Дебора Моггак - Тюльпанная лихорадка

Он бросил последний взгляд на свой любимый город, жемчужно-серый в свете раннего утра. Зыбкий туман рассеялся – туман его мутного прошлого; разгоралась новая, ослепительно яркая заря. Его ожидали безоблачное небо тропиков и райская жизнь с женщиной, которую он сумел когда-то завоевать и обязательно завоюет снова.

Корнелис купил билет и поднялся по трапу. Через несколько минут корабль отдал якорь и отправился в свой путь на Восток.

В начале 1637 года тюльпанный рынок рухнул. Верховный суд Голландии, раздраженный национальной истерией, решил вмешаться и обесценил стоимость цветочных луковиц. Тысячи людей за одну ночь оказались банкротами. Они бросались в каналы и взывали к помощи благотворителей, наполняли жалобами церкви и проклинали себя за глупость. Сейчас уже мало кто помнит этот необычный эпизод истории, в котором с такой силой проявились человеческая жадность и непостоянство изменчивой судьбы. Его необычность заключалась в том, что причиной всех этих событий было увлечение мимолетной красотой, страсть к быстро увядающим цветам, еще более недолговечным, чем жизнь их почитателей. Факт, что самые прекрасные бутоны – то есть наиболее эффектные мутации – оказались плодом вирусной болезни, стал своего рода ироническим послесловием, сделанным благодаря будущим открытиям. Если бы тогдашние пасторы узнали про данный факт, какие зажигательные проповеди они произнесли бы!

Когда люди очнулись от этого морока, цветы завяли, но картины остались. Так возлюбленные, обреченные на долгую разлуку, находят утешение в портретах своих любимых. И так в грядущих столетиях люди будут наслаждаться красотой, некогда причинившей им страдания.

Что касается Яна ван Лоо, то он, как и было предсказано, через боль обрел свое величие. «Ты должен быть сильным, мой друг, – говорил ему Маттеус. – Только через боль открывается красота мира». Потеряв Софию, художник стал отшельником, снял новую студию в другом квартале и целиком посвятил себя искусству. Начал рисовать картины, изображавшие быстротечность и тщету земной жизни. Для этого он использовал скромные предметы: лук (он часто изображал лук), песочные часы, кусок засохшей булки, череп. Пища превращалась в пустые символы, безысходность пронизывала все его полотна. Ян создал из своих страданий великое искусство. Во многих его картинах можно заметить изогнутое зеркало, бокал вина или серебряный кувшин. Но отражается в них вовсе не художник, пишущий свою картину. Это женщина в кобальтовом платье, с мягкими каштановыми волосами. Ее зеркальный образ, как призрак, населяет большинство его картин. Выяснить ее имя специалистам так и не удалось, хотя некоторые находили сходство данной модели с другой, изображенной на дерзких и страстных полотнах 1636 года, где женщина доверчиво и с любовью смотрит на зрителя.

Она появляется и в одном из его признанных шедевров, висящем в Дрезденской галерее. Это натюрморт: на фарфоровой тарелке лежит полуочищенная луковица. Рядом на скатерти рассыпаны карты и игральные кости, между ними видна книга, раскрытая на латинском изречении: «Рискнул, поставил, проиграл».

В вазе стоит один тюльпан: белый цветок с пунцовыми разводами, похожими на румянец женщины, только что вставшей с любовного ложа. На лепестках блестят капельки росы. В каждой из них отражается женский образ. Чтобы разглядеть его, нужно увеличительное стекло. Кажется, что весь ее облик колеблется и дрожит, – так же, как сами росинки, – прежде чем исчезнуть навсегда.

Было время, когда Мария мечтала поменяться местами со своей хозяйкой. Она наряжалась в ее синий жакет, отороченный белым мехом, и позировала перед зеркалом. По ночам ей снилось, будто хозяйка утонула, а она, Мария, унаследовала ее дом на Геренграхт и плавает в нем вместе со своими детишками.

И вот теперь ее мечты сбылись. Другим пришлось умереть, чтобы она смогла жить. София пропала шесть лет назад, все давно считали ее мертвой. Господин Сандворт так и не вернулся. Весь дом принадлежал теперь Марии. У нее было двое детей, обе девочки, и муж Виллем. Сейчас, в 1642 году, они позировали для портрета, сидя в библиотеке с шахматным полом.

Солнечный свет падал сквозь цветные стекла на Виллема, облаченного в строгий черный костюм, и на белое атласное платье Марии. Дочери, София и Амелия, сидели на маленьких стульчиках, послушно выпрямив спины. Каштановый спаниель лежал у их ног. Они тоже обрели бессмертие и ныне висят в Маурицхейском музее в Гааге на «Портрете неизвестного мужчины, его жены и дочерей» кисти Якоба Хахта (1620–1675 гг.), датированном 1642 годом. Со временем Якоб стал модным портретистом, его отличали тонкая работа кисти и дотошное внимание к деталям. Великого мастера из него не получилось; он не достиг таких высот, как Ян ван Лоо, но публике его работы нравились.

