

Она стала частью жизни Маршалла. Эта жизнь, пусть странная, словно вывернутая наизнанку, а иногда пугающая, обладала для нее своей самоценностью и была, несомненно, более приемлемой, чем то одинокое существование, какое она вела в Эдинбурге.

Маршалл был ее партнером, ее возлюбленным и другом. Он не требовал, чтобы она сдавалась. Он не хотел управлять ею. Но все же это было похоже на то, будто он одной рукой удерживал ее в своей полной приключений жизни, а другой – отталкивал.

Но ведь она поступила точно так же. Эта мысль так поразила ее, что Давина выпрямилась. Неужели и она сначала привлекала людей к себе, а потом отталкивала? Может быть, она использовала свою любознательность, чтобы играть в любовь, хотя прекрасно понимала, что ее сердце в этом не участвует, и она сможет отступить, как только об этом догадаются? Неужели она использовала свои знания как щит, которым могла отгородиться от дружбы с девочками в школе? И так же вела себя с женщинами своего круга в Эдинбурге?

Она так прочно себя защитила, что неудивительно, что и она, и Маршалл испытывали чувства близости, сходства, родства. Возможно, он видел в ней частицу себя – она вела себя как затворница, создавшая для себя подобие тюрьмы своими комплексами и страхами.

Он вовсе не отверг ее, а просто стоял около двери, когда она собралась уходить, и не стал ее задерживать. Он превратил Эмброуз в свою гавань, свое прибежище, а если она хочет его покинуть, он не станет ее отговаривать. Тюрьма была для него проклятием, поэтому он не станет силой удерживать ее в Эмброузе как в заключении. Она должна была сама захотеть остаться. А она этого не поняла. Не осознала того, что он хотел, чтобы она пришла к нему как женщина, которая знала бы, что может уйти в любой момент, когда захочет, но которая больше всего хочет остаться.

Он хотел покоя, хотел, чтобы его утешили. А что сделала она? Ушла. Она оказалась эгоисткой, думавшей лишь о своей боли.

Он считал, что его нельзя простить и полюбить, и она лишь подтвердила его страхи, покинув его.

– Ваше сиятельство! – Нора подалась вперед и протянула Давине носовой платок. – Вы плачете.

– Правда? – Давина взяла платок и начала промокать слезы.

Нора и Джим смотрели на нее с состраданием, но она ничего не стала говорить.

Понимал ли Маршалл, что теряет контроль над рассудком?

Она должна найти способ спасти его и, если это возможно, спасти его рассудок.

«Боже милосердный, сделай так, чтобы для этого уже не было слишком поздно…»

Огромное строение высилось на фоне ночного неба. Здание, края которого тонули во мраке, было похоже на распластанное по земле чудовище, охраняющее вершину горы. Монстр из шотландских мифов и легенд, призванный охранять покой этой части Северо-Шотландского нагорья.

Шотландия была повальным увлечением, став популярной благодаря любви королевы к этому краю. Давина уже давно привыкла к толпам английских туристов, а также к соседям-англичанам и лишь изредка напоминала себе, что сама она на самом деле шотландка, а не англичанка. Со времени последней битвы между двумя странами прошло более столетия. Британская империя распространилась по всему миру и включила Шотландию в свои владения.

Однако в данный момент, глядя на возвышавшееся над округой кирпичное сооружение, которое выглядело так, будто было построено как предостережение врагам, Давина почувствовала прилив гордости за прошлое Шотландии. Она ощущала себя женщиной, которая облачилась бы в шотландский клетчатый плед не потому, что это нравилось королеве, а потому, что он был любимой и удобной одеждой. Она сражалась бы рядом с мужем или за его спиной. Его дело было бы и ее делом.

Сейчас она должна сделать для Маршалла не меньше.

Она решила, что если им овладело безумие, он будет жить в Эмброузе, а она будет заботиться о нем с любовью и нежностью, на какие только способна. Но никому – никому – не позволено снова заключить в тюрьму графа Лорна!

– Суровое место, – отважился сказать Джим.

Давина кивнула.

– Что вы собираетесь делать, ваше сиятельство? – спросила Нора.

Было видно, что и Джиму интересен ответ на этот вопрос. Все трое были примерно одного и того же возраста, но Давина чувствовала себя старше и умудреннее.

– Я собираюсь забрать Маршалла домой.

– А вы сможете?

Давина улыбнулась, пытаясь казаться уверенной.

– Я его жена, графиня Лорн. Конечно, смогу.

Но ее глаза защипало от слез, и она отвернулась, чтобы Джим и Нора их не увидели. Сейчас она не может быть слабой. Не время падать в обморок, лить слезы или прибегать к другим уловкам, чтобы избежать трудной ситуации, как это иногда практиковали ее знакомые женщины в Эдинбурге.