Мир Давины тоже рухнул, но ее муж все же не оказался обманщиком. Наоборот, Маршалл скорее всего был слишком благородным.

Ее хотелось, чтобы время повернулось вспять, и снова было так, как вчера. Это было ей нужно, потому что тогда она смогла бы быть немного более сдержанной, а не такой глупой и откровенной. Зачем она выложила все, что у нее было на сердце? Но больше всего ей хотелось вернуть то время, когда он держал ее в своих объятиях, а она думала о том, как сильно она будет его любить.

– Если кто-то будет спрашивать, Нора, – сказала она, не открывая глаз, – говори, что я приехала в Эдинбург за кое-какими покупками. Ничего более.

– Да, ваше сиятельство.

Давина бросила на Нору еще один раздраженный згляд, но, как и раньше, горничную, видимо, это нисколько не смутило. Казалось, Нора была даже довольна, что сумела вынудить хозяйку проявить хоть какую-то реакцию.

– Знаешь, Нора, агрессивные леди малопривлекательны. Время разлуки может оказаться полезным. Как знать, может быть, Майкл будет по тебе скучать.

– Майкл мне совершенно не интересен, ваше сиятельство. Но спасибо за совет. – Нора взглянула на Давину и улыбнулась. – Так, значит, вот в чем дело, ваше сиятельство: вы хотите, чтобы граф по вас соскучился?

– Не надо быть слишком фамильярной, Нора.

На сей раз Нора не сочла нужным ответить, но недовольно подняла бровь, будто она была не служанкой, а какой-нибудь королевской особой. Странно, но этот жест напомнил Давине ее тетю Терезу.

Давина закрыла глаза и притворилась спящей. Однако мысли о Маршалле не выходили у нее из головы.

Давина никогда раньше не предполагала, что любовь может сделать из нее такую идиотку. Куда подевались разум, логика и любознательность? Она превратилась просто в женщину, которая была подавлена и глубоко несчастна.

Возможно, логика все же не полностью ее покинула. Просто рациональное мышление было здесь абсолютно лишним. Она ничего не получала взамен своего любопытства – никакого удовлетворения, никакой радости от того, что узнала что-то новое, никаких ответов на свои вопросы.

Ее страдания легко могла бы облегчить улыбка Маршалла. Вот он стоит с протянутыми к ней руками, и в ее душе не остается ни единого темного уголка.

Может, она и вправду идиотка?..

Что, если он на самом деле виновен во всех этих чудовищных действиях, в которых сам признался? Что, если он действительно пожертвовал людьми ради собственного спасения?

Сможет ли она разлюбить его?

Если правда то, что можно любить человека, только если он безгрешен, то мир должен превратиться в холодное место, в котором нет любви. Где та черта, за которой человек становится недостойным любви? Какие он должен совершить поступки, чтобы считать его не заслуживающим любви?

Ответов не было. Одни вопросы. Чем дальше они отъезжали от Эмброуза, тем больше Давина сомневалась в том, что приняла правильное решение.

К тому времени, когда поездка подошла к концу, Давина была полностью готова к встрече с тетей. Тереза, конечно, выскажет свое мнение – у нее оно было по любому поводу. Тереза полагала, что Давина не имеет права даже на малейшее прегрешение. По мнению Терезы, ей следовало быть образованной и более привлекательной, чем остальные девушки ее возраста. Отец Давины был уважаемым ученым, а в их роду был даже герцог. Они не были чернью.

Однако Давине нужно было найти тактичный способ сказать тете, что ее жизнь и замужество – это ее личное дело. Незачем кому бы то ни было вмешиваться в ее отношения с Маршаллом. Тем более что в ее замужество оказались вовлеченными призраки, гоблины, демоны… Давина не намеревалась приглашать еще кого-либо в эту компанию.

– Добрый вечер, миссис Макадамс, – поздоровалась она с экономкой тети.

Миссис Макадамс была очень старой женщиной и ходила по дому с деревянной клюкой, но Тереза никогда бы ее не уволила, да и миссис Макадамс по своей воле не ушла бы. Когда-нибудь они найдут бедняжку мертвой в ее постели.

– Передайте, пожалуйста, тете, что я приехала.

Нечего ждать. Лучше сразу со всем покончить, решила Давина. Сообщить о самом плохом, что уже случилось, – она ушла от Маршалла.

Старая экономка с удивлением молча смотрела на Давину.

– Миссис Макадамс? – произнесла Давина.

Миссис Макадамс наконец очнулась и покачала головой:

– Ее нет дома. Она уехала в Лондон. Я жду ее не раньше чем через две недели. А прислугу она отпустила на неделю. Здесь нет никого, кроме меня.

– Ничего, мы как-нибудь справимся, – сказала Давина, почувствовав облегчение оттого, что сегодня встречи с тетей не будет.

Через Нору она отдала распоряжение кучеру отнести чемоданы в ее комнату. В ту, где она жила до замужества. Комнату с узкой кроватью и видом на площадь. В последний раз она созерцала эту площадь в день своей свадьбы.

Боже милосердный, как же отвратительно она себя чувствует!..

* * *

Она оставила его. Ушла, даже не обернувшись на прощание. Просто уехала. С каменным лицом.

Неужели это он сделал ее такой? Когда она приехала в Эмброуз, на ее лице отражались удивление, озабоченность, восторг и даже страх. А в последний раз она выглядела так, будто ничего не чувствует. Или она решила не показывать ему своих чувств?