Работая кистью, Якоб спросил:

– А что случилось с тем стариком – господином Сандвортом?

– Откуда нам знать? – пожал плечами Виллем. – До нас доходят только слухи. – Новости из Ост-Индии шли не одну неделю и всегда считались ненадежными. – Кто-то говорил, будто он умер от желтой лихорадки.

Виллем – с годами он набрал вес и заметно растолстел – сдул пылинку со своего камзола.

– Ерунда! – возразила Мария. – Я слышала, он хорошо устроился и живет с красивой молодой туземкой.

– Кто тебе сказал? – удивился Виллем.

– Так, один человек. – Она помолчала, наслаждаясь их вниманием. – Говорят, они живут в греховной связи, поскольку он не позаботился узаконить их союз, и вообще – в церковь больше ни ногой.

– Правда? – удивился ее муж.

– Я этому верю, – ответила Мария. – Разве он не заслужил немного счастья?

– Не улыбайтесь, – перебил Якоб. – Я пытаюсь нарисовать ваш рот.

Несколько минут прошло в молчании. Девочки ерзали на стульях, их платьица шелестели. Пес уснул.

– Я писал его портрет шесть лет назад, – заметил Якоб. – Помните?

Мария кивнула. Якоб посмотрел на девочку.

– Его дочка на него похожа, вам не кажется?

– Вы находите? – Мария усмехнулась и погладила ребенка по волосам. – А я – нет.

– Сидите прямо, – недовольно буркнул Якоб.

Ясным утром сентября 1648 года, ветреным и чистым, Ян отправился на рынок за продуктами. Его кухня совсем опустела: несколько дней он сидел взаперти в своей студии, работая как одержимый, и потерял счет времени. Ян шел по залитой солнцем улице и с непривычки подслеповато моргал на свет. Лоточники размахивали руками, отгоняя от товара уличных собак; бродячие торговцы нараспев выкрикивали цены. Гнедая кобыла, расставив ноги и подняв хвост, выпускала на брусчатку струю горячей мочи. Какая крепкая, нерушимая плоть! Мощный, лоснящийся от пота круп, гневно раздуваемые ноздри. Кобыла удовлетворенно фыркнула, облегчив мочевой пузырь. Такова ее жизнь, другой у нее нет. Лошади не ведают страха смерти. «Людские надежды хрупки как стекло, а жизнь проходит слишком быстро». А вот ей плевать.

Ян не боялся смерти. Двенадцать лет назад, когда умерла София, он тоже покинул этот мир. Закрыл одну дверь и открыл другую – в царство своих картин. Теперь он жил там, в ледяном холоде собственных натюрмортов, и когда ему приходилось выходить наружу, всегда удивлялся, что люди по-прежнему бегают и суетятся, занимаясь какими-то делами. Яну и сейчас, много лет спустя, казалось странным, что жизнь продолжает идти своим чередом, не замечая ее отсутствия. Кругом рождались новые дети, а в вязкий ил Дамплейна вколачивали сваи для городской ратуши – грандиозного сооружения, монумента гражданской доблести, которым все будут восхищаться!

Жизнь Софии остановилась, но ее тепло и трепет сохранились в сердце Яна. Он часто мысленно говорил с ней и слышал, как она задерживает дыхание, слушая его. Ее часть жила внутри его и в его полотнах, потому что Ян рисовал ее отражения в каждом куске стекла и в каждой капельке воды. Жизнь Софии продолжала дышать и теплиться в мертвом холоде его картин. Ян не боялся смерти, поскольку двенадцать лет назад пережил то, что тогда представлялось ему полным уничтожением. Из истории мы знаем, что он дожил до шестидесяти двух лет, захватив лучшие годы голландского «золотого века», и его самые крупные работы – еще впереди. Но сейчас, в ветреный сентябрьский день, Ян просто шел по улице, щурясь от блеска развешанных над прилавками селедок. Рыбы казались слишком яркими, чтобы быть мертвыми. Да и какая разница, что они мертвы, если кисть художника возродит их к жизни?

Он остановился у фруктовой лавки и купил яблоко. Позже Ян отчетливо вспоминал эту минуту. Он кусал яблоко, и из него брызгал сок. Рядом валялись рыбьи внутренности; ворона, придерживая их лапой, тянула к себе блестевшие кишки. Ян вспомнил, как мальчиком следил за отцом, отливавшим серебро в форму, и чистый металл ярко сверкал в сумраке их лавки. Он думал о двойном блеске рыбы и серебра и том, как скучает по отцу, умершему много лет назад.

Продолжая жевать яблоко, Ян заметил какие-то серые фигуры, тянувшиеся через рыночную площадь. Они двигались словно тени: это были монашки, которые жили в католической обители и влачили там призрачное существование, больше похожее на воспоминание о прошлой жизни. В центре города находился женский монастырь, наглухо изолированный от внешнего мира. Монахини в нем день и ночь молились Богу и почти не выходили в город. Когда это все-таки случалось, их лица были плотно закрыты черной тканью.