А что произойдет потом? Об этом я не думала. Моя фантазия распространялась дальше фиктивной беременности, которая уже казалась такой реальной, что меня почти начинало тошнить. В конце концов, в нее верит мой муж: значит, она хотя бы наполовину настоящая.

– А если ты тоже забеременеешь?

– Тогда мы изменим план.

Ян рассмеялся и развел руками. Он обнял меня и поцеловал – среди бела дня. И то верно: что могло быть более дерзким и безумным, чем мой план?

А молотки продолжали стучать, словно запечатывая наше будущее.


Конечно, я немного злилась на Марию за то, что она стала меня шантажировать и вынудила ввязаться в эту историю. Служанка сама боялась, что что-то пойдет не так и нас разоблачат. И в то же время я была ей очень благодарна, гораздо больше, чем она могла представить. Мария вытащила меня из супружеской постели. Три года я терпела ласки мужа и, наверное, продолжала бы терпеть их до самой смерти. Но с тех пор как я встретила своего любимого, Корнелис стал мне отвратителен, и порой я чувствовала себя просто изнасилованной. Спертое дыхание, его холодные, щупающие пальцы… Хуже того, я чувствовала себя шлюхой.

Но решение чудесным образом нашлось. Оно устраивало всех, в том числе Марию, которую я, несмотря ни на что, любила. Она была моей единственной подругой, и я радовалась, что могу спасти ее от позора и нищеты.

Что произойдет потом? Никто из нас об этом не думал. Мы были молоды и действовали импульсивно; ступив на путь обмана, чувствовали себя как нашкодившие школьники, которые одурачили своего учителя.

Были ли мы слепы? Или безрассудны? Не знаю, но мы были молоды и несчастны; мы были влюблены. А любовь, как известно, одна из форм безумия.


Мы с Марией застилали кровать Корнелиса в соседней комнате. Она называлась Кожаным залом; иногда он использовал ее как кабинет. Здесь было холодно, как и во всем доме. На стенах, обитых тисненой кожей, висели темные пейзажи кисти Яна Болса и Гиллиса ван Конигсло. В массивном буфете стояла хрупкая посуда из китайского фарфора. Когда мы взбивали подушки, в комнату вошел Корнелис. Он погладил бороду.

– Это малая жертва, – заметил он. У него был такой счастливый вид, что у меня заныло сердце. – Пусть Мария закончит. Тебе надо себя беречь.

Мария вдруг схватилась за живот. Внутри ее что-то булькнуло, и она выскочила из комнаты. Я поняла, что ее сейчас вырвет. Ее рвало всю неделю. Я поспешила за ней в свою спальню и закрыла дверь. Мария схватила ночной горшок – как раз вовремя – и с шумом извергла рвоту. Я стояла рядом, поддерживая ее голову и гладя по волосам. Когда все закончилось, мы услышали стук в дверь.

– С тобой все в порядке, дорогая? – спросил Корнелис.

Мы с Марией переглянулись. Она быстро сунула горшок мне в руки. Вошел Корнелис, бросил беглый взгляд на ночной сосуд – от него шла ужасная вонь – и пробормотал:

– Ах, бедняжка.

– Все нормально, так всегда бывает в первые недели, – объяснила я. – Это малая жертва.

Я понесла горшок к двери. Муж остановил меня:

– Нет, пусть вынесет служанка. – Он бросил взгляд на нее. – Мария!

Я протянула ей сосуд. Она опустила голову и вышла с ним на лестницу.


Так начались самые странные дни в моей жизни. Оглядываясь в прошлое сейчас, из другого мира, я вижу женщину, которая, как щепка, беспомощно и неудержимо несется по течению. Она слишком молода, чтобы думать о том, что происходит, и ослеплена страстью, чтобы заглядывать в будущее. Ее могут разоблачить в любой момент, и она знает об этом. Вероятно, она выдаст себя сама. Возмездие Божье неотвратимо. В конце концов, больше всего она предает именно Его. Но она наглухо заперла эту дверцу в своем сердце. Только не сейчас, думает она, не сегодня. Когда-нибудь потом, позднее.


Я выдумала доктора, якобы рекомендованного мне моим учителем пения, которого Корнелис никогда не видел. Муж беспокоился о моем здоровье, хотел, чтобы меня посмотрел его собственный врач, но я отговорила его. Корнелис послушно исполнял каждое мое желание, потакал капризам, холил и лелеял, как фарфоровую статуэтку эпохи Мин.

В первое время Мария сходила с ума по запаху гвоздики. Я сказала Корнелису, что помешана на этой пряности. Он принес домой кулек пирожных, осыпанных молотой гвоздикой. Мария ела их в кухне. Корнелис поручил ей приготовить гиппокрас – терпкое вино, настоянное на цветках гвоздичного дерева, – и с удовольствием смотрел, как я его пью. А Мария в кухне втихомолку поглощала оставшуюся гущу.

Закончилось тем, что я сама почти поверила в свою беременность. Как-никак я была женщиной, созданной для материнства. Во мне с детства взращивали эту мысль, и теперь, спустя три года после замужества, такое положение казалось мне вполне естественным. Я почти убедила себя в том, что все по-настоящему. Постепенно во мне развилась невероятная способность к самообману. В этом не было ничего удивительного: вступив на путь прелюбодеяния, я научилась притворяться. Стала великой актрисой на самой трудной и опасной сцене – в собственном доме. Правда, дело пока не дошло до грубого и откровенного обмана: с подушкой, подложенной под платье. Моя фантомная беременность пребывала лишь в области фантазий – тошнота, причуды с пряностями.

Мы с Марией стали близки: ближе, чем я была с сестрами, ближе, чем это было доступно пониманию других. Только Ян знал о нашей тайне. Марию иногда тошнило – не по утрам, а к середине дня. Я слышала, как ее рвет в кухне, и бежала к ней, чтобы помочь. Чувствовала себя ответственной за эти приступы, словно сама являлась их причиной: ведь она страдала за меня. По правде говоря, порой я тоже ощущала тошноту.

Мария носила моего ребенка – факт, который связывал нас воедино. Мы были заперты в доме вместе со своим секретом. Тихие комнаты, купавшиеся в солнечном свете, пропущенном сквозь цветные витражи, надежно скрывали наше преступление. Единственными его свидетелями являлись лица на картинах: царь Давид; крестьянин, поднимавший кружку с пивом; мы сами, Корнелис и я, запечатленные в нашей прошлой жизни. И они же были нашими немыми соучастниками.

Когда мы оставались одни, наши роли менялись. Теперь не Мария помогала мне, а я ей; я превратилась в ее служанку. Если она уставала, то я укладывала ее в постель, мыла посуду и драила полы, пока не вернулся муж. «Начистите подсвечники, – командовала Мария. – Он сразу заметит».

Но для внешнего мира она была служанкой, а я – беременной женой. Корнелис, гордый своим будущим отцовством, рассказывал мне новости про знакомых и друзей. Краснея, я принимала их многочисленные поздравления. Наша соседка, госпожа Моленар, прислала мне травяной отвар, помогающий от тошноты. «Через три месяца все пройдет, – заверила она. – Так всегда бывает».

Вместо меня его выпила Мария. От него ей стало только хуже. Позднее нас навестила госпожа Моленар и поинтересовалась, помогло ли мне средство. «О да», – ответила я, пока Мария прислуживала нам с серым как стена лицом. Но кто замечает служанок?

– Когда роды? – спросила госпожа Моленар. – Когда этот счастливый день?

– В ноябре.

– Ваша семья живет в Утрехте, не так ли? Наверное, они счастливы, услышав эту новость.

– Конечно.

– Ваша мать приедет посмотреть на малыша?

– Моя мать больна. Сомневаюсь, что ей по силам подобное путешествие.

К чему столько вопросов? Они заставляли меня нервничать. Женщина в моем положении всегда в центре внимания. Я надеялась, что это не продлится долго. Мне было не по себе, словно меня расхваливали за стихи, которые написал кто-то другой. Приходилось постоянно быть настороже. Взять хоть мою семью. Корнелис не сомневался, что я отправила письмо матери и сестрам, сообщив им радостную новость. Мне не хватило духу разубедить его. Теперь придется притворяться, будто они ответили. Потом он решит, что меня должна навестить по крайней мере одна из сестер: в конце концов, Утрехт всего в двадцати пяти милях от Амстердама. К счастью, муж почти все время пропадал в гавани, где находились его склады. Я сделаю вид, будто визит состоялся, когда его не было дома.

У меня возникало странное чувство, что Мария действительно беременна моим ребенком. Я с головой погрузилась в материнство и стала замечать на улицах детей, поглядывая на них с профессиональным интересом. В нашей стране принято баловать детишек; иностранцы говорят, то мы относимся к ним с невероятной снисходительностью. Вместо того чтобы отдавать малышей на попечение нянек, воспитываем их в кругу семьи.

Сейчас в домах напротив, по ту сторону канала, в стеклах играет солнце. Какая-то женщина выводит на улицу ребенка. Она смотрит, как он учится ходить. По деревьям у воды словно плывет зеленый дым: это растет новая зелень, новая жизнь. Женщина хватает карапуза на руки и прижимает к себе. Я слышу, как она смеется. Ее голос эхом разносится вдоль канала. Это меня трогает. Я вижу в ней саму себя – призрачную маму с призрачным ребенком. Там, на противоположном берегу, меня ждет моя несостоявшаяся жизнь с мужем и детьми. Но нас разделяет зыбкая гладь воды, и я не могу до нее добраться.


– Ого, тяжелая!

Мария попыталась поднять корзину с торфом. Я схватила ее сама. Служанка засмеялась. Конечно, она меня использовала, но я не возражала. Ей надо сохранить ребенка. Доктора к ней не приходят: у нее есть только я. Мне уделяется все внимание, а ей приходится биться в одиночку. И не мне, а ей предстоит пройти через все муки родов. Иногда, запутавшись в собственной лжи, я об этом забывала. Опасности подвергались мы обе, но боль предстояла одной ей.

Я высыпала торф в огромный короб у камина. У меня заныли руки: быть служанкой – тяжелая работа. «Пощупайте мою грудь – она стала больше». Мария уже на втором месяце. Не обращая внимания на мое смущение, она схватила мои руки и положила их себе на грудь. Разницы я не заметила – раньше-то я их не трогала. К тому же Мария всегда была в теле.

– Аист устроил гнездо над домом в конце улицы, – сообщила она. – Хороший знак.