Что он такого сделал?

Он старался держаться от нее подальше, чтобы не причинить ей боль, но это привело к тому, что он лишился последней надежды.

Он хотел, чтобы она вернулась. Когда увозившая ее карета въехала в окружавший Эмброуз лес и скрылась из виду, он почувствовал себя так, будто у него из груди вырвали сердце. Он знал, какими будут без нее следующие дни, недели и месяцы.

Какой вздор!

Он довольно хорошо справлялся, когда ее не было. Как-нибудь справится и сейчас. Ее вторжение в его жизнь было счастливой случайностью, чудом, чем-то таким, чего он не ожидал и что всегда будет помнить. В Китае он научился отделять воспоминания, которые были ему дороги, и хранить их отдельно, чтобы их не запачкала реальная жизнь. Таким воспоминанием останется месяц, проведенный с ней. Это было особое время, оно никогда не повторится, но он всегда будет им дорожить.

Он отошел от парапета на крыше, откуда смотрел, как удалялась от Эмброуза ее карета, потом спустился по винтовой лестнице на верхний этаж и прошел в свои апартаменты. В данный момент он не нуждался в каком-то словесном утешении. Сейчас он мечтал только об уединении. Или сне. А если сна не будет, он утопит свои невеселые мысли в вине. Во всяком случае, он будет пить до тех пор.

пока его воспоминания не исчезнут из памяти. Воспоминания не о Китае и не об умерших людях, а о Давине – дорогой и единственной, смелой и упрямой.

Его жена. Его любовь.

Он отмахнулся от этих мыслей в порыве самосохранения. Он не может сейчас о ней думать. Он не будет сейчас о ней думать. Он запретит себе думать о ней, а если какая-нибудь мысль и проберется в его мозг, он заставит себя прогнать ее.

Джейкобс все еще был в его комнате, и Маршалл сделал ему знак уйти. Даже присутствие камердинера, обычно ненавязчивое, было для него в данный момент раздражителем.

Однако Джейкобс отказался повиноваться. Он прошел вслед за Маршаллом в кабинет. Когда Маршалл обернулся, чтобы сделать Джейкобсу выговор, он увидел на лице камердинера такое выражение, которое он видел всего один раз – когда он рассказал ему о смерти Дэниела.

– У тебя такой вид, старина, будто ты вот-вот заплачешь, – сказал Маршалл.

– Ваше сиятельство, извините, пожалуйста, но я именно так себя сейчас чувствую.

Джейкобс протянул ему какой-то пакет. Маршалл взял его и уставился на него в недоумении.

– Что это?

– Ее сиятельство просила меня передать это вам, ваше сиятельство. – Его круглое лицо сейчас напоминало удрученную мордочку бурундука.

– Ты из-за этого пакета чуть было не расплакался?

– Нет, ваше сиятельство. Из-за того, что находится внутри. Я хорошо знал вашу мать, а в ее последние дни я узнал ее еще лучше. Я никогда не встречал такого добросердечного человека, как ваша мать.

– Моя мать?

Джейкобс кивнул.

– Это дневники вашей матери. Так сказала ее сиятельство. Она хотела, чтобы вы их прочитали, особенно последний.

Маршалл ничего не ответил и положил пакет на стол. Не глядя на Джейкобса, он сказал:

– Все. Можешь идти.

Маршалл приготовился выслушать упреки или мучительные подробности последних дней жизни своей матери, но камердинер молча вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь.

При виде этой закрытой двери у Маршалла неожиданно появилось такое чувство, будто его замуровали в этой комнате. Его взгляд упал на завернутые в оберточную бумагу и перевязанные веревкой дневники. Пакет не был надписан. Она не оставила ему прощальной записки. Впрочем, то, что она оставила ему дневники матери, и было ее посланием.

Маршаллу никогда не приходило в голову, что его мать ведет дневник. Она ни разу ни словом об этом не обмолвилась.

Что за черт! День и так печальный, так почему бы ему не погрузиться в чтение дневников?..

Он разорвал веревку и развернул пакет. Дневников было десять. Они начинались еще со времени до его рождения и кончались годом смерти матери.

Когда он был ребенком, он обожал свою мать, а когда стал подростком, его начало смущать отчуждение родителей. Они никогда об этом между собой не говорили, но Маршалл не сомневался, что они наверняка одернули бы его, если бы он их об этом спросил.

Его отцу было просто разрешено тешить свои амбиции и предаваться своим мечтам, даже если это приводило к тому, что он постоянно уезжал в чужую страну за тысячи миль от дома. А мать была терпелива, ждала его и никогда не жаловалась, просто оставаясь в Шотландии, как идеальная жена.

Он открыл последний дневник. По крайней мере три четверти страниц остались незаполненными. Он начал читать последние записи.

«В последнее время я часто думаю о жизни. Я думаю о ней – такой незначительной и быстротекущей – как о благословении. Почему мы никогда не задумываемся о том, какое это благословение – жизнь, до тех пор, пока ее не отнимают? Разве не было бы лучше, если бы мы знали точный момент нашей смерти? Если бы знали, сколько еще месяцев, недель или дней нам осталось на земле? Может быть, тогда мы не стали бы тратить жизнь понапрасну? А радовались бы каждый день восходу и заходу солнца, бабочкам и всякой букашке, веселому смеху тех, кого мы любим